Вдали звенела песня кос, белые платки поблескивали в поле, подымающиеся серпы сверкали на солнце. Чудесный мир, торжественный и прекрасный под широким небосклоном.
В повозке среди многочисленных узлов и коробов ехала семья Качура. Прислонившись к отцу, спали десятилетний Тоне и семилетняя Францка,
На руках у матери лежал трехлетний ребенок, во сне он обхватил тонкими ручонками шею маюри; слабенький он был, будто еще грудной; его крохотное личико было нездорового серого цвета.
— Заверни его получше,— произнес Качур тихим голосом,— утро холодное.— И прижал к себе сына и дочь.
Она оглянулась на него, будто во сне услыхала его голос; ее глаза смотрели вдаль, вдаль были устремлены и ее мысли.
Их полугородская, полукрестьянская одежда, старая, заштопанная, залатанная, насколько было возможно, совершенно выцвела. Покрой был старинным. У жены в ушах висели стеклянные серьги, ярко блестевшие на солнце, на руке —- позолоченный браслет, а на шее — большая брошь из слоновой кости: целующиеся голубь и голубка. Лицо ее не постарело: оно было такое же полное и гладкое, как прежде; но что-то низменное, грубое появилось в нем, холодное презрение читалось в ее глазах. Написано было в них, что ей хорошо известна вся житейская пошлость, и она добровольно погрузилась в нее, как в свое издавна предопределенное существование. Ее стан округлился; как и прежде, она была полногруда; на голове — пестрая шаль, кокетливо завитые кудри начесаны на лоб, на груди приколот большой букет гвоздики.
Качур, высокий, худощавый, сидел на задке повозки. Светлое пальто, слишком широкое для него, было вытерто на локтях и спине; из низенького воротничка высовывалась длинная жилистая шея; длинные руки его были костлявы, и скулы выпирали, как у чахоточного; щеки поросли щетинистой бородой, глаза с кровавыми прожилками смотрели мутно. Сдвинув на затылок твердую круглую шляпу с широкими полями, он оглядывал окрестности.
— Жена! Посмотри, какой край, какое солнце! Теперь мы заживем!
Жена не отвечала, ее мысли были далеко.
«Здесь буду жить теперь»,—думал Качур, и прекрасное, мягкое, далекое воспоминание наполнило ему сердце теплом. Смотрел он в небо, в это море света, смотрел на широкое поле, на белые платки, поблескивающие в утреннем сиянии, на село вдали, тоже белое и как бы манящее его своим сверканием.
«Жить! Раньше я не знал, что значит жить! Теперь я буду наслаждаться каждым лучом света! Раньше я растрачивал, ничего не имея, вместо того, чтоб насыщаться
самому. Растратчиком пришел когда-то в Заполье, как раз было такое же солнце,— и даже не заметил его!»
«Молод я был...» — вздохнул он, и на мгновение его кольнуло еле заметное сожаление о молодости.
Повозка заскрипела по усыпанной щебнем дороге. Тоне проснулся и удивленно посмотрел вокруг большими сонными глазами. Качур погладил его и прижал к себе.
— Поспи еще, мальчик! Скоро будем дома!
Тоне, уставший от долгой езды и опьяненный свежим утренним воздухом, закрыл глаза и снова уснул.
«В них теперь моя молодость... тройная молодость»,— подумал Качур.
Посмотрел на жену ищущим сочувствия взглядом.
— Разве ты не радуешься, что мы выбрались из той тюрьмы? Посмотри кругом: это тебе не Грязный Дол!
В его глазах была радость узника, который после долгих лет впервые увидел свет, чистое небо и яркое солнце; в ее взгляде был лишь холодный спокойный упрек: «Это могло быть и раньше!»
По телу его прошел озноб, когда он представил себе тюрьму, которая только что, после стольких лет, закрыла свои тяжелые двери за ним, освобожденным. От его одежды еще исходил ее дурной ядовитый запах. Еще лежали на его лице и сердце тени ее; его глаза не привыкли к солнцу, и его ноги будут ступать неуклюже по свободной земле...
Ужас охватил Качура: на солнце тьма казалась еще более черной, там, сзади, далеко за горами, в черной котловине была тюрьма. Никогда туда не заглядывало солнце, никогда оттуда не уходили серые ядовитые тени... Попав в эту тюрьму, он сопротивлялся ей с отчаянной силой. Стучал слабыми кулаками в железные двери; в безумной надежде хотел раздвинуть крепкие стены. Но, усталый, дрожащий, изнемог, склонил голову на грудь, согнулась его спина, и бескровные руки безвольно опустились. Десять лет ужаса, оскорбительного убожества, нищеты, унизительного терпения!..
