— И ты была легкомысленной. Ну, наливай!
Она налила им чаю и ушла.
«Может быть, она была похожа на Минку»,-— подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.
Он пил чай.
— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но... правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу» честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит...
Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.
— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара,— я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь,— будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.
Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.
— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.
Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.
— Вы не возражаете, если я пойду с вами?
— Конечно, нет! — обрадовался Качур.
Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Маптуя».
— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.
— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.
Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом. Он не отрываясь смотрел на Качура и подмигивал ему. За отдельным столом сидели рабочие. Оттуда на Качура смотрели серьезные доверчивые лица. Деревенские парни говорили громко и с силой стучали стаканами о стол так, что вино разливалось. «Эти уж пьяны»,— подумал Качур.
В ту минуту, когда он поднялся и заговорил, двери приоткрыл краснощекий капеллан; он остановился на пороге и с усмешкой осмотрел комнату. Его приход смутил Качура, и первые слова он проговорил нерешительным, заикающимся голосом:
— Крестьяне! Рабочие! Сегодня мы собрались, чтобы потолковать об одном важном деле...
— Францка! Еще литр! — закричал один из парней, и его собутыльники громко засмеялись.
— Кто дал слово? Кто дал слово господину учителю? — спросил с порога капеллан приятнейшим голосом и с улыбкой на лице.
— Верно! Точно! Кто дал этому франту слово? — крикнул пьяный крестьянин и стукнул пустой бутылкой по столу.
— Никто ему не давал слова,— ответил, улыбаясь, доктор столь же приятным голосом.— Ведь здесь не митинг, нет ни председателя, ни жандармов. Кабак здесь, а в кабаке каждый может говорить.
— Пусть говорит! — послышался голос рабочего.
— Пусть! Послушаем, что он хочет сказать.
11 Иван Панкатэ — Пусть говорит! — закивал головой высокий крестьянин и подмигнул Качуру.
— Много я не буду говорить, но то, что скажу, важно, и пусть это запомнят те, кто хочет добра людям! Сегодня здесь я услышал разные речи, произнесенные громко или шепотом, и еще больше убедился, что прежде всего нам нужно...
— Вера! — перебил его улыбающийся капеллан спокойным голосом.
— Так точно! Вера! — закричал крестьянин.
— Не мешайте! — воскликнул рабочий.
— Кто тут будет надо мной командовать? — поднялся из-за стола крестьянин и схватил стакан.
Рабочий смолк, крестьянин медленно обвел глазами комнату и сел.
— Прежде всего нам нужно ученье, просвещение. Я того мнения, и никто его не поколеблет, что причина всех наших несчастий — невежество, глупость, отсталость и грубость. Потому и нет ни одного народа более несчастного, чем словенский.
— Что он сказал? — поднялся из-за стола молодой крестьянин с блестящими глазами.— Пусть повторит, чтобы мы его поняли!
— Возьмите ваши слова обратно! — потребовал капеллан и шагнул от порога в комнату.
— Пусть скажет до конца! — кричали рабочие. Доктор зажег сигару и шепнул Качуру:
— Не так круто, если вам дорого здоровье.
В Качуре все кипело от гнева, разочарования и волнения.
— Я своих слов обратно не беру! Хотите,— слушайте дальше, не хотите,— не слушайте. Кому мои слова не по вкусу, пусть знает, что я говорю не для него.
— Это ваше последнее слово? — произнес капеллан.
— Последнее! — воскликнул звенящим голосом Ка-чур.— Я позвал сегодня в трактир честных людей, чтобы обменяться мыслями о вещах, заслуживающих того, чтобы о них говорили. Не стыдно ли, что народ, который учится грамоте по государственному указу, не читает ничего, кроме молитвенника в церкви, и то, если не спит? Что говорить ему можно только с амвона? Что он еле разбирает молитвенник и во время проповеди спит или курит перед церковью? Потому он и стал таким невеждой, каким не был даже во времена крестьянских восстаний!
— Никак, он нас ругать пришел? — крикнул крестьянин.
— Послушаем,-— усмехнулся капеллан.
— Прежде всего нам нужно ученье!
— Сам учись! — засмеялся крестьянин.
