если она сидит глубоко, ветер сломает ее — одно из двух!.. Когда ветра нет, тряпка лежит в грязи, а тростинка всем видна... тогда лучше быть тростинкой... больше уважают, больше чести... И так... то тростинкой — то тряпкой, то тряпкой — то тростинкой... Это жизнь...»
И он начал вполголоса монотонно напевать:
— Тряпка-тростинка... тростинка-тряпка... Безносый Андреяц взял его под руку и повел домой. Утром, когда Качур проснулся, он тут же вспомнил
сон, который ему приснился: он стоял перед Феряном, сняв шляпу, и кланялся ему.
— Сон, что ли, это? — спросил он обеспокоенно, открыв глаза.
— Какое мне дело до твоих снов,— ответила ему хмуро жена,— так упился, что до кровати не дошел — в прихожей улегся.
Он надел праздничный костюм, вычистил пальто.
— Кажется, это не сон!
Пошел к школе. Стоял теплый осенний день.
Качур помаргивал мутными глазами, серое лицо его еще больше осунулось, горло и язык пересохли. Солнечный день неприятно раздражал его, свет казался ему слишком резким, вызывающим. Он предпочел бы грязь, дождь, темноту.
Перед зданием школы остановилась коляска, из нее выпрыгнул господин в светлом пальто и исчез в прихожей.
«Он! — испугался Качур.— Его походка!» Постоял немного и вернулся домой. Не гордость, не страх мешали ему показаться Феряну и поздороваться с ним, а что-то совсем другое, непонятное ему. Он пошел в трактир, сел в свой темный уголок и смотрел тупо на стол; полная бутылка стояла перед ним, но он не притронулся к ней.
Долго сидел он так, потом закрыл лицо руками, и слезы обожгли его глаза.
«Это несправедливо! Разве это божьи промыслы! Страдания без вознаграждения... вознаграждение без страданий...»
Бутылка так и осталась нетронутой, когда он твердым шагом, серьезный и мрачный, направился опять в школу.
Ферян спускался по лестнице, громко разговаривая с Ериным.
— А, ты, значит, здесь, Качур! Я уже искал тебя. Говорят...— Он подал ему руку.— Ну как ты? Сильно постарел, правда! Встретил бы на улице, не узнал бы!
— Ну, что же,— улыбнулся Качур горько.— Один вниз, другой вверх... так нынче устроен мир.
— Что? — засмеялся Ферян.— Надеюсь, ты мне не завидуешь? Знаешь что, старик, давай пойдем куда-нибудь, до обеда еще далеко, и поговорим о былых временах.
Ерин протянул ему руку.
— Ты не идешь с нами? Ну, до свидания. Что? Почему ты на меня так нехорошо смотришь, Качур?
— Я теперь всегда так смотрю, по-другому не умею — отвык! — ответил Качур, и проснувшееся было в нем чувство собственного достоинства вновь исчезло.
Они вошли в трактир и заняли отдельную комнату.
— Понятно, Грязный Дол это...— вздрогнул Ферян.— Почему же так глупо все вышло? Посмотри, я только на несколько лет тебя старше, и ты, в общем, был гораздо умнее меня, а что стало с тобою и что со мною?
— Ты мне вот что скажи,— внимательно посмотрел ему Качур в глаза,— как ты сумел? Очень хотел бы я знать... не понимаю я этого, не могу понять! Такие невинные дела я тогда начинал, а теперь... я развалина, ты же, говорят, столп передового учительства, старший учитель!.. Этого, видишь ли, я не понимаю! Объясни мне!
Качур говорил искренне, с суровым взглядом и напряженным от волнения лицом. Ферян шумно рассмеялся:
— В Заполье ты был ребенком, был ребенком и в Грязном Доле, и теперь ты все еще ребенок! Чего ты не понимаешь? Двенадцать лет назад не было возможности ходить в передовых... а сейчас это даже может приносить выгоду,
— А кем сейчас нельзя быть? — спросил Качур.
— Ты что, всегда хочешь быть тем, кем нельзя?
— Нет! — затряс головой Качур.— Я не хочу быть никем: ни тем, кем можно, ни тем, кем нельзя!
— Никем, значит?
— Никем.
— И учителем тоже?.. Печальные вещи рассказывали мне о твоих методах... принес ты их, видно, из Грязного Дола... Но сейчас мы в трактире!
Качур испугался: он больше не видел Феряна, перед ним был старший учитель, и лицо его показалось ему мрачным и голос строгим.
— Я, господин старший учитель...— голос его дрожал.
— Что? — изумленно посмотрел Ферян на него.
— Я не думал... не думал оскорблять...— оправдывался Качур испуганным голосом.
