.. И с такой глупостью в голове ты думаешь жениться?
Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.
— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо,— сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!
— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?
— О каких вещах?
— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?
— Об этом я не думал.
— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?
— Ничего не дают. Или очень немного.
— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.
Расставаясь под утро, они чувствовали, что стали еще ближе. Посмотрели друг другу в глаза и все поняли без слов.
«Ты уже вступил на этот печальный путь, но я по нему не пойду!» — подумал Качу р.
«Я уже иду по печальному пути, и ты на него вступаешь!» — думал Ферян.
Чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем больше чувствовал Качур, что невеста чужда ему. Отдалялись они друг от друга медленно, но верно, и Качура охватывал страх. Теперь он смотрел на свою невесту другими, более спокойными и трезвыми глазами, потому и менялась она на глазах: когда ближе рассматриваешь лицо близкого человека, замечаешь на нем пятнышки, крохотные морщинки, некрасивые черты. Она тяжелой поступью вторглась в его жизнь, вселилась в его тихую обитель, в его душу, нарушила его одиночество. Он, пришелец, обнял ее потому, что был одинок и печалеп, а теперь все больший страх охватывал его, и все больше чувствовал он, что она не даст ему ничего, а им хочет завладеть целиком.
Тончка иногда подолгу смотрела на него. Он опускал глаза, ему казалось, она угадывала, что творилось в его сердце, и сердилась: «Не любит он меня больше! Раньше, когда бывал у меня, кусал мои губы, хороша я ему была! А теперь не любит! Насытился и охотно пошел бы к другой».
И как она угадывала его мысли, так и он угадывал ее. Они мало говорили между собою, холодные я недовольные друг другом. Изредка целовались, просыпалась прежняя страсть, на лицах появлялся румянец — но только на миг.
Единственно, кто веселился в доме, так это пьяный трактирщик. Иногда он кричал, что не было еще такой пары во всей округе; иногда, когда не мог держаться на ногах, наваливался на стол, рыдал и жаловался на свою горькую судьбу. Качуру он внушал отвращение, и, когда
трактирщик останавливался перед ним с налитыми кровью глазами, мокрыми губами и распростертыми пьяными объятиями, он испуганно шарахался от него.
Приготовления к обручению и потом к свадьбе были ему в высшей степени отвратительны. Портниха переселилась в трактир, и лицо Тончки прояснилось, она оживилась, ее щеки заалели, губы улыбались. Качура раздражало ее оживление, потому что оно делало Тончку красивее.
«Вот что ее развеселило! Портниха ее развеселила! Ее мысли как пепел табачный на столе — подуешь, и нет его! Там, где шелк,— не ищи ни прошлого, ни будущего».
— Зачем столько роскошных вещей? — спросил он недовольно.
— Хоть эту радость не отнимай у меня! Что мне, как служанке идти с тобою под венец?
— Жениху вообще здесь нечего делать,— вмешалась трактирщица.— Идите себе по своим делам!
В его комнате ломали стену, чтобы расширить жилище молодой четы, и Качур перешел на квартиру к жупану. Жупан, увидев его, только головой покачал.
И Грайжар молчал, только на его лице появились забавные морщины, полунасмешливые, полукислые, и он беспрестанно мигал водянистыми глазами. Иногда жупан поворачивался к долговязому секретарю и молча качал головою; и тот так же молча кивал ему. Когда Качур проходил по улицам, крестьяне здоровались с ним с гораздо меньшим почтением, чем раньше, почти презрительно, а парни смеялись ему вслед.
Качуру становилось все более не по себе, странная мысль стучала ему в сердце, и он не мог освободиться от нее.
Однажды, когда он уходил под вечер из трактира и прощался в передней с невестой, он наклопился близко к ней и заговорил тихим, нерешительным, дрожащим голосом:
— Тончка, не обижайся, я хочу спросить тебя... Так странно смотрят на меня люди — конечно, они глупые,— но я должен тебя спросить, чтобы успокоиться...
ч Он замолчал, она безмолвно стояла перед ним, и взгляд ее выражал удивление.
Он склонился еще ниже, прямо к ее уху:
— Не любила ли ты кого-нибудь... раньше... до меня? Она отступила на шаг назад, к стене, закрыла лицо
руками и заплакала:
— Ты уже сейчас начинаешь!
Он сразу отрезвел, ему стало стыдно, но не было сил взять ее за руку и попросить прощения: что-то странное — словно темная мысль или темная тень — помешало ему это сделать.
— Ну, до свидания!
Он быстро шагал по улицам. Был теплый, душный вечер, небо было ясное, и еле видные звезды мерцали в его глубине.