— Не руки — разум создает благо. Поэтому я и позвал вас, чтобы договориться создать общество, которое выписывало бы книги и газеты, куда приходили бы умные и ученые люди, рассказывали бы нам о полезных вещах. Таково было мое намерение...
Второй раз склонился к нему доктор:
— Спокойнее, без желчи.
— Таково было мое намерение. Но сегодня мы не будем говорить об этом. Среди приглашенных оказалось много людей, недостойных приглашения, людей, которым место в хлеву рядом со своей скотиной!
Доктор схватил Качура за руку и потянул вниз. Рабочие хлопали, крестьяне шумно поднялись из-за стола. Стакан полетел на стол Качура, вино обрызгало ему лицо и пиджак.
— На кого ты намекаешь, франт? Кого ты обозвал скотиной, сопляк?
Высокий крестьянин, который сидел на краю стола, встал, мотая головой, и, спотыкаясь, подошел к столу Качура и развел руками:
— Не надо так. Нельзя так!
Посмотрел через плечо на Качура и подмигнул ему. Рабочие встали и схватились за стулья.
— Выходи! — закричал молодой крестьянин, мигом скинул пиджак и бросил его на пол.
Стул взлетел под потолок, ударился об стол, зазвенели стаканы. Посреди комнаты образовалась куча орущих благим матом людей. Качур видел разгоревшиеся лица, набухшие жилы па лбах и сжатые кулаки.
Трактирщик пробрался вдоль стены к доктору и сунул ему в руку ключ:
— Идите через тот ход! Вон туда!
Доктор схватил Качура под руку, открыл маленькую боковую дверь и выволок его в сад в темноту.
— Сюда! Сюда!
Он вел его, как ребенка. Качур, хотя и не дотронулся до вина, спотыкался, как пьяный.
— Почему? Почему так получилось, господин доктор? Доктор весело рассмеялся:
— А вы думали, что будет по-иному? Конечно, думали! Потому я и пошел с вами. Ведь я заранее знал: идеалист ни к чему не способен, и меньше всего к делу спасения народа. Вот и расплачивайтесь теперь, господин идеалист, за свою неумелость. Вы что же, думали, что они смиренно выслушают, как вы их обзовете болванами? Шарлатан, у которого на языке мед, а в сердце корысть, сказал бы им еще худшие вещи, но сказал бы иначе. Нет, дорогой мой, вы не созданы для таких дел! Высокие мысли — прекрасны, идея осчастливить народ — еще прекраснее, но, видите ли: лучше быть шарлатаном.
Качур с опущенной головой шагал рядом.
— Вам нехорошо... Пойдемте ко мне, выпьем чаю, крепкого, горячего, и позабудьте всю эту глупость.
Доктор взял его за руку и повел к себе.
— Марица! Самого крепкого! Посмотри на него, не болен ли он?
— Что случилось?
Качур был бледен, красные пятна горели на его щеках.
— Ничего не случилось,— улыбаясь, сказал Качур, но в глазах его стояли слезы.
— Сейчас!
Докторша принесла чаю, врач закурил трубку и потрепал Качура по плечу.
— Никаких грустных дум! Ни к чему! Что произошло? Ерунда. Такое каждую минуту может произойти. Разочарование? А что такое жизнь, если не постоянное разочарование? Свистните весело и скажите себе: черт побери весь этот сброд!
— Не могу я так,— печально улыбнулся Качур.
Доктор окутал себя клубами дыма и долго молчал. Потом разогнал рукою дым, повернулся к Качуру. Лицо его было серьезно.
— Вы понимаете, что сегодня вы испортили себе всю жизнь? До конца. Может быть, вы думаете, что по новым законам учитель перестал быть холопом? Такой же холоп, как и был; последний холоп хозяина-землевладельца и тот стоит выше. Учитель крепче закован, и кандалы у него более тяжелые. Но это что! Главное, что вы были осуждены на это с самого рождения. С такими мыслями, как у вас, нельзя жить, поэтому ни я и никто другой в целом свете не сможет вам помочь.
Качур пошел домой, лег и сразу заснул. Снилось ему, что перед ним в тихом белом трактире стоит Минка, черноокая, белолицая, уперла руки в бока и смеется ему в лицо.
Он проснулся, дрожа от страха. Зажег свет и закурил сигарету.
III
Качур пошел в учительскую, его коллега Ферян вышел за ним на лестницу и взял его за плечо.