— Что с тобой, черт возьми? Ты что, помешался? — удивлялся Ферян.— О школе я ведь только так, к слову сказал... Ну, уладится! Озлоблен ты, пришиблен, обида у тебя в сердце — оттого и палка в школе, и ругань! Понятно, что ты не очень любезен...
— Я буду стараться... теперь, Ферян, я вижу, ты добрый человек... я буду стараться...
— Перестань! Кто бы этому поверил? Понимаю, что человек, побыв в твоей шкуре, мог измениться, но превратиться в старую бабу — нет! — рассердился Ферян.
Качур не знал, что сказать и чем оправдываться.
— Прости, Ферян... мне действительно тяжело живется!.. С тех пор как я приехал сюда из Грязного Дола, мне все здесь так... чуждо, непривычно... не знаю сам отчего.— Он уставился взглядом в стол.— Не надо было вытаскивать меня из Грязного Дола... там был мой дом... А прошения о переводе я подавал по привычке... и всегда радовался, когда отказывали... Не надо было подавать... умер бы лучше там спокойно...
Ферян посмотрел на него сочувственно, но в сочувствии его была и доля презрения.
— Не хватило сил у тебя!
— Нет, Ферян! Только теперь, вспоминая те далекие времена, я понял, сколько было у меня сил! Но капля за каплей... капля за каплей... как ни велика бочка, но и она опорожнится... Ведь ты ничего не знаешь.. Что там внешнее,— человек легко стряхивает его и продолжает свой путь. Но... страдания в четырех стенах, которых не видит мир, и о которых не знает друг, и которые ничем не вознаграждены... Это бы тебе узнать, Ферян!
— Да, да!
Было видно, что ему становится скучно.
— А... как жена?
— Как? — ответил хмуро Качур.— Здесь она как дома... Я — нет!
Оба умолкли.
Ферян посмотрел на часы.
— Скоро, думаю, пора обедать.
— И правда, пора! — поднялся Качур.
— Завтра придешь в читальню?
— Может быть.
— Жена тоже?
Качур посмотрел на него:
— Разумеется, придет.
Возвращаясь домой, Качур чувствовал, что его мысли стали еще тяжелее, а сердце разрывалось от боли.
«Не только я... и ты, братец, тоже изменился!.. И хотя теперь на тебе новенький сюртук, изменился ты, как и я, не к лучшему!»
Жена шила, гладила, приготовляла блузку, юбку, шляпу, ее лицо горело, и она еле оглянулась на мужа.
— Ты вправду пойдешь? — спросила она его мимоходом, неся горячий утюг из кухни.
— Пойду! Куда ты, туда и я! — ответил он со злобной усмешкой, оглядывая юбку, которую она утюжила, блузку, висевшую на дверях, на белое с кружевами белье.
— Для кого это ты так наряжаешься?
— Во всяком случае не для тебя!
Он видел обнаженную полную шею, голые округлые руки. Положив руку ей на плечо, он почувствовал горячее тепло ее тела.
— Почему ты такая со мной?
— Оставь меня в покое, видишь, я занята!
Еще мгновение постоял он сзади жены, снял руку с ее плеча, но не опустил ее, а держал, судорожно сжав пальцы, как когти, у ее шеи.
«Схватить бы... стиснуть...»
Она махнула головой, задвигала утюгом,— и его рука опустилась. Он ушел в свою комнату, понурый, дрожащий, и, не раздеваясь, лег на кровать.
«Даже то, что я получил как жалкое вознаграждение, не мое... Слаб. Он сказал, что у меня не хватило сил... Правда, сил нет! Почему не схватил, не стиснул?..»
Из кроватки у стены смотрели на него огромные светлые глаза.
— Папа!
Он шагнул к сыну, взял его на руки.
— Ты... ты мой! Чей ты?
— Папин!
— Разумеется, мой... ведь ты такой больной, бедняжечка!..
Жена стояла посреди комнаты нарядная, вся в кружевах и бархатных лентах, с белым зонтиком в руке; на голове шляпа с большим пером. Качур смотрел на нее, и она больше не казалась ему красивой, красиво было только ее румяное, веселое лицо.
— Пойдешь один, что ли?
— Позже приду.
— Что ты рожу корчишь? Разве не хороша?
— Нет!
— Не велика беда, что тебе не потрафила! — отвернулась она.— Двери запри.
Она прошумела юбками мимо окна, раскрыла зонтик, чтобы защитить глаза от вечернего солнца. Сейчас, когда он видел ее издалека, он впервые заметил, что перчатки малы ей и на целый палец не доходят до рукава.
Он пошел, только когда совсем стемнело.
Проходя мимо трактира, своего темного, приветливого дома, подумал: «Не зайти ли лучше сюда? Никто меня здесь не станет ни в чем упрекать. Никто не будет надо мной командовать! Некому здесь рвать мое и без того истерзанное сердце!»