«Разумеется, я ее обидел. Но, боже, каким мерзким, низким делает человека такая гнусная, пошлая жизнь!»
На большой подводе привезли мебель, заказанную Качуром.
— Ну вот,— сказал он невесте, когда подвода, покачиваясь, проехала мимо трактира,— иди и расставляй, как хочешь! Я не буду этим заниматься.
— Но это же твои вещи! — Она быстро накинула платок на плечи.— Идем! Мне хочется посмотреть... Ну! Не самому же извозчику расставлять.
— Не хочу. Я не вижу там ничего, кроме долга в два пуда весом.
Он налил себе вина и стал пить. Тончка пошла одна. Ее радовала и городская обстановка, и платья, и белая горка кружевного белья, и само венчание, и свадебный пир, но слезы то и дело выступали на ее глазах. «Не любит он меня больше, всегда сердитый, совсем другим стал».
Тончка еще не чувствовала, что ее любовь тоже стала другая, что к жениху своему она охладела.
Когда наступил знаменательный день,— солнечный, летний,— засветилась и в сердце Качура неожиданная радость.
«Впервые засияло солнце в этой печальной ночи!» — удивился он, глядя в окно.
По улицам шли люди в праздничных одеждах; лица крестьян показались ему светлее и приветливее, их голоса не такими крикливыми и хриплыми, и их походка не была такой мертвой и тяжелой.
«Думал я: что делать с этими людьми? Но они тоже достойны лучшей доли. Надо лишь привить дичок, и плод станет благородным».
Под окном показался Ферян, невестин дружка, в городском черном сюртуке и закричал:
— Выйдешь ты наконец из комнаты или нет?
— Иду, иду! — засмеялся Качу р.
Когда он вышел на улицу, увидел людей, заметил их
любопытные взоры, когда вошел в трактир и пожимал грязные руки под смех и звон стаканов, отвечал па вопросы, которых не понимал, опять какая-то тень легла на его сердце.
— Не держись так,— укорял его Ферян.
— Э, оставь!
Жарко пылало солнце в долине, Качуру же казалось, что пылает не солнце, а тени, наполняющие долину. Туман, пыльный и горячий, плыл перед его глазами. Телеги грохотали, сверкали белые и цветастые костюмы, у дороги, из горячей мглы выглянуло насмешливое ухмыляющееся лицо; у церкви колыхалась пестрая толпа.
— Значит, все-таки влип! — воскликнул кто-то совсем близко от него, и кругом громко засмеялись.
Священник вышел к алтарю, очень быстро совершил обряд, потом посмотрел хмуро на обоих и заговорил:
— Вот что я вам скажу, вы...
Церковь была полна, кто-то смеялся за дверью. Священник махнул рукой и повернулся.
— Пойдем, скажу в ризнице! — В ризнице, положив обе руки Качуру на плечи, он мрачно посмотрел из-под седых бровей.-— Обвенчал я вас, но, скажу тебе, не будет благословения вашему браку. На свадьбу приду, чтобы разговоров не было. А что позже будет, дело ваше и бо-жие!
Быстро повернулся и ушел.
Из церкви Качур ехал вместе с новобрачной. Посмотрел он на нее сбоку — лицо пунцовое, радостное, глаза блестят!
«Она счастлива»,— подумал он, и горько стало у него на душе.
Парень, стоявший неподалеку от трактира, вынул сигару изо рта и крикнул вслед повозке:
— Такой сопляк, а еще по-господски свадьбу справляет! Захоти я ее, то и без свадьбы получил бы.
— Неправда это,— вздрогнула новобрачная и посмотрела на Качура испуганными, полными слез глазами.
— Какое мне дело? — ответил Качур хмуро и вошел в переднюю.
В комнате, сидя за длинным столом, перед полными бутылками, он смотрел на веселых шумных гостей, и отвращение росло в его сердце.
«Как я попал сюда?» — удивлялся он.
Грубые лица, ленивые, пьяные глаза; и священника, если б не воротничок, не узнать среди них.
«Как колос среди колосьев!.. Таким, может, и я буду когда-нибудь...» — кольнуло в сердце.
Так он смотрел и думал нехорошие думы и вдруг с удивлением заметил, что Ферян стоит и говорит, глядя на него...
— ...Значит, дай бог большого счастья нашему проповеднику и его жене. Пусть бог даст им много детей, чем больше, тем лучше!
Посмотрел Качур на Феряна, потом на жену и увидал, какими блестящими глазами смотрела она на веселого оратора, стыдно ему стало, он взял стакан и выпил до дна.