— Потерпи немного! Если не хочешь, чтобы тебе совсем свернули шею, послушайся моего совета; будь покладистее, кланяйся и говори «да», если тебе даже предложат веревку и виселицу. Каналью легче прощают, чем упрямого гордеца. Смиренно и покаянно улыбайся днем, а вечером бунтуй на все Заполье, если тебя уж так тянет бунтовать. Вот говорят, что я пьяница,— в этом мой красный нос виноват,— что я плохой учитель и вообще во всех отношениях никудышный человек. А все же повышение я получу в свой срок, потому что не трогаю петушиный гребень и не наступаю павлину на хвост.
Качур тряхнул головой, поднялся по лестнице и постучал в двери.
— Херейн!
В комнате за длинным столом, заваленным бумагами и книгами, сидели старший учитель и священник. Старший учитель взглянул на Качура сладко-печальным, скорбным и одновременно осуждающим взглядом. Священник выглядел скорее огорченным, чем рассерженным.
— Скверно, скверно,— вздохнул старший учитель.— Как вы могли так забыться, господин Качур?
— Перед кем и за что я должен отвечать? — спросил зардевшийся Качур.
Старший учитель поднял голову.
— Передо мной, старшим учителем. И перед господином священником, председателем краевого школьного совета.
— Скажите сначала, что я сделал?
— Так не разговаривают со старшим учителем,— произнес священник и медленно обвел, точно смерил, Качура мрачным и холодным взглядом.
— Что такое? — вскипел Качур, взбешенный осмотром.
1 Войдите! (нем.) л Старший учитель и священник переглянулись, и старший учитель глубоко вздохнул.
— Господин Качур, вы ведь помните: я принял вас как товарища и друга. Теперь, к своему великому прискорбию, я вижу, что вы мне не товарищ и не друг. Радушно и благожелательно встретил вас и наш добрый запольский народ, который был убежден, что вы будете примером и учителем для его молодежи. Но, к сожалению, все очень скоро убедились, что вы плохой учитель и подаете дурной пример своим ученикам. Вы портите молодежь, подстрекаете ее к плохим поступкам, сеете раздор среди людей...
— Что вы на это скажете? — спросил священник. Качур дрожал.
— Разве я обвиняемый и уже осужденный, что так стою перед вами? К чему эти наставления? Разъясните мне, в чем мои преступления, тогда я отвечу вам.
— Что произошло в воскресенье в «Мантуе»? — спросил священник холодным тоном.
— Об этом спросите лучше господина капеллана.
— Я его спрашивал, и он рассказал, что вы восстанавливали людей против веры.
— Он солгал. Заявляю, что он солгал!
Старший учитель покачал головой и взглянул на Ка-чура, как на грешника, который хотя и пал, но все же достоин сожаления.
— Не те слова, господин Качур, не те слова вы говорите.
— Так как же,— дрожал Качур,— в чем моя вина? Я хотел бы, чтобы все велось по порядку и по закону: проповедей я не желаю, не прошу и наставлений! Долго стоять здесь тоже не собираюсь...
— Долго стоять вам не придется,— сказал священник и медленно поднялся.— Я думаю, господин старший учитель, что мы можем кончить. С этим господином разговаривать излишне.
Пожав старшему учителю руку, он вышел. Старший учитель погрузился в бумаги.
— Господин старший учитель!
Тот посмотрел на Качура, будто только что заметил его. На лице его появилась слащавая улыбка.
— Всего хорошего, господин Качур, всего хорошего. Я очень занят, страшно много дел. Всего хорошего.
Перед школой Качур увидел поджидающего его Фе-ряна. Тот громко засмеялся: — Ну и красный! Вижу... Хорошую трепку получил! А как ты держался?
— Скоро мы простимся с тобой, приятель,— ответил Качур, принужденно смеясь.
— Неужто так плохо? Ты не покаялся? Не поцеловал руку священнику?
— Этому ...?
— А, так... Теперь я понимаю, что ты натворил. Жаль. Ты мне нравился. Мне всегда нравятся люди лучше меня. Конечно, ты лучше, это правда, но такая же правда и то, что я умнее тебя. Выпьем на прощанье, в этом ты мне уж не отказывай.
— Выпьем!