И не успел он подумать это, как уже стоял на пороге трактира.
— Чего это вы такой нарядный сегодня? — спросил его трактирщик.— Не в читальню ли собираетесь?
— В читальню,— ответил Качур хмуро.
— Один? Без жены?
— Она уже там.
Круглое лицо трактирщика засияло и заулыбалось:
— Там?
Качур мрачно посмотрел на него:
— К чему эта улыбка и почему такой вопрос?
— Так,— пожал трактирщик плечами.— Уж и спросить нельзя...
За соседним столом сидел пьяный крестьянин, тоже завсегдатай, курил коротенькую трубку, смотрел на Качура и тихонько смеялся. Потом вынул трубку изо рта, сплюнул и еще громче засмеялся.
— Такие ученые вы, господин школьный мастер, и по-немецки и по-итальянски знаете... а у себя под носом ничего не видите.
— Что это значит? — спросил Качур сердито.
— Ничего не значит. Когда у меня где зачешется, так я уж сам почешусь, и своих вшей сам буду вычесывать!
Качур быстро допил вино и вышел.
Когда он остановился у дверей в залу, представление уже кончилось. Во втором ряду от сцены, на обитом красным бархатом стуле, раскрасневшаяся, счастливая, гордая, сидела его жена. Ни в светящихся глазах ее, ни на горящем, полном жизни лице не было и следа Грязного Дола; его можно было заметить лишь в кружевах на воротничке и рукавах, в слишком веселом и громком смехе. Рядом с нею сидел молодой чиновник, красивый парень с пшеничными кудрями, нежной кожей и неприятным оскалом. «Не видит меня,— подумал Качур,— а если б и посмотрела, не заметила... Но подожди!»
Внутри у него все похолодело, злоба исказила его лицо.
«Подожди!.. Ты меня еще узнаешь... еще на коленях будешь стоять передо мною и смотреть мне в лицо умоляющими глазами, негодяйка!..»
Песня, которую пели на сцене, кончилась. Тончка аплодировала, веселая, раскрасневшаяся, блаженно улыбающаяся, как ребенок, и вдруг оглянулась. Руки ее опустились, она побледнела: такого лица она еще никогда не видела у мужа — страшное, бледное, искаженное гневом, лицо из тьмы...
Качур быстро отвернулся.
В буфете рядом с залой его встретили приветственные крики. Ферян поднялся из-за стола.
— Мы уже думали, что ты не придешь, Качур! С большим трудом я разуверил их, что ты не консерватор, не подхалим и не доносчик. Садись сюда! Рядом со мною!.. Что с тобой?
Качур все еще был бледен и дрожал.
— Ничего, что-то нехорошо мне стало... А по какому поводу нынче этот праздник?
— По какому поводу? — засмеялся Ферян.— Развечвсе должно иметь повод? Просто вечеринка; каждый год она устраивается, и в этом году тоже... Ты все еще не можешь забыть те времена, когда каждому слову придавали значение.
В конце стола в табачном дыму сидел жупан, он весело глянул на Качура из-под черных бровей.
— Дурные времена вы пережили... они и теперь вас держат в плену.
Качуру стало неловко: в этом большом обществе он чувствовал себя маленьким и неуклюжим, потому он много пил.
— Нынче ты от нас не уйдешь, Качур! — говорил весело Ферян.— Расскажи нам, как ты жил, развеселись немного! Посмотри на нас — ведь мы все честные люди!..
— Оставь меня, Ферян! Не валяй дурака, слишком стар я!
Ферян наклонился к столу, выпустил густое облако дыма и внимательно посмотрел на Качура.
— А я думаю, что дело не в старости, Качур.
— А в чем же еще?
Ферян посмотрел на него, презрительно улыбаясь.
— Когда ты был молод и одинок, когда тебе это ничего не стоило, ты легко пахал...
Качур дрожащей рукой взял стакан и выпил его залпом. Ерин положил Феряну руку на плечо:
— Нет, Ферян... Ты не прав!
Ферян отмахнулся, вино уже разбирало его.
— Тогда, о! Молод, одинок — что ему будущее? Теперь же: господин священник! — и шляпа до полу. Господин жупан! — и поклон в пояс. Господин старший учитель — ха, знаешь, Ерин, этот мой приятель, Качур, почтил меня титулом «господин старший учитель», а ведь мы с ним на «ты», и я был дружкой у него на свадьбе!
Качур дрожал; кровь отлила у него от лица, резко проступили скулы.
— Ферян! Перестань!..— умолял он дрожащим голосом. Глаза его налились кровью.
— Мы поняли, кто ты. Ты клерикал!
— Я? — удивился Качур и посмотрел на гостей.
— Клерикал! — засмеялся Ферян.