Он уже отупел и с трудом осознавал, насколько он свыкся с тюрьмой, как нищета и страдания стали для него тем же, что воздух и хлеб, как постепенно умирала надежда в его сердце. Он находил справедливым и разумным отказы в его прошениях, да и те он писал больше по привычке, подобно тому как просматривал школьные тетради и исправлял ошибки. Привык к мраку, к серым зловонным туманам, которые поднимались с сырой земли; разговаривал с людьми, которые когда-то смотрели на него с презрением или враждебно, и они больше не казались ему бездушными животными. Подружился со священником и беседовал с ним об урожае, о свадьбах, о внезапной смерти батрацкого вожака Самотореца, кравшего зерно из сушилок, выпрягавшего скотину из плугов, о турецких и итальянских войнах и о войнах, которые наверняка начнутся весной. Говорил по-немецки с жупаном, по-итальянски с секретарем, пил со всеми и возвращался домой ночью пьяный и грязный. Дома ссорился и дрался с женой. Но зато никто больше не оборачивался на него на улице, никто не бросал презрительных взглядов в его окно; теперь все было правильно, все было в порядке: как и все, он ругался и колотил жену... словом, не жил по-господски...
Зубы застучали у него от ужаса, когда он оглянулся назад и увидал во тьме большую мрачную комнату, жену с обнаженными руками и шеей, с распухшим, побагровевшим от слез лицом и блестящими злыми глазами... и себя, согнутого, трясущегося от злобы и гнева, с поднятыми сжатыми кулаками: «Вот тебе, вот!..» — и ее крикливый, хриплый голос: «Бей! Еще раз! О проклятый!..»
Он задрожал, будю все это было лишь вчера вечером, только что...
Спасение ошарашило и испугало его: радость уже не могла войти в его сердце, униженное, доверху переполненное грязью. Его охватило беспокойство, он погрузился во тьму так глубоко, что не чувствовал почвы под ногами. Когда он уже совсем потерял надежду, вдруг пришло долгожданное, желанное спасение.
«Куда меня занесут волны? Что будет со мною, стариком?» — говорил священник, хозяин и раб Грязного Дола... Боялся и Качур выйти из тюрьмы, к которой уже привык; будут ли глаза, привыкшие к мраку, в состоянии переносить свет?.. Но прошло первое беспокойство, первый страх, и проснулась надежда. Глаза прозревали, все больше различали свет и тьму, и все больше тянуло его из цочи к солнцу, в новое утро! И чем ближе наступало время распроститься с Грязным Долом, тем холоднее становились окружавшие его лица. Никто ему не подал на прощание руки, и он никому не протянул своей.
Ярко освещало солнце высокие побеленные дома, когда повозка въехала в Лазы. Перед зданием суда стояли два молодых чиновника; они с удивлением посмотрели на
высоко нагруженную повозку, засмеялись и прошли в дом; после этого открылось окно и на улицу выглянул бородатый человек.
Качур выпрямился, пригладил волосы и бороду, поправил галстук. Жена оправила шаль и спустила кудри еще ниже на лоб.
— Остановитесь перед домом Шимона! — сказал Качур возчику.— Вблизи школы, кажется.
— Знаю,— пробормотал возчик и стегнул лошадь.
— Какая широкая улица и какая чистая! — сказал Качур.—- Там в школе и даже в церкви было больше пыли и грязи.
— Скоро увидим, такая ли она уж чистая,— хмуро прервала его жена.-— Ну, дети, пора открывать глаза!
— Эй, Тоне,— ласково потрепал сына за плечо Качур. Тоне и Францка разом открыли глаза.
Тоне удивленно смотрел на белые светлые дома у дороги, на сады, в которых блестели большие серебряные шары, на зеленые и золотистые поля, видневшиеся между домами и садами; и дома, и сады, и поля — все сияло в его удивленных глазах...
В двух уютных солнечных комнатах в беспорядке стояла запыленная мебель.
. — Прежде всего надо стряхнуть эту пыль,— сказал Качур,— она еще с Грязного Дола.
До вечера приводили квартиру в порядок, пока обоих не свалила с ног усталость. За домом был маленький садик с высокой раскидистой яблоней посередине и скамьей под нею; несколько румяных яблок виднелось среди пожелтевших листьев. Дети бегали по садику, и он им казался большим и прекрасным.
В сумерки в сад спустились и Качур с женой и присели на скамью под яблоней.