— Да благословит вас бог! — воскликнул оратор. Поднялся крестьянин и начал вместо здравицы сыпать
грубые шутки. Гости катались со смеху. Тончка краснела и тоже звонко смеялась.
Ферян наклонился к Качуру:
— Теперь ты, ну!
— Зачем? — ответил Качур хмуро.
— Ей-богу, всякие свадьбы доводилось видеть, но такого жениха я еще не встречал!
Качур поднялся.
— Спасибо за ваши приветливые слова! Думаю, что будем жить с женой по воле божьей, и вам тоже желаю, чтобы жилось вам неплохо. Пью за здоровье гостей!
Зашумели, засмеялись гости, поднялись чокаться с молодыми. Ферян пил много, глаза у него помутнели.
— Ты что... серьезно это сказал... или смеялся?
— Серьезно.
— Знаешь, что я тебе скажу: не стану я жениться!
— Значит, передумал.
— Не я — она.
— Что?
— Видишь ли... Можешь себе представить, я ужасно огорчен. Лучше бы она меня била! С каким-то офицером сухопарым ушла бог знает куда... Может быть, вернется?
Качур встал.
— Куда? — испугалась жена.-— Ведь еще не танцевали!
— Я не буду танцевать, Спать хочу. Танцуй сама.
— Как ты можешь? В такой вечер!..
— Ну что ж делать! Право, Тончка, оставайся, Ферян тебя проводит домой. И потанцует с тобой. Прощай, Ферян!
— Что с тобой? — удивился Ферян. Бледный, осунувшийся Качур склонился на плечо Феряна, как пьяный, и, запинаясь, сказал:
— Теперь только понял, приятель...
— Что понял?
— Что убил себя! — он провел рукой по шее.— Наложил сам на себя петлю и сам ее затянул!
И ушел; ни один гость не заметил его ухода.
Свет еще горел в его комнате, когда он услыхал под окном пьяные голоса, распевающие веселые припевки. Узнал он и голоса Феряна и своей жены.
—- Гей! — орал Ферян хрипло.— Ты уже спишь, негодяй? В день свадьбы спит и оставляет жену на улице!
Качур открыл окно.
— Мартин! Почему ты ушел? — восклицала его жена сладким полупьяным голосом.
— Спокойпой ночи, Ферян!
Он закрыл окно. Скрипнула дверь. Издалека слышались пьяные голоса.
III
Стояла осень; в темноте и холоде лежал Грязный Дол, дерый неприязненный свет проникал в комнату. В люль-Есе спал ребенок; у него было пухленькое, светлое и спокойное личико.
— Не кричи, когда спит ребенок,— шепотом говорил Качур.— Подожди хоть, пока проснется. Ори потом сколько влезет!
Лицо Тончки распухло от слез.
— Не орала бы, кабы не ты! Я вожусь с ребенком, перепеленываю, стираю, встаю по ночам! А ты что делаешь? Ничего! А теперь еще начал эту комедию, чтобы мы все подохли на улице. Зачем все это тебе надо, когда у тебя жена и ребенок!
Качур зло посмотрел на нее, взял шляпу и вышел.
— Что ж, иди, иди! — крикнула вслед ему жена и громко зарыдала. Ребенок проснулся и тоже заплакал.
Качур торопливо шел по грязной улице.
«Теперь можешь, Ферян, приходить и смотреть на меня. Теперь можешь смеяться над «проповедником».
Время подходило к вечеру. Качур увидал грязного человека без шляпы, который шел, спотыкаясь и хватаясь за заборы.
«Смотри-ка, тесть»,— удивился Качур и хотел проскочить мимо. Но трактирщик его заметил и неверными шагами направился к нему через улицу с распростертыми объятьями.
— Это ты, Мартин? Возьми меня под руку... тяжело идти... литровку разопьем с тобою... Эх, Мартин, стар я, стар!
— Идите спать, отец,— говорил Качур, пытаясь отделаться от него.
— Спать? Зачем?
Он смотрел на него сердитыми красными глазами и спотыкался.
— Потому что вы пьяны.
— Я пьян? Да я трезвее тебя. Посмотрите-ка на этого франта, за человека меня не считает!..
— Идите спать! — высвободился Качур и шагнул в сторону.
Трактирщик схватил его за руку.
— Не слишком прикидывайся барином. Ты, голодранец, пролезть вверх думаешь? Через нашу голову? Учить нас хочешь?
И пихнул его с такой силой, что Качур зашатался.
— Проваливай! Думаешь, мы не знаем, что на тебе даже штаны не свои?