Пение в зале кончилось, и общество поспешило в буфет. Качур увидел свою жену рядом с кудрявым парнем, робкую учительницу с длинным козьебородым чиновником, услышал пискливый голос экспедиторши... но все это в каком-то колеблющемся тумане, как во сне.
В зале заиграла музыка, пары вставали с мест, встала и его жена. Он видел ее, не оборачиваясь.
— Ты не идешь танцевать? — улыбнулся Ферян. Качур вытаращил на него глаза.
— Жена твоя танцует! Качур молча продолжал пить.
— Ты тряпка! Тряпка! — поморщился Ферян и сплюнул.
— Кто тряпка? — спросил Качур тихим, хриплым голосом.
— Ты! Ты! — воскликнул Ферян, презрительно смеясь. Качур медленно наливал вино, рука его тряслась, и
ч<зч
вино лилось мимо стакана. Он обернулся к Феряпу, глубоко вздохнул и произнес спокойным голосом:
— Нет, Ферян, это ты, ты подхалим! Ты тряпка!
— Ты что, не знаешь, с кем говоришь? — вскочил Ферян.
— С подхалимом! С подхалимом! Я помню все твои слова!.. Поменяй нас местами: себя и меня — и что получится? На сажень буду я выше тебя, да что на сажень, на сто саженей! Ты сегодня столп,— о жалкий столп! Не я ли своими страданиями создал тебе пьедестал, на котором ты стоишь? Ты был тряпкой, подхалимом и пьяницей, когда я в кровавом поту обрабатывал камень, на который ты так мужественно взгромоздился! Как ты сказал —- кем нельзя быть человеку в теперешнее время?
Ерин смотрел на Качура ясными глазами и ответил:
— Социалистом!
— Верно! Бог знает, что это такое, но назло тебе, Ферян, я социалист! Тем, кем ты стал сегодня, я был пятнадцать лет назад! Почему? Потому что тогда за это нужно было страдать! Ты пожал плоды, которые я поливал собственной кровью... Вор!
Побледневший Ферян кусал губы. В зале смолк вальс.
— Ты видишь свою жену? — злобно спросил Ферян с кривой усмешкой,
— Какое тебе дело до моей жены? — ответил Качур сквозь зубы, не глядя.
— Я уже танцевал с нею.
Качур уставился на него стеклянными глазами.
— И я ее уже целовал... вечером, в день твоей свадьбы! Качур поднялся, шатаясь, взял стакан и швырнул его Феряну в лицо.
Чьи-то руки схватили его, кто-то натянул на него пальто, нахлобучил шляпу на голову, и Качур очутился на улице.
Ерин держал его под руку.
— Я провожу вас... Вы правы... А Ферян пьян... Качур вырвался.
— Убирайтесь! Никого мне не надо! Убирайтесь! Ерин стоял в дверях и смотрел вслед Качуру, быстро
потонувшему в темноте.
Задумчивый вернулся Ерин обратно. Заглянул в зал: Тончка танцевала с громко смеющимся, спотыкающимся Феряном...
III
Ферян и Качур сидели в учительской. Качур, сгорбившись, упирался руками в колени; его лицо землистого цвета было лицом старика, налитые кровью глаза тупо смотрели перед собою. Ферян, уже с порядочным брюшком, слегка поседевший, видимо, чувствовал себя неловко: он мял в руках какую-то бумагу и смотрел на стол.
— Друзьями мы были...— произнес он и бросил быстрый косой взгляд па Качура,— друзьями и приятелями. И, ей-богу, ничем серьезным не согрешил я перед тобой, и если и замешалась в наши отношения какая-нибудь глупость, мы ее, как полагается, загладили... Но, видите ли, господин Качур...
Их взгляды встретились, и ни тот, ни другой не опустил глаз.
— Дружба не может продолжаться вечно. Еще несколько лет назад я смотрел на вас так, как смотрел когда-то, в те далекие времена, когда вы стояли выше всех нас, когда мы надеялись, что вы... Но что говорить о прошлом. Меня не интересует, в каком политическом лагере вы находитесь сейчас, ото ваше дело и ваша забота. Теперь я для вас старший учитель — и только.
«Что он еще скажет? — подумал про себя Качур.— Знаю, он скажет...»
— Я говорю об этом для того, чтобы вы ничего от меня не ждали... никаких поблажек. Это последняя поблажка: вместо того чтобы приказать, как следовало бы, я вам советую. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю,— тупо улыбнулся Качур.
Ферян поднялся, подошел ближе к Качуру, на его лице отразилось сочувствие.