Когда Качур вошел в свою комнату, на столе лежало письмо. Жупан писал, что хотел бы поговорить с ним.
«Еще одно наставление,— усмехнулся Качур.— Почему бы и не пойти? Теперь я все равно вне общества и закона. Мне теперь и слушать, и говорить, и смеяться легче...»
Сразу после обеда Качур пошел к жупану. Двери дома были заперты, он направился в лавку и увидел, как тонконогий жупан мигом исчез из лавки, на бегу погрозив ему пальцем. Двое крестьян пили водку и покупали табак.
За стеклянной дверью, которая вела в прихожую, показался жупан, потихоньку постучал в стекло и подмигнул Качуру.
«Спятил он, что ли»,— подумал Качур, открыл стеклянную дверь и вошел в прихожую. Жупан взял его за руку и повел в комнату; на столе, как и в первый день, стояли два стакана и бутылка вина.
— На людях не хочу, понимаете... Только чтоб люди не видели! Сразу подумают бог знает что. Пейте!
Запер осторожно двери, подошел к Качуру, потрепал его по плечу и весело рассмеялся:
— Что это вы натворили в воскресенье? А? Вот чертов парень! Такие вещи... Священник вас уже исповедовал? До корня докопался?
— Ждал он меня в исповедальне, а я не пришел! — засмеялся Качур.
— Не пришли... Гм...
Лицо жупана сразу стало серьезным.
— Знаете, молодежь надо воспитывать в религиозном и кесарском духе... и... словом, вы знаете. Пример надо подавать... ведь вы знаете... Погодите! Куда вы? Куда вы?
Качур поднялся.
— Не уходите! Разве я вас обидел? Прошу, выпейте еще стаканчик! Я хотел совсем о другом вас спросить... так, между нами...
Отошел от Качура и заходил по комнате быстрыми, подпрыгивающими шагами, сложив руки за спиной. Наконец он остановился и лукаво подмигнул:
— Вы это серьезно задумали... там... в воскресенье? Скажите мне,— буду очень вам благодарен,— вы на самом деле думаете, что люди, что большинство людей отвернется от... от преосвященного духовенства? Хотел бы я знать, что вы думаете об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Она налила им чаю и ушла.
«Может быть, она была похожа на Минку»,-— подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.
Он пил чай.
— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но... правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу» честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит...
Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.
— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара,— я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь,— будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.
Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.
— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.
Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.
— Вы не возражаете, если я пойду с вами?
— Конечно, нет! — обрадовался Качур.
Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Маптуя».
— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.
— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.
Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом. Он не отрываясь смотрел на Качура и подмигивал ему. За отдельным столом сидели рабочие. Оттуда на Качура смотрели серьезные доверчивые лица. Деревенские парни говорили громко и с силой стучали стаканами о стол так, что вино разливалось. «Эти уж пьяны»,— подумал Качур.
В ту минуту, когда он поднялся и заговорил, двери приоткрыл краснощекий капеллан; он остановился на пороге и с усмешкой осмотрел комнату. Его приход смутил Качура, и первые слова он проговорил нерешительным, заикающимся голосом:
— Крестьяне! Рабочие! Сегодня мы собрались, чтобы потолковать об одном важном деле...
— Францка! Еще литр! — закричал один из парней, и его собутыльники громко засмеялись.
— Кто дал слово? Кто дал слово господину учителю? — спросил с порога капеллан приятнейшим голосом и с улыбкой на лице.
— Верно! Точно! Кто дал этому франту слово? — крикнул пьяный крестьянин и стукнул пустой бутылкой по столу.
— Никто ему не давал слова,— ответил, улыбаясь, доктор столь же приятным голосом.— Ведь здесь не митинг, нет ни председателя, ни жандармов. Кабак здесь, а в кабаке каждый может говорить.
— Пусть говорит! — послышался голос рабочего.
— Пусть! Послушаем, что он хочет сказать.
11 Иван Панкатэ — Пусть говорит! — закивал головой высокий крестьянин и подмигнул Качуру.
— Много я не буду говорить, но то, что скажу, важно, и пусть это запомнят те, кто хочет добра людям! Сегодня здесь я услышал разные речи, произнесенные громко или шепотом, и еще больше убедился, что прежде всего нам нужно...