Качур поспешно ушел, трактирщик засмеялся, неловко шагнул и повалился в грязь; кто-то выглянул в окно, захохотал и посмотрел Качуру вслед; на углу стоял крестьянин, раскуривал трубку и жмурился от удовольствия.
«И такой человек хотел перестраивать мир! Ему не нравится, как мы пашем, как сеем, как за скотом ходим.,. Еще читать хотел нас учить... Сам пусть учится!»
Качур вошел в трактир весь красный, в глазах его стояли слезы.
Жупан сидел за столом, откинувшись на стул, и курил короткую трубку. Он долго смотрел, прищурив глаза, на Качура, потом не спеша вынул трубку изо рта и сплюнул на пол.
— Что поделываете, учитель?
— А что мне поделывать?
Жупан широко улыбнулся, полупрезрительно, полуехидно:
— Думаете, кроме молодых, еще и старых учить? Когда же меня начнете учить наливать вино? Крестьян-то уж учите землю обрабатывать! И меня поучите — ведь и у меня есть земля. Много земли.
Он смеялся так, что лицо его покраснело. Секретарь в углу строил гримасы, поглаживая длинную тонкую бородку и лукаво подмигивая.
— Господин жупан! — воскликнул он вдруг. Жупан обернулся.
— Господин жупан, вам ученье было бы очень полезно. Ученье и палка!
— Что? — рассердился жупан и поднялся со стула.
— Что я вам сделал? спросил секретарь, поглаживая бороду.
— Что ты сказал?
Жупан удивленно посмотрел на Качура.
— Говорит по-французски. Все другие языки забыл! — улыбнулся Качу р.
— Ах ты проклятая гнида! Мица, принеси ему еще пол-литра.
Потом он обратился к Качуру; теперь лицо его было серьезно; волосы упали на глаза, губа свесилась до подбородка.
— Я ничего не говорю, вы, учитель, человек умный. Но...— хлопнул он себя ладонью по ляжке.— До сих пор мы жили спокойно и хотели бы жить и дальше спокойно.
— Что я вам сделал? Разве я вас трогаю? — ответил Качур.
— Да! Трогаете! — рассердился жупан.— Почему вы возитесь с людьми без моего ведома? Вы спросили меня, когда собрали их в школу? Я знаю! Это дело рук Самото-реца, это он все сварганил!
— Какой Самоторец?
— Что жупаном хотел стать! — отозвался секретарь из угла.
—- Но все же зарубите себе на носу оба, и вы, и тот смутьян, что за вами увязался, вам меня не провести! Я обоих вас со всеми потрохами могу купить на то, что у меня вот сейчас в кармане,— И он хлопнул рукой по зазвеневшему карману.
Качур недоумевал.
— Кто это придумал? Ни одна живая душа не помышляла об этом! Я не знаю, был ли там Самоторец или нет: может, и был. Речь шла не о политике и не о том, кому стать жупаном. Речь шла о том, чтобы люди чему-то научились, чтобы в головах у них прояснилось, чтобы увидели они немного дальше своих гор.,. в этом все дело! Книг хотели купить, журналы. И чтобы учителя, которые ходят по стране и учат людей, как лучше хозяйничать, чтобы они зашли и в Грязный Дол. Вот мы о чем говорили, и ни о чем другом.
Жупан смотрел недоверчиво.
— Зарубите себе на носу, учитель: против меня не подкапываться! Я хорошо знаю, против чего все это направлено! Небось начали-то с батраками да сезонниками. Какое им там чтиво нужно? Зачем тем, у кого нет своего поля, а в лучшем случае клочок арендованной земли, знать, как обрабатывать землю? Я жил хорошо, когда торговал полотном, и теперь живу неплохо. Мне не надо никаких перемен. Ни книг, ни журналов, ни учителей. Нет, не надо, и никому в Грязном Доле, у кого есть хоть немного земли, не надо. Беднякам да бродягам, у которых даже халупы нет, этим да, такие вещи нравятся. А почему, спросите? Пришел было позапрошлым годом сюда человек, мы его не спросили, кто он да откуда, а и спросили бы, так он соврал бы; работал он у кузнеца; немецкий знал. Вот этот человек и взялся учить батраков и сезонников, внушать им, что наша земля вовсе не наша, а всех людей на свете, и что все люди равны, есть ли у них что-нибудь в кошельке или нет, и что несправедливо, когда у меня окорок на столе, а у сезонника картошка в мундире. Так он учил их,— и знаете, что под конец с ним случилось? Беда! Нашли его на дороге с проломленным черепом. Как раз был храмовой праздник; а в этот день всегда много драк, жандармы даже и не пытались доискиваться, кто его так приласкал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.
— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо,— сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!
— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?
— О каких вещах?
— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?
— Об этом я не думал.
— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?
— Ничего не дают. Или очень немного.
— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.
Расставаясь под утро, они чувствовали, что стали еще ближе. Посмотрели друг другу в глаза и все поняли без слов.
«Ты уже вступил на этот печальный путь, но я по нему не пойду!» — подумал Качу р.
«Я уже иду по печальному пути, и ты на него вступаешь!» — думал Ферян.
Чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем больше чувствовал Качур, что невеста чужда ему. Отдалялись они друг от друга медленно, но верно, и Качура охватывал страх. Теперь он смотрел на свою невесту другими, более спокойными и трезвыми глазами, потому и менялась она на глазах: когда ближе рассматриваешь лицо близкого человека, замечаешь на нем пятнышки, крохотные морщинки, некрасивые черты. Она тяжелой поступью вторглась в его жизнь, вселилась в его тихую обитель, в его душу, нарушила его одиночество. Он, пришелец, обнял ее потому, что был одинок и печалеп, а теперь все больший страх охватывал его, и все больше чувствовал он, что она не даст ему ничего, а им хочет завладеть целиком.
Тончка иногда подолгу смотрела на него. Он опускал глаза, ему казалось, она угадывала, что творилось в его сердце, и сердилась: «Не любит он меня больше! Раньше, когда бывал у меня, кусал мои губы, хороша я ему была! А теперь не любит! Насытился и охотно пошел бы к другой».
И как она угадывала его мысли, так и он угадывал ее. Они мало говорили между собою, холодные я недовольные друг другом. Изредка целовались, просыпалась прежняя страсть, на лицах появлялся румянец — но только на миг.
Единственно, кто веселился в доме, так это пьяный трактирщик. Иногда он кричал, что не было еще такой пары во всей округе; иногда, когда не мог держаться на ногах, наваливался на стол, рыдал и жаловался на свою горькую судьбу. Качуру он внушал отвращение, и, когда
трактирщик останавливался перед ним с налитыми кровью глазами, мокрыми губами и распростертыми пьяными объятиями, он испуганно шарахался от него.
Приготовления к обручению и потом к свадьбе были ему в высшей степени отвратительны. Портниха переселилась в трактир, и лицо Тончки прояснилось, она оживилась, ее щеки заалели, губы улыбались. Качура раздражало ее оживление, потому что оно делало Тончку красивее.
«Вот что ее развеселило! Портниха ее развеселила! Ее мысли как пепел табачный на столе — подуешь, и нет его! Там, где шелк,— не ищи ни прошлого, ни будущего».
— Зачем столько роскошных вещей? — спросил он недовольно.
— Хоть эту радость не отнимай у меня! Что мне, как служанке идти с тобою под венец?
— Жениху вообще здесь нечего делать,— вмешалась трактирщица.— Идите себе по своим делам!
В его комнате ломали стену, чтобы расширить жилище молодой четы, и Качур перешел на квартиру к жупану. Жупан, увидев его, только головой покачал.
И Грайжар молчал, только на его лице появились забавные морщины, полунасмешливые, полукислые, и он беспрестанно мигал водянистыми глазами. Иногда жупан поворачивался к долговязому секретарю и молча качал головою; и тот так же молча кивал ему. Когда Качур проходил по улицам, крестьяне здоровались с ним с гораздо меньшим почтением, чем раньше, почти презрительно, а парни смеялись ему вслед.
Качуру становилось все более не по себе, странная мысль стучала ему в сердце, и он не мог освободиться от нее.
Однажды, когда он уходил под вечер из трактира и прощался в передней с невестой, он наклопился близко к ней и заговорил тихим, нерешительным, дрожащим голосом:
— Тончка, не обижайся, я хочу спросить тебя... Так странно смотрят на меня люди — конечно, они глупые,— но я должен тебя спросить, чтобы успокоиться...
ч Он замолчал, она безмолвно стояла перед ним, и взгляд ее выражал удивление.
Он склонился еще ниже, прямо к ее уху:
— Не любила ли ты кого-нибудь... раньше... до меня? Она отступила на шаг назад, к стене, закрыла лицо
руками и заплакала:
— Ты уже сейчас начинаешь!
Он сразу отрезвел, ему стало стыдно, но не было сил взять ее за руку и попросить прощения: что-то странное — словно темная мысль или темная тень — помешало ему это сделать.
— Ну, до свидания!
Он быстро шагал по улицам. Был теплый, душный вечер, небо было ясное, и еле видные звезды мерцали в его глубине.