— Ради бога, Качур, неужели тебе действительно ничем нельзя помочь?.. Издевайся над ними, смейся над читальней, над певческим обществом; будь, наконец, социалистом, анархистом или кем тебе угодно... только веди себя, как подобает порядочному человеку! К чему эти скандалы в школе? Ведь все это приобретает гласность... скоро напишут об этом! Явится крестьянин с палкой, сына которого ты избил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
И он начал вполголоса монотонно напевать:
— Тряпка-тростинка... тростинка-тряпка... Безносый Андреяц взял его под руку и повел домой. Утром, когда Качур проснулся, он тут же вспомнил
сон, который ему приснился: он стоял перед Феряном, сняв шляпу, и кланялся ему.
— Сон, что ли, это? — спросил он обеспокоенно, открыв глаза.
— Какое мне дело до твоих снов,— ответила ему хмуро жена,— так упился, что до кровати не дошел — в прихожей улегся.
Он надел праздничный костюм, вычистил пальто.
— Кажется, это не сон!
Пошел к школе. Стоял теплый осенний день.
Качур помаргивал мутными глазами, серое лицо его еще больше осунулось, горло и язык пересохли. Солнечный день неприятно раздражал его, свет казался ему слишком резким, вызывающим. Он предпочел бы грязь, дождь, темноту.
Перед зданием школы остановилась коляска, из нее выпрыгнул господин в светлом пальто и исчез в прихожей.
«Он! — испугался Качур.— Его походка!» Постоял немного и вернулся домой. Не гордость, не страх мешали ему показаться Феряну и поздороваться с ним, а что-то совсем другое, непонятное ему. Он пошел в трактир, сел в свой темный уголок и смотрел тупо на стол; полная бутылка стояла перед ним, но он не притронулся к ней.
Долго сидел он так, потом закрыл лицо руками, и слезы обожгли его глаза.
«Это несправедливо! Разве это божьи промыслы! Страдания без вознаграждения... вознаграждение без страданий...»
Бутылка так и осталась нетронутой, когда он твердым шагом, серьезный и мрачный, направился опять в школу.
Ферян спускался по лестнице, громко разговаривая с Ериным.
— А, ты, значит, здесь, Качур! Я уже искал тебя. Говорят...— Он подал ему руку.— Ну как ты? Сильно постарел, правда! Встретил бы на улице, не узнал бы!
— Ну, что же,— улыбнулся Качур горько.— Один вниз, другой вверх... так нынче устроен мир.
— Что? — засмеялся Ферян.— Надеюсь, ты мне не завидуешь? Знаешь что, старик, давай пойдем куда-нибудь, до обеда еще далеко, и поговорим о былых временах.
Ерин протянул ему руку.
— Ты не идешь с нами? Ну, до свидания. Что? Почему ты на меня так нехорошо смотришь, Качур?
— Я теперь всегда так смотрю, по-другому не умею — отвык! — ответил Качур, и проснувшееся было в нем чувство собственного достоинства вновь исчезло.
Они вошли в трактир и заняли отдельную комнату.
— Понятно, Грязный Дол это...— вздрогнул Ферян.— Почему же так глупо все вышло? Посмотри, я только на несколько лет тебя старше, и ты, в общем, был гораздо умнее меня, а что стало с тобою и что со мною?
— Ты мне вот что скажи,— внимательно посмотрел ему Качур в глаза,— как ты сумел? Очень хотел бы я знать... не понимаю я этого, не могу понять! Такие невинные дела я тогда начинал, а теперь... я развалина, ты же, говорят, столп передового учительства, старший учитель!.. Этого, видишь ли, я не понимаю! Объясни мне!
Качур говорил искренне, с суровым взглядом и напряженным от волнения лицом. Ферян шумно рассмеялся:
— В Заполье ты был ребенком, был ребенком и в Грязном Доле, и теперь ты все еще ребенок! Чего ты не понимаешь? Двенадцать лет назад не было возможности ходить в передовых... а сейчас это даже может приносить выгоду,
— А кем сейчас нельзя быть? — спросил Качур.
— Ты что, всегда хочешь быть тем, кем нельзя?
— Нет! — затряс головой Качур.— Я не хочу быть никем: ни тем, кем можно, ни тем, кем нельзя!
— Никем, значит?
— Никем.
— И учителем тоже?.. Печальные вещи рассказывали мне о твоих методах... принес ты их, видно, из Грязного Дола... Но сейчас мы в трактире!
Качур испугался: он больше не видел Феряна, перед ним был старший учитель, и лицо его показалось ему мрачным и голос строгим.
— Я, господин старший учитель...— голос его дрожал.
— Что? — изумленно посмотрел Ферян на него.
— Я не думал... не думал оскорблять...— оправдывался Качур испуганным голосом.
— Что с тобой, черт возьми? Ты что, помешался? — удивлялся Ферян.— О школе я ведь только так, к слову сказал... Ну, уладится! Озлоблен ты, пришиблен, обида у тебя в сердце — оттого и палка в школе, и ругань! Понятно, что ты не очень любезен...