— Вера! — перебил его улыбающийся капеллан спокойным голосом.
— Так точно! Вера! — закричал крестьянин.
— Не мешайте! — воскликнул рабочий.
— Кто тут будет надо мной командовать? — поднялся из-за стола крестьянин и схватил стакан.
Рабочий смолк, крестьянин медленно обвел глазами комнату и сел.
— Прежде всего нам нужно ученье, просвещение. Я того мнения, и никто его не поколеблет, что причина всех наших несчастий — невежество, глупость, отсталость и грубость. Потому и нет ни одного народа более несчастного, чем словенский.
— Что он сказал? — поднялся из-за стола молодой крестьянин с блестящими глазами.— Пусть повторит, чтобы мы его поняли!
— Возьмите ваши слова обратно! — потребовал капеллан и шагнул от порога в комнату.
— Пусть скажет до конца! — кричали рабочие. Доктор зажег сигару и шепнул Качуру:
— Не так круто, если вам дорого здоровье.
В Качуре все кипело от гнева, разочарования и волнения.
— Я своих слов обратно не беру! Хотите,— слушайте дальше, не хотите,— не слушайте. Кому мои слова не по вкусу, пусть знает, что я говорю не для него.
— Это ваше последнее слово? — произнес капеллан.
— Последнее! — воскликнул звенящим голосом Ка-чур.— Я позвал сегодня в трактир честных людей, чтобы обменяться мыслями о вещах, заслуживающих того, чтобы о них говорили. Не стыдно ли, что народ, который учится грамоте по государственному указу, не читает ничего, кроме молитвенника в церкви, и то, если не спит? Что говорить ему можно только с амвона? Что он еле разбирает молитвенник и во время проповеди спит или курит перед церковью? Потому он и стал таким невеждой, каким не был даже во времена крестьянских восстаний!
— Никак, он нас ругать пришел? — крикнул крестьянин.
— Послушаем,-— усмехнулся капеллан.
— Прежде всего нам нужно ученье!
— Сам учись! — засмеялся крестьянин.
— Не руки — разум создает благо. Поэтому я и позвал вас, чтобы договориться создать общество, которое выписывало бы книги и газеты, куда приходили бы умные и ученые люди, рассказывали бы нам о полезных вещах. Таково было мое намерение...
Второй раз склонился к нему доктор:
— Спокойнее, без желчи.
— Таково было мое намерение. Но сегодня мы не будем говорить об этом. Среди приглашенных оказалось много людей, недостойных приглашения, людей, которым место в хлеву рядом со своей скотиной!
Доктор схватил Качура за руку и потянул вниз. Рабочие хлопали, крестьяне шумно поднялись из-за стола. Стакан полетел на стол Качура, вино обрызгало ему лицо и пиджак.
— На кого ты намекаешь, франт? Кого ты обозвал скотиной, сопляк?
Высокий крестьянин, который сидел на краю стола, встал, мотая головой, и, спотыкаясь, подошел к столу Качура и развел руками:
— Не надо так. Нельзя так!
Посмотрел через плечо на Качура и подмигнул ему. Рабочие встали и схватились за стулья.
— Выходи! — закричал молодой крестьянин, мигом скинул пиджак и бросил его на пол.
Стул взлетел под потолок, ударился об стол, зазвенели стаканы. Посреди комнаты образовалась куча орущих благим матом людей. Качур видел разгоревшиеся лица, набухшие жилы па лбах и сжатые кулаки.
Трактирщик пробрался вдоль стены к доктору и сунул ему в руку ключ:
— Идите через тот ход! Вон туда!
Доктор схватил Качура под руку, открыл маленькую боковую дверь и выволок его в сад в темноту.
— Сюда! Сюда!
Он вел его, как ребенка. Качур, хотя и не дотронулся до вина, спотыкался, как пьяный.
— Почему? Почему так получилось, господин доктор? Доктор весело рассмеялся:
— А вы думали, что будет по-иному? Конечно, думали! Потому я и пошел с вами. Ведь я заранее знал: идеалист ни к чему не способен, и меньше всего к делу спасения народа. Вот и расплачивайтесь теперь, господин идеалист, за свою неумелость. Вы что же, думали, что они смиренно выслушают, как вы их обзовете болванами? Шарлатан, у которого на языке мед, а в сердце корысть, сказал бы им еще худшие вещи, но сказал бы иначе. Нет, дорогой мой, вы не созданы для таких дел! Высокие мысли — прекрасны, идея осчастливить народ — еще прекраснее, но, видите ли: лучше быть шарлатаном.