«Разумеется, я ее обидел. Но, боже, каким мерзким, низким делает человека такая гнусная, пошлая жизнь!»
На большой подводе привезли мебель, заказанную Качуром.
— Ну вот,— сказал он невесте, когда подвода, покачиваясь, проехала мимо трактира,— иди и расставляй, как хочешь! Я не буду этим заниматься.
— Но это же твои вещи! — Она быстро накинула платок на плечи.— Идем! Мне хочется посмотреть... Ну! Не самому же извозчику расставлять.
— Не хочу. Я не вижу там ничего, кроме долга в два пуда весом.
Он налил себе вина и стал пить. Тончка пошла одна. Ее радовала и городская обстановка, и платья, и белая горка кружевного белья, и само венчание, и свадебный пир, но слезы то и дело выступали на ее глазах. «Не любит он меня больше, всегда сердитый, совсем другим стал».
Тончка еще не чувствовала, что ее любовь тоже стала другая, что к жениху своему она охладела.
Когда наступил знаменательный день,— солнечный, летний,— засветилась и в сердце Качура неожиданная радость.
«Впервые засияло солнце в этой печальной ночи!» — удивился он, глядя в окно.
По улицам шли люди в праздничных одеждах; лица крестьян показались ему светлее и приветливее, их голоса не такими крикливыми и хриплыми, и их походка не была такой мертвой и тяжелой.
«Думал я: что делать с этими людьми? Но они тоже достойны лучшей доли. Надо лишь привить дичок, и плод станет благородным».
Под окном показался Ферян, невестин дружка, в городском черном сюртуке и закричал:
— Выйдешь ты наконец из комнаты или нет?
— Иду, иду! — засмеялся Качу р.
Когда он вышел на улицу, увидел людей, заметил их
любопытные взоры, когда вошел в трактир и пожимал грязные руки под смех и звон стаканов, отвечал па вопросы, которых не понимал, опять какая-то тень легла на его сердце.
— Не держись так,— укорял его Ферян.
— Э, оставь!
Жарко пылало солнце в долине, Качуру же казалось, что пылает не солнце, а тени, наполняющие долину. Туман, пыльный и горячий, плыл перед его глазами. Телеги грохотали, сверкали белые и цветастые костюмы, у дороги, из горячей мглы выглянуло насмешливое ухмыляющееся лицо; у церкви колыхалась пестрая толпа.
— Значит, все-таки влип! — воскликнул кто-то совсем близко от него, и кругом громко засмеялись.
Священник вышел к алтарю, очень быстро совершил обряд, потом посмотрел хмуро на обоих и заговорил:
— Вот что я вам скажу, вы...
Церковь была полна, кто-то смеялся за дверью. Священник махнул рукой и повернулся.
— Пойдем, скажу в ризнице! — В ризнице, положив обе руки Качуру на плечи, он мрачно посмотрел из-под седых бровей.-— Обвенчал я вас, но, скажу тебе, не будет благословения вашему браку. На свадьбу приду, чтобы разговоров не было. А что позже будет, дело ваше и бо-жие!
Быстро повернулся и ушел.
Из церкви Качур ехал вместе с новобрачной. Посмотрел он на нее сбоку — лицо пунцовое, радостное, глаза блестят!
«Она счастлива»,— подумал он, и горько стало у него на душе.
Парень, стоявший неподалеку от трактира, вынул сигару изо рта и крикнул вслед повозке:
— Такой сопляк, а еще по-господски свадьбу справляет! Захоти я ее, то и без свадьбы получил бы.
— Неправда это,— вздрогнула новобрачная и посмотрела на Качура испуганными, полными слез глазами.
— Какое мне дело? — ответил Качур хмуро и вошел в переднюю.
В комнате, сидя за длинным столом, перед полными бутылками, он смотрел на веселых шумных гостей, и отвращение росло в его сердце.
«Как я попал сюда?» — удивлялся он.
Грубые лица, ленивые, пьяные глаза; и священника, если б не воротничок, не узнать среди них.
«Как колос среди колосьев!.. Таким, может, и я буду когда-нибудь...» — кольнуло в сердце.
Так он смотрел и думал нехорошие думы и вдруг с удивлением заметил, что Ферян стоит и говорит, глядя на него...
— ...Значит, дай бог большого счастья нашему проповеднику и его жене. Пусть бог даст им много детей, чем больше, тем лучше!
Посмотрел Качур на Феряна, потом на жену и увидал, какими блестящими глазами смотрела она на веселого оратора, стыдно ему стало, он взял стакан и выпил до дна.