— Я буду стараться... теперь, Ферян, я вижу, ты добрый человек... я буду стараться...
— Перестань! Кто бы этому поверил? Понимаю, что человек, побыв в твоей шкуре, мог измениться, но превратиться в старую бабу — нет! — рассердился Ферян.
Качур не знал, что сказать и чем оправдываться.
— Прости, Ферян... мне действительно тяжело живется!.. С тех пор как я приехал сюда из Грязного Дола, мне все здесь так... чуждо, непривычно... не знаю сам отчего.— Он уставился взглядом в стол.— Не надо было вытаскивать меня из Грязного Дола... там был мой дом... А прошения о переводе я подавал по привычке... и всегда радовался, когда отказывали... Не надо было подавать... умер бы лучше там спокойно...
Ферян посмотрел на него сочувственно, но в сочувствии его была и доля презрения.
— Не хватило сил у тебя!
— Нет, Ферян! Только теперь, вспоминая те далекие времена, я понял, сколько было у меня сил! Но капля за каплей... капля за каплей... как ни велика бочка, но и она опорожнится... Ведь ты ничего не знаешь.. Что там внешнее,— человек легко стряхивает его и продолжает свой путь. Но... страдания в четырех стенах, которых не видит мир, и о которых не знает друг, и которые ничем не вознаграждены... Это бы тебе узнать, Ферян!
— Да, да!
Было видно, что ему становится скучно.
— А... как жена?
— Как? — ответил хмуро Качур.— Здесь она как дома... Я — нет!
Оба умолкли.
Ферян посмотрел на часы.
— Скоро, думаю, пора обедать.
— И правда, пора! — поднялся Качур.
— Завтра придешь в читальню?
— Может быть.
— Жена тоже?
Качур посмотрел на него:
— Разумеется, придет.
Возвращаясь домой, Качур чувствовал, что его мысли стали еще тяжелее, а сердце разрывалось от боли.
«Не только я... и ты, братец, тоже изменился!.. И хотя теперь на тебе новенький сюртук, изменился ты, как и я, не к лучшему!»
Жена шила, гладила, приготовляла блузку, юбку, шляпу, ее лицо горело, и она еле оглянулась на мужа.
— Ты вправду пойдешь? — спросила она его мимоходом, неся горячий утюг из кухни.
— Пойду! Куда ты, туда и я! — ответил он со злобной усмешкой, оглядывая юбку, которую она утюжила, блузку, висевшую на дверях, на белое с кружевами белье.
— Для кого это ты так наряжаешься?
— Во всяком случае не для тебя!
Он видел обнаженную полную шею, голые округлые руки. Положив руку ей на плечо, он почувствовал горячее тепло ее тела.
— Почему ты такая со мной?
— Оставь меня в покое, видишь, я занята!
Еще мгновение постоял он сзади жены, снял руку с ее плеча, но не опустил ее, а держал, судорожно сжав пальцы, как когти, у ее шеи.
«Схватить бы... стиснуть...»
Она махнула головой, задвигала утюгом,— и его рука опустилась. Он ушел в свою комнату, понурый, дрожащий, и, не раздеваясь, лег на кровать.
«Даже то, что я получил как жалкое вознаграждение, не мое... Слаб. Он сказал, что у меня не хватило сил... Правда, сил нет! Почему не схватил, не стиснул?..»
Из кроватки у стены смотрели на него огромные светлые глаза.
— Папа!
Он шагнул к сыну, взял его на руки.
— Ты... ты мой! Чей ты?
— Папин!
— Разумеется, мой... ведь ты такой больной, бедняжечка!..
Жена стояла посреди комнаты нарядная, вся в кружевах и бархатных лентах, с белым зонтиком в руке; на голове шляпа с большим пером. Качур смотрел на нее, и она больше не казалась ему красивой, красиво было только ее румяное, веселое лицо.
— Пойдешь один, что ли?
— Позже приду.
— Что ты рожу корчишь? Разве не хороша?
— Нет!
— Не велика беда, что тебе не потрафила! — отвернулась она.— Двери запри.
Она прошумела юбками мимо окна, раскрыла зонтик, чтобы защитить глаза от вечернего солнца. Сейчас, когда он видел ее издалека, он впервые заметил, что перчатки малы ей и на целый палец не доходят до рукава.
Он пошел, только когда совсем стемнело.
Проходя мимо трактира, своего темного, приветливого дома, подумал: «Не зайти ли лучше сюда? Никто меня здесь не станет ни в чем упрекать. Никто не будет надо мной командовать! Некому здесь рвать мое и без того истерзанное сердце!»
И не успел он подумать это, как уже стоял на пороге трактира.
— Чего это вы такой нарядный сегодня? — спросил его трактирщик.— Не в читальню ли собираетесь?