Качур с опущенной головой шагал рядом.
— Вам нехорошо... Пойдемте ко мне, выпьем чаю, крепкого, горячего, и позабудьте всю эту глупость.
Доктор взял его за руку и повел к себе.
— Марица! Самого крепкого! Посмотри на него, не болен ли он?
— Что случилось?
Качур был бледен, красные пятна горели на его щеках.
— Ничего не случилось,— улыбаясь, сказал Качур, но в глазах его стояли слезы.
— Сейчас!
Докторша принесла чаю, врач закурил трубку и потрепал Качура по плечу.
— Никаких грустных дум! Ни к чему! Что произошло? Ерунда. Такое каждую минуту может произойти. Разочарование? А что такое жизнь, если не постоянное разочарование? Свистните весело и скажите себе: черт побери весь этот сброд!
— Не могу я так,— печально улыбнулся Качур.
Доктор окутал себя клубами дыма и долго молчал. Потом разогнал рукою дым, повернулся к Качуру. Лицо его было серьезно.
— Вы понимаете, что сегодня вы испортили себе всю жизнь? До конца. Может быть, вы думаете, что по новым законам учитель перестал быть холопом? Такой же холоп, как и был; последний холоп хозяина-землевладельца и тот стоит выше. Учитель крепче закован, и кандалы у него более тяжелые. Но это что! Главное, что вы были осуждены на это с самого рождения. С такими мыслями, как у вас, нельзя жить, поэтому ни я и никто другой в целом свете не сможет вам помочь.
Качур пошел домой, лег и сразу заснул. Снилось ему, что перед ним в тихом белом трактире стоит Минка, черноокая, белолицая, уперла руки в бока и смеется ему в лицо.
Он проснулся, дрожа от страха. Зажег свет и закурил сигарету.
III
Качур пошел в учительскую, его коллега Ферян вышел за ним на лестницу и взял его за плечо.
— Потерпи немного! Если не хочешь, чтобы тебе совсем свернули шею, послушайся моего совета; будь покладистее, кланяйся и говори «да», если тебе даже предложат веревку и виселицу. Каналью легче прощают, чем упрямого гордеца. Смиренно и покаянно улыбайся днем, а вечером бунтуй на все Заполье, если тебя уж так тянет бунтовать. Вот говорят, что я пьяница,— в этом мой красный нос виноват,— что я плохой учитель и вообще во всех отношениях никудышный человек. А все же повышение я получу в свой срок, потому что не трогаю петушиный гребень и не наступаю павлину на хвост.
Качур тряхнул головой, поднялся по лестнице и постучал в двери.
— Херейн!
В комнате за длинным столом, заваленным бумагами и книгами, сидели старший учитель и священник. Старший учитель взглянул на Качура сладко-печальным, скорбным и одновременно осуждающим взглядом. Священник выглядел скорее огорченным, чем рассерженным.
— Скверно, скверно,— вздохнул старший учитель.— Как вы могли так забыться, господин Качур?
— Перед кем и за что я должен отвечать? — спросил зардевшийся Качур.
Старший учитель поднял голову.
— Передо мной, старшим учителем. И перед господином священником, председателем краевого школьного совета.
— Скажите сначала, что я сделал?
— Так не разговаривают со старшим учителем,— произнес священник и медленно обвел, точно смерил, Качура мрачным и холодным взглядом.
— Что такое? — вскипел Качур, взбешенный осмотром.
1 Войдите! (нем.) л Старший учитель и священник переглянулись, и старший учитель глубоко вздохнул.
— Господин Качур, вы ведь помните: я принял вас как товарища и друга. Теперь, к своему великому прискорбию, я вижу, что вы мне не товарищ и не друг. Радушно и благожелательно встретил вас и наш добрый запольский народ, который был убежден, что вы будете примером и учителем для его молодежи. Но, к сожалению, все очень скоро убедились, что вы плохой учитель и подаете дурной пример своим ученикам. Вы портите молодежь, подстрекаете ее к плохим поступкам, сеете раздор среди людей...