— Да благословит вас бог! — воскликнул оратор. Поднялся крестьянин и начал вместо здравицы сыпать
грубые шутки. Гости катались со смеху. Тончка краснела и тоже звонко смеялась.
Ферян наклонился к Качуру:
— Теперь ты, ну!
— Зачем? — ответил Качур хмуро.
— Ей-богу, всякие свадьбы доводилось видеть, но такого жениха я еще не встречал!
Качур поднялся.
— Спасибо за ваши приветливые слова! Думаю, что будем жить с женой по воле божьей, и вам тоже желаю, чтобы жилось вам неплохо. Пью за здоровье гостей!
Зашумели, засмеялись гости, поднялись чокаться с молодыми. Ферян пил много, глаза у него помутнели.
— Ты что... серьезно это сказал... или смеялся?
— Серьезно.
— Знаешь, что я тебе скажу: не стану я жениться!
— Значит, передумал.
— Не я — она.
— Что?
— Видишь ли... Можешь себе представить, я ужасно огорчен. Лучше бы она меня била! С каким-то офицером сухопарым ушла бог знает куда... Может быть, вернется?
Качур встал.
— Куда? — испугалась жена.-— Ведь еще не танцевали!
— Я не буду танцевать, Спать хочу. Танцуй сама.
— Как ты можешь? В такой вечер!..
— Ну что ж делать! Право, Тончка, оставайся, Ферян тебя проводит домой. И потанцует с тобой. Прощай, Ферян!
— Что с тобой? — удивился Ферян. Бледный, осунувшийся Качур склонился на плечо Феряна, как пьяный, и, запинаясь, сказал:
— Теперь только понял, приятель...
— Что понял?
— Что убил себя! — он провел рукой по шее.— Наложил сам на себя петлю и сам ее затянул!
И ушел; ни один гость не заметил его ухода.
Свет еще горел в его комнате, когда он услыхал под окном пьяные голоса, распевающие веселые припевки. Узнал он и голоса Феряна и своей жены.
—- Гей! — орал Ферян хрипло.— Ты уже спишь, негодяй? В день свадьбы спит и оставляет жену на улице!
Качур открыл окно.
— Мартин! Почему ты ушел? — восклицала его жена сладким полупьяным голосом.
— Спокойпой ночи, Ферян!
Он закрыл окно. Скрипнула дверь. Издалека слышались пьяные голоса.
III
Стояла осень; в темноте и холоде лежал Грязный Дол, дерый неприязненный свет проникал в комнату. В люль-Есе спал ребенок; у него было пухленькое, светлое и спокойное личико.
— Не кричи, когда спит ребенок,— шепотом говорил Качур.— Подожди хоть, пока проснется. Ори потом сколько влезет!
Лицо Тончки распухло от слез.
— Не орала бы, кабы не ты! Я вожусь с ребенком, перепеленываю, стираю, встаю по ночам! А ты что делаешь? Ничего! А теперь еще начал эту комедию, чтобы мы все подохли на улице. Зачем все это тебе надо, когда у тебя жена и ребенок!
Качур зло посмотрел на нее, взял шляпу и вышел.
— Что ж, иди, иди! — крикнула вслед ему жена и громко зарыдала. Ребенок проснулся и тоже заплакал.
Качур торопливо шел по грязной улице.
«Теперь можешь, Ферян, приходить и смотреть на меня. Теперь можешь смеяться над «проповедником».
Время подходило к вечеру. Качур увидал грязного человека без шляпы, который шел, спотыкаясь и хватаясь за заборы.
«Смотри-ка, тесть»,— удивился Качур и хотел проскочить мимо. Но трактирщик его заметил и неверными шагами направился к нему через улицу с распростертыми объятьями.
— Это ты, Мартин? Возьми меня под руку... тяжело идти... литровку разопьем с тобою... Эх, Мартин, стар я, стар!
— Идите спать, отец,— говорил Качур, пытаясь отделаться от него.
— Спать? Зачем?
Он смотрел на него сердитыми красными глазами и спотыкался.
— Потому что вы пьяны.
— Я пьян? Да я трезвее тебя. Посмотрите-ка на этого франта, за человека меня не считает!..
— Идите спать! — высвободился Качур и шагнул в сторону.
Трактирщик схватил его за руку.
— Не слишком прикидывайся барином. Ты, голодранец, пролезть вверх думаешь? Через нашу голову? Учить нас хочешь?
И пихнул его с такой силой, что Качур зашатался.
— Проваливай! Думаешь, мы не знаем, что на тебе даже штаны не свои?