— В читальню,— ответил Качур хмуро.
— Один? Без жены?
— Она уже там.
Круглое лицо трактирщика засияло и заулыбалось:
— Там?
Качур мрачно посмотрел на него:
— К чему эта улыбка и почему такой вопрос?
— Так,— пожал трактирщик плечами.— Уж и спросить нельзя...
За соседним столом сидел пьяный крестьянин, тоже завсегдатай, курил коротенькую трубку, смотрел на Качура и тихонько смеялся. Потом вынул трубку изо рта, сплюнул и еще громче засмеялся.
— Такие ученые вы, господин школьный мастер, и по-немецки и по-итальянски знаете... а у себя под носом ничего не видите.
— Что это значит? — спросил Качур сердито.
— Ничего не значит. Когда у меня где зачешется, так я уж сам почешусь, и своих вшей сам буду вычесывать!
Качур быстро допил вино и вышел.
Когда он остановился у дверей в залу, представление уже кончилось. Во втором ряду от сцены, на обитом красным бархатом стуле, раскрасневшаяся, счастливая, гордая, сидела его жена. Ни в светящихся глазах ее, ни на горящем, полном жизни лице не было и следа Грязного Дола; его можно было заметить лишь в кружевах на воротничке и рукавах, в слишком веселом и громком смехе. Рядом с нею сидел молодой чиновник, красивый парень с пшеничными кудрями, нежной кожей и неприятным оскалом. «Не видит меня,— подумал Качур,— а если б и посмотрела, не заметила... Но подожди!»
Внутри у него все похолодело, злоба исказила его лицо.
«Подожди!.. Ты меня еще узнаешь... еще на коленях будешь стоять передо мною и смотреть мне в лицо умоляющими глазами, негодяйка!..»
Песня, которую пели на сцене, кончилась. Тончка аплодировала, веселая, раскрасневшаяся, блаженно улыбающаяся, как ребенок, и вдруг оглянулась. Руки ее опустились, она побледнела: такого лица она еще никогда не видела у мужа — страшное, бледное, искаженное гневом, лицо из тьмы...
Качур быстро отвернулся.
В буфете рядом с залой его встретили приветственные крики. Ферян поднялся из-за стола.
— Мы уже думали, что ты не придешь, Качур! С большим трудом я разуверил их, что ты не консерватор, не подхалим и не доносчик. Садись сюда! Рядом со мною!.. Что с тобой?
Качур все еще был бледен и дрожал.
— Ничего, что-то нехорошо мне стало... А по какому поводу нынче этот праздник?
— По какому поводу? — засмеялся Ферян.— Развечвсе должно иметь повод? Просто вечеринка; каждый год она устраивается, и в этом году тоже... Ты все еще не можешь забыть те времена, когда каждому слову придавали значение.
В конце стола в табачном дыму сидел жупан, он весело глянул на Качура из-под черных бровей.
— Дурные времена вы пережили... они и теперь вас держат в плену.
Качуру стало неловко: в этом большом обществе он чувствовал себя маленьким и неуклюжим, потому он много пил.
— Нынче ты от нас не уйдешь, Качур! — говорил весело Ферян.— Расскажи нам, как ты жил, развеселись немного! Посмотри на нас — ведь мы все честные люди!..
— Оставь меня, Ферян! Не валяй дурака, слишком стар я!
Ферян наклонился к столу, выпустил густое облако дыма и внимательно посмотрел на Качура.
— А я думаю, что дело не в старости, Качур.
— А в чем же еще?
Ферян посмотрел на него, презрительно улыбаясь.
— Когда ты был молод и одинок, когда тебе это ничего не стоило, ты легко пахал...
Качур дрожащей рукой взял стакан и выпил его залпом. Ерин положил Феряну руку на плечо:
— Нет, Ферян... Ты не прав!
Ферян отмахнулся, вино уже разбирало его.
— Тогда, о! Молод, одинок — что ему будущее? Теперь же: господин священник! — и шляпа до полу. Господин жупан! — и поклон в пояс. Господин старший учитель — ха, знаешь, Ерин, этот мой приятель, Качур, почтил меня титулом «господин старший учитель», а ведь мы с ним на «ты», и я был дружкой у него на свадьбе!
Качур дрожал; кровь отлила у него от лица, резко проступили скулы.
— Ферян! Перестань!..— умолял он дрожащим голосом. Глаза его налились кровью.
— Мы поняли, кто ты. Ты клерикал!
— Я? — удивился Качур и посмотрел на гостей.
— Клерикал! — засмеялся Ферян.
Пение в зале кончилось, и общество поспешило в буфет. Качур увидел свою жену рядом с кудрявым парнем, робкую учительницу с длинным козьебородым чиновником, услышал пискливый голос экспедиторши... но все это в каком-то колеблющемся тумане, как во сне.