Он взял ее руку,— тихо и мирно стало у него на душе; вспомнились ему былые времена, и почудилось, что они снова стучатся в двери и он приветствует их, немного недоверчиво, со слезами на глазах.
— Тончка,— нагнулся он к ней,— теперь начнется новая жизнь, все будет по-другому... Будем любить друг друга, как когда-то!..
Он обнял ее и прижал к себе.
— Пусти, дурень! — засмеялась она, но осталась в его объятиях. Они сидели под яблоней, в глубоком сумраке; щеки их горели, как в тот первый вечер в темном трактире.
В длинном, старомодном поношенном сюртуке и такой же старомодной, широкополой шляпе, с пышным черным бантом под горлом Качур отправился в школу знакомиться с коллегами. Школа была такая белая и светлая, стекла больших окон так искрились на утреннем солнце, что у Качура зарябило в глазах. Молодые люди стояли на белом песке перед входом и оживленно беседовали.
Качур высоко приподнял шляпу и низко поклонился.
— Только что прибыли? Вчера видал вашу процессию! — приветствовал его молодой человек с задорным лицом и закрученными вверх усами.
— Добро пожаловать! — протянул ему руку учитель постарше и серьезнее.— Учитель Ерин.— Он посмотрел внимательно Качуру в лицо и чуть заметно улыбнулся.— Видит бог, у вас не было больших протекций. Медленно делали карьеру!
— Постарел я, верно,— смущенно улыбнулся Качур,— карьеры не сделал, но сам виноват.
— Очень уж вы смиренны,— ответил Ерин, несколько недовольный его ответом, и отвернулся.
Молодой учитель с задорным лицом громко засмеялся:
— Скажите, пожалуйста, сам виноват!
Третий молча смотрел на Качура красными сонными глазами; его выбритое лицо покрыто старческими морщинами. Качуру показалось, что он его когда-то видел.
— Вы не практикант из акцизного ведомства... из Заполья?
— Да...— ответил тот сонно,— все еще практикант.
— За Матильдой ходит, как щенок на веревочке,— засмеялся молодой учитель.— Половину Словении и несколько немецких областей прошел за нею.
— Разве Матильда здесь? — удивился Качур и почти испугался.
На лестнице послышались быстрые шаги, женский голос, и из дверей вышла Матильда. Какое-то мгновенье она не отрываясь глядела в лицо Качура, потом стиснула руки и воскликнула:
— Иисус Христос, да ведь это же наш проповедник!
— Тс! Тс! — замахал Качур руками, сконфуженно улыбаясь.— Что там вспоминать! Что было, то было... Теперь я постарел... женат... дети...
Она смотрела на него, на вытянувшееся, худое, уже морщинистое лицо, поредевшую бороду, на мутные усталые глаза, на всю его сгорбленную, немощную фигуру.,.
—- Невозможно!
Качур пожал плечами:
— Нельзя же до седых волос оставаться недоумком... С меня хватит. И так поумнел слишком поздно...
— А я когда-то была влюблена в вас!.. Теперь я могу вам это сказать — вы так постарели!
Качуру стал неприятен этот разговор, и он обратился к Ерину:
— Я хотел бы представиться господину старшему учителю... Где его можно найти?
— Наверху,— ответил Ерин холодно,— он сейчас спустится, зачем вам к нему подыматься?
— А все же, может, полагается, ведь господин старший учитель...
— Как хотите!
Из дверей тяжелым шагом вышел высокий сутулый старик, гладко выбритый, с красным лицом и седыми волосами; набитые карманы его сюртука оттопыривались, в правой руке он держал толстую суковатую палку, а в левой большой вишневый платок. Он добродушно улыбался, помахивал платком, кивал головой и раскланивался на все стороны. Качур низко поклонился ему и хотел заговорить, но старший учитель кивнул головой, помахал платком и прошел мимо.
— Придете вечером к Гашперину в трактир? — спросила Матильда у Качура.— Немножко попоем, встречу отпразднуем.
— Приду,— задумчиво обещал Качур. Все, что он видел, все слова, которые слыхал,— все находилось в странном согласии с сияющим солнцем, открытым широким полем, белыми домами; и это смущало его, вселяло в сердце тревогу.
— Где бы мне разыскать жупана? — спросил он.
— Зачем вам жупан? — удивился Ерин.
Качуру почему-то стало стыдно, и он ответил, заикаясь:
— Может быть, полагается...
— Ну, если считаете, что полагается... Там он! — И показал рукой.— Вон тот высокий белый дом у дороги... с красивым садом... Всего хорошего!