Качур поспешно ушел, трактирщик засмеялся, неловко шагнул и повалился в грязь; кто-то выглянул в окно, захохотал и посмотрел Качуру вслед; на углу стоял крестьянин, раскуривал трубку и жмурился от удовольствия.
«И такой человек хотел перестраивать мир! Ему не нравится, как мы пашем, как сеем, как за скотом ходим.,. Еще читать хотел нас учить... Сам пусть учится!»
Качур вошел в трактир весь красный, в глазах его стояли слезы.
Жупан сидел за столом, откинувшись на стул, и курил короткую трубку. Он долго смотрел, прищурив глаза, на Качура, потом не спеша вынул трубку изо рта и сплюнул на пол.
— Что поделываете, учитель?
— А что мне поделывать?
Жупан широко улыбнулся, полупрезрительно, полуехидно:
— Думаете, кроме молодых, еще и старых учить? Когда же меня начнете учить наливать вино? Крестьян-то уж учите землю обрабатывать! И меня поучите — ведь и у меня есть земля. Много земли.
Он смеялся так, что лицо его покраснело. Секретарь в углу строил гримасы, поглаживая длинную тонкую бородку и лукаво подмигивая.
— Господин жупан! — воскликнул он вдруг. Жупан обернулся.
— Господин жупан, вам ученье было бы очень полезно. Ученье и палка!
— Что? — рассердился жупан и поднялся со стула.
— Что я вам сделал? спросил секретарь, поглаживая бороду.
— Что ты сказал?
Жупан удивленно посмотрел на Качура.
— Говорит по-французски. Все другие языки забыл! — улыбнулся Качу р.
— Ах ты проклятая гнида! Мица, принеси ему еще пол-литра.
Потом он обратился к Качуру; теперь лицо его было серьезно; волосы упали на глаза, губа свесилась до подбородка.
— Я ничего не говорю, вы, учитель, человек умный. Но...— хлопнул он себя ладонью по ляжке.— До сих пор мы жили спокойно и хотели бы жить и дальше спокойно.
— Что я вам сделал? Разве я вас трогаю? — ответил Качур.
— Да! Трогаете! — рассердился жупан.— Почему вы возитесь с людьми без моего ведома? Вы спросили меня, когда собрали их в школу? Я знаю! Это дело рук Самото-реца, это он все сварганил!
— Какой Самоторец?
— Что жупаном хотел стать! — отозвался секретарь из угла.
—- Но все же зарубите себе на носу оба, и вы, и тот смутьян, что за вами увязался, вам меня не провести! Я обоих вас со всеми потрохами могу купить на то, что у меня вот сейчас в кармане,— И он хлопнул рукой по зазвеневшему карману.
Качур недоумевал.
— Кто это придумал? Ни одна живая душа не помышляла об этом! Я не знаю, был ли там Самоторец или нет: может, и был. Речь шла не о политике и не о том, кому стать жупаном. Речь шла о том, чтобы люди чему-то научились, чтобы в головах у них прояснилось, чтобы увидели они немного дальше своих гор.,. в этом все дело! Книг хотели купить, журналы. И чтобы учителя, которые ходят по стране и учат людей, как лучше хозяйничать, чтобы они зашли и в Грязный Дол. Вот мы о чем говорили, и ни о чем другом.
Жупан смотрел недоверчиво.
— Зарубите себе на носу, учитель: против меня не подкапываться! Я хорошо знаю, против чего все это направлено! Небось начали-то с батраками да сезонниками. Какое им там чтиво нужно? Зачем тем, у кого нет своего поля, а в лучшем случае клочок арендованной земли, знать, как обрабатывать землю? Я жил хорошо, когда торговал полотном, и теперь живу неплохо. Мне не надо никаких перемен. Ни книг, ни журналов, ни учителей. Нет, не надо, и никому в Грязном Доле, у кого есть хоть немного земли, не надо. Беднякам да бродягам, у которых даже халупы нет, этим да, такие вещи нравятся. А почему, спросите? Пришел было позапрошлым годом сюда человек, мы его не спросили, кто он да откуда, а и спросили бы, так он соврал бы; работал он у кузнеца; немецкий знал. Вот этот человек и взялся учить батраков и сезонников, внушать им, что наша земля вовсе не наша, а всех людей на свете, и что все люди равны, есть ли у них что-нибудь в кошельке или нет, и что несправедливо, когда у меня окорок на столе, а у сезонника картошка в мундире. Так он учил их,— и знаете, что под конец с ним случилось? Беда! Нашли его на дороге с проломленным черепом. Как раз был храмовой праздник; а в этот день всегда много драк, жандармы даже и не пытались доискиваться, кто его так приласкал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18