В зале заиграла музыка, пары вставали с мест, встала и его жена. Он видел ее, не оборачиваясь.
— Ты не идешь танцевать? — улыбнулся Ферян. Качур вытаращил на него глаза.
— Жена твоя танцует! Качур молча продолжал пить.
— Ты тряпка! Тряпка! — поморщился Ферян и сплюнул.
— Кто тряпка? — спросил Качур тихим, хриплым голосом.
— Ты! Ты! — воскликнул Ферян, презрительно смеясь. Качур медленно наливал вино, рука его тряслась, и
ч<зч
вино лилось мимо стакана. Он обернулся к Феряпу, глубоко вздохнул и произнес спокойным голосом:
— Нет, Ферян, это ты, ты подхалим! Ты тряпка!
— Ты что, не знаешь, с кем говоришь? — вскочил Ферян.
— С подхалимом! С подхалимом! Я помню все твои слова!.. Поменяй нас местами: себя и меня — и что получится? На сажень буду я выше тебя, да что на сажень, на сто саженей! Ты сегодня столп,— о жалкий столп! Не я ли своими страданиями создал тебе пьедестал, на котором ты стоишь? Ты был тряпкой, подхалимом и пьяницей, когда я в кровавом поту обрабатывал камень, на который ты так мужественно взгромоздился! Как ты сказал —- кем нельзя быть человеку в теперешнее время?
Ерин смотрел на Качура ясными глазами и ответил:
— Социалистом!
— Верно! Бог знает, что это такое, но назло тебе, Ферян, я социалист! Тем, кем ты стал сегодня, я был пятнадцать лет назад! Почему? Потому что тогда за это нужно было страдать! Ты пожал плоды, которые я поливал собственной кровью... Вор!
Побледневший Ферян кусал губы. В зале смолк вальс.
— Ты видишь свою жену? — злобно спросил Ферян с кривой усмешкой,
— Какое тебе дело до моей жены? — ответил Качур сквозь зубы, не глядя.
— Я уже танцевал с нею.
Качур уставился на него стеклянными глазами.
— И я ее уже целовал... вечером, в день твоей свадьбы! Качур поднялся, шатаясь, взял стакан и швырнул его Феряну в лицо.
Чьи-то руки схватили его, кто-то натянул на него пальто, нахлобучил шляпу на голову, и Качур очутился на улице.
Ерин держал его под руку.
— Я провожу вас... Вы правы... А Ферян пьян... Качур вырвался.
— Убирайтесь! Никого мне не надо! Убирайтесь! Ерин стоял в дверях и смотрел вслед Качуру, быстро
потонувшему в темноте.
Задумчивый вернулся Ерин обратно. Заглянул в зал: Тончка танцевала с громко смеющимся, спотыкающимся Феряном...
III
Ферян и Качур сидели в учительской. Качур, сгорбившись, упирался руками в колени; его лицо землистого цвета было лицом старика, налитые кровью глаза тупо смотрели перед собою. Ферян, уже с порядочным брюшком, слегка поседевший, видимо, чувствовал себя неловко: он мял в руках какую-то бумагу и смотрел на стол.
— Друзьями мы были...— произнес он и бросил быстрый косой взгляд па Качура,— друзьями и приятелями. И, ей-богу, ничем серьезным не согрешил я перед тобой, и если и замешалась в наши отношения какая-нибудь глупость, мы ее, как полагается, загладили... Но, видите ли, господин Качур...
Их взгляды встретились, и ни тот, ни другой не опустил глаз.
— Дружба не может продолжаться вечно. Еще несколько лет назад я смотрел на вас так, как смотрел когда-то, в те далекие времена, когда вы стояли выше всех нас, когда мы надеялись, что вы... Но что говорить о прошлом. Меня не интересует, в каком политическом лагере вы находитесь сейчас, ото ваше дело и ваша забота. Теперь я для вас старший учитель — и только.
«Что он еще скажет? — подумал про себя Качур.— Знаю, он скажет...»
— Я говорю об этом для того, чтобы вы ничего от меня не ждали... никаких поблажек. Это последняя поблажка: вместо того чтобы приказать, как следовало бы, я вам советую. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю,— тупо улыбнулся Качур.
Ферян поднялся, подошел ближе к Качуру, на его лице отразилось сочувствие.
— Ради бога, Качур, неужели тебе действительно ничем нельзя помочь?.. Издевайся над ними, смейся над читальней, над певческим обществом; будь, наконец, социалистом, анархистом или кем тебе угодно... только веди себя, как подобает порядочному человеку! К чему эти скандалы в школе? Ведь все это приобретает гласность... скоро напишут об этом! Явится крестьянин с палкой, сына которого ты избил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18