Качур приподнял шляпу, поклонился с угодливой улыбкой и пошел быстрыми мелкими шагами на полусогнутых коленях, походкой малодушных и трусливых людей.
— Карьерист,-г- произнес ему вслед веселый учитель так громко, что Качур услышал.
Он не обернулся и заспешил дальше. Ветер играл полами его широкого поношенного сюртука.
«Прости его боже!—-думал Качур.— Что он знает, этот птенец. Ни жены у него, ни детей. Дай ему бог никогда не узнать, что значит встать на ноги, когда на плечах у тебя крест и колени трясутся... В теплое гнездо попал я, теперь можно забиться в угол! — Он улыбался сам себе и щурился на солнце, которое светило ему прямо в лицо.— Трудно это... из ночи прямо в ясный день...»
Качур вошел в светлую, просторную прихожую с большими стеклянными дверями. За дверями не было никого, отворить их он не решался и не знал, куда стучать. Из низких боковых дверей, видно, из подвала, вышла служанка с корзиной и бутылками в руках.
— Господин жупан у себя? — робко спросил Качур.
— У себя,— резко ответила служанка и толкнула ногой стеклянную дверь,— Чего вам нужно? — обернулась она в дверях.
— Учитель я.
— Я скажу горничной! — Закрыла двери и ушла.
Качур ждал. «Как здесь все по-городскому!» — подумал он, услыхал шаги и выпрямился. С той стороны перегородки в прихожую вошел стройный, чернобородый человек и открыл двери.
— Пожалуйте сюда, заходите! — улыбнулся он Качуру, который продолжал стоять на пороге со шляпою в руке и кланяться.
— Наденьте же шляпу!
— Господин жупан... Мартин Качур, учитель... только вчера прибыл в этот прекрасный край... и намерен трудиться, дабы не посрамить его...
Жупан засмеялся и подал ему руку.
— Зачем бы вы его стали срамить?.. Шутник вы, видно!
— Нет,— испугался Качур.— Я не шутник... Серьезно, господин жупан, я добросовестно буду исполнять свой святой долг... и не буду заниматься вещами, которые... не входят в круг прямых обязанностей... политикой...
С лица жупана, из его черных глаз исчезла улыбка, он посмотрел на Качура серьезно и твердо из-под густых бровей.
— А разве это меня касается? Уж не принимаете ли вы меня за доносчика? Учитель такой же свободный человек, как любой другой; поступайте так, как считаете правильным. Коленопреклоненные вовсе не лучшие люди.— Подал ему руку, тут же отнял ее и ушел.
Удрученный и встревоженный возвращался Качур домой. Горячий полуденный свет словно прижимал его к земле; при взгляде на поле, все прорезанное яркими трепещущими лучами, будто солнце сыпало на него золотые и серебряные зерна, у него болели глаза. В приходской церкви звонили полдень, и звон колоколов подхватили соседние церквушки.
Больно и тоскливо было на душе Качура.
«Священник сказал ведь, что он был бы чужим, смешным, если бы переехал в светлые края...»
И Качур с ужасом и болью почувствовал желание вернуться обратно в Грязный Дол, к серым мертвенным теням... Туда, где человек спал... был спокоен... где можно было не шевелиться... как в гробу...
— Ты опять пьяный? — встретила его жена.
Дети смотрели на него большими, испуганными глазами, как в те времена, когда он возвращался домой, шатаясь, грязный, без шляпы.
Он сел за стол и подпер голову руками.
— Это совсем другой мир, жена! Она подала обед.
— Разумеется, другой, и слава богу! Качур удивленно поднял глаза на жену.
Она была красивее, чем когда-либо раньше, яркая, пышная, глаза у нее блестели.
— Ты не хочешь обратно в Грязный Дол? — горько, почти с упреком спросил Качур.
—- Может, ты туда хочешь? Видно, не нашлось тут приятелей пьянствовать?
— О Тончка, ты... Эх, с тобой говорить —- все равно что с камнем.
— Опять придираешься, а еще даже не напился! Знаешь, Качур, об одежде надо будет прежде всего подумать. Я в таком виде в церкви не покажусь: здесь одеваются совсем по-другому. Мне стыдно.
— Откуда же мы возьмем?
— Можно не есть каждый день мяса.
— Быстро ты освоилась здесь, Тончка. Быстро забыла Грязный Дол. Там ты обходилась без шелка.
— А кто рвался оттуда? Кто говорил, что я буду госпожой? Хороша госпожа! Хорош господин!
Качур умолк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18