— Что вы на это скажете? — спросил священник. Качур дрожал.
— Разве я обвиняемый и уже осужденный, что так стою перед вами? К чему эти наставления? Разъясните мне, в чем мои преступления, тогда я отвечу вам.
— Что произошло в воскресенье в «Мантуе»? — спросил священник холодным тоном.
— Об этом спросите лучше господина капеллана.
— Я его спрашивал, и он рассказал, что вы восстанавливали людей против веры.
— Он солгал. Заявляю, что он солгал!
Старший учитель покачал головой и взглянул на Ка-чура, как на грешника, который хотя и пал, но все же достоин сожаления.
— Не те слова, господин Качур, не те слова вы говорите.
— Так как же,— дрожал Качур,— в чем моя вина? Я хотел бы, чтобы все велось по порядку и по закону: проповедей я не желаю, не прошу и наставлений! Долго стоять здесь тоже не собираюсь...
— Долго стоять вам не придется,— сказал священник и медленно поднялся.— Я думаю, господин старший учитель, что мы можем кончить. С этим господином разговаривать излишне.
Пожав старшему учителю руку, он вышел. Старший учитель погрузился в бумаги.
— Господин старший учитель!
Тот посмотрел на Качура, будто только что заметил его. На лице его появилась слащавая улыбка.
— Всего хорошего, господин Качур, всего хорошего. Я очень занят, страшно много дел. Всего хорошего.
Перед школой Качур увидел поджидающего его Фе-ряна. Тот громко засмеялся: — Ну и красный! Вижу... Хорошую трепку получил! А как ты держался?
— Скоро мы простимся с тобой, приятель,— ответил Качур, принужденно смеясь.
— Неужто так плохо? Ты не покаялся? Не поцеловал руку священнику?
— Этому ...?
— А, так... Теперь я понимаю, что ты натворил. Жаль. Ты мне нравился. Мне всегда нравятся люди лучше меня. Конечно, ты лучше, это правда, но такая же правда и то, что я умнее тебя. Выпьем на прощанье, в этом ты мне уж не отказывай.
— Выпьем!
Когда Качур вошел в свою комнату, на столе лежало письмо. Жупан писал, что хотел бы поговорить с ним.
«Еще одно наставление,— усмехнулся Качур.— Почему бы и не пойти? Теперь я все равно вне общества и закона. Мне теперь и слушать, и говорить, и смеяться легче...»
Сразу после обеда Качур пошел к жупану. Двери дома были заперты, он направился в лавку и увидел, как тонконогий жупан мигом исчез из лавки, на бегу погрозив ему пальцем. Двое крестьян пили водку и покупали табак.
За стеклянной дверью, которая вела в прихожую, показался жупан, потихоньку постучал в стекло и подмигнул Качуру.
«Спятил он, что ли»,— подумал Качур, открыл стеклянную дверь и вошел в прихожую. Жупан взял его за руку и повел в комнату; на столе, как и в первый день, стояли два стакана и бутылка вина.
— На людях не хочу, понимаете... Только чтоб люди не видели! Сразу подумают бог знает что. Пейте!
Запер осторожно двери, подошел к Качуру, потрепал его по плечу и весело рассмеялся:
— Что это вы натворили в воскресенье? А? Вот чертов парень! Такие вещи... Священник вас уже исповедовал? До корня докопался?
— Ждал он меня в исповедальне, а я не пришел! — засмеялся Качур.
— Не пришли... Гм...
Лицо жупана сразу стало серьезным.
— Знаете, молодежь надо воспитывать в религиозном и кесарском духе... и... словом, вы знаете. Пример надо подавать... ведь вы знаете... Погодите! Куда вы? Куда вы?
Качур поднялся.
— Не уходите! Разве я вас обидел? Прошу, выпейте еще стаканчик! Я хотел совсем о другом вас спросить... так, между нами...
Отошел от Качура и заходил по комнате быстрыми, подпрыгивающими шагами, сложив руки за спиной. Наконец он остановился и лукаво подмигнул:
— Вы это серьезно задумали... там... в воскресенье? Скажите мне,— буду очень вам благодарен,— вы на самом деле думаете, что люди, что большинство людей отвернется от... от преосвященного духовенства? Хотел бы я знать, что вы думаете об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18