Где у нас место для ореха? — В материнском тоне явное неодобрение.
— Как — где?
— Где ты его посадишь?
— Куда-нибудь сунем...
— Тогда у нас совсем солнышка не останется. Сам погляди... Детишкам нужно солнце,— твердит мать.
— Давай посадим его хоть бы вот тут.— Отец делает несколько шагов к забору, отделяющему двор от улицы.
— А что будет потом, когда он разрастется? — Мать беспокоит даже такая отдаленная перспектива.
— Когда еще разрастется...
— Раскинет ветки над самой крышей. В кухне и комнате станет темно, как в пасмурный день,— выкладывает мать свой главный козырь и победно смотрит на отца.
— Чего сейчас загадывать, ему еще расти и расти,— не сдается отец.
— Пойми, здесь и так сыро! А орех твой совсем затенит стены. Нет, детям нужно солнышко, без него нельзя.
— Дети вырастут быстрее, чем орех. Я уже состарюсь, а он будет юношей в расцвете лет,— улыбается отец.
— На свете всегда найдутся какие-нибудь дети! — тихо, но выразительно произносит мать. Но отец, кажется, ее не слышит, зато сыну — он стоит рядом — слышно все.
— Да, орех растет медленно,— размышляет вслух отец. Смотрит куда-то вдаль, уже поверх сада, может быть представляя себе отдаленное будущее, о котором только что спорили.
— Прошу тебя, обдумай все хорошенько,— призывает его мать, но по ее тону чуткое ухо улавливает, что она уже почти уступила.
— Не волнуйся, мать, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом поставим скамейку...— прикидывает отец.
— А где Зуза? — обращается мать к сыну.— Не знаешь, куда подевалась?
— Наверное, где-нибудь на улице...
— Пойди-ка поищи ее, и будем обедать,— посылает Франтишека мать и бежит на кухню, откуда доносится плач самого младшего — Владимира.
В тот же день после обеда отец выкопал еще одну ямку — для ореха.
И посадил в нее деревце.
Их было двое. Оценщик, лысый, лет пятидесяти, и с ним молодая девушка, вероятно его помощница.
— Здравствуйте! — подошел к ним Франтишек.
Мать и те двое кивнули.
— Это мой сын,— представила его мать.
— А-а, сын.— Лысый не то улыбнулся, не то скривился, взглянув на Франтишека, трудно было понять, что означает выражение его лица. К тому же он опять повернул свою шарообразную голову к ореху.
— Какой замечательный орех! — воскликнула девушка. Под мышкой она держала папку с бумагами.
— В доме уже были, все осмотрели, все промерили и записали,— успела мать шепнуть Франтишеку.
— Прекрасное дерево! — вновь пропищали пухленькие губки.
— Таким его делают соразмерные пропорции,— важно объяснил оценщик.
— Это наш орешек.— Мать только вздохнула.
— Руженка, так и запишите,— распорядился оценщик.— Сколько ему лет — двадцать пять, тридцать?
— Да, около этого,— ответила мать.
Девушка записала все необходимые данные в тетрадь и, подровняв бумаги, закрыла свою красивую кожаную папку.
Оценщик, закурив сигарету, с наслаждением после каждой затяжки выпускал колечки дыма.
Мать вглядывалась в листву дерева, которое только что было предметом особого внимания, шелест листьев доносил до нее отголоски давних дней, их тайное завещание.
И хотя, прежде чем задать свой вопрос, Франтишек кашлянул, голос его все равно прозвучал как-то неестественно глухо:
— А какова сегодня стоимость такого ореха?
— Стоимость? — Оценщик сощурил глаза, прикидывая, потом затянулся, выпустил очередное колечко и наконец произнес: — Двадцатилетнее ореховое дерево, по положению, может быть оценено максимально в сто тридцать восемь крон.— Он помолчал, попыхивая сигаретой.— Это ма-кси-мум,— повторил он по слогам.— За неповрежденное, ухоженное растение, развитое и хорошего сорта,— подчеркнул он условия, при которых ореховое дерево может быть оценено наибольшей суммой.— Однако от года начала массового плодоношения цена постепенно снижается. Начиная с тринадцати лет — на три кроны в год,— объяснял он с нескрываемым удовольствием — здесь он был в своей стихии, глаза его воодушевленно загорелись.— Вы говорите, вашему ореху приблизительно тридцать лет. Это значит, что уже лет пятнадцать он плодоносит в полную силу. Пятнадцать умножаем на три... Мелочь считать не буду... Округляем...— он великодушно махнул рукой,— округляем до ста крон!
— Как? — очнулась мать от своих грез.
— Я объясняю, что он стоит ровно сто крон,— невозмутимо повторил лысый оценщик.
— Сто крон за наш орешек? — Глаза матери выражали ужас.
— Именно так,— ответил лысый уже с некоторым раздражением.
— Значит, ровно сто крон,— протянул Франтишек, чувствуя, что земля будто уплывает у него из-под ног.
— А теперь мне нужно быстрей осмотреть остальные растения на вашем участке. У нас мало времени,— озабоченно бросил оценщик и тут же направился во двор.
Остальные последовали за ним.
Деревянная калитка, притянутая резинкой к столбику, чуть скрипнула, когда мать открыла ее. Садик, бывший когда-то отцовской вотчиной, но в то же время и гордостью матери, имел шагов двадцать в длину и сейчас производил жалкое впечатление.
— Немного тут у вас,— констатировал лысый, окинув взглядом участок.
Мать только пожала плечами.
— Вам же хуже,— пробурчал оценщик невнятно и, пройдя туда и обратно, опять присоединился к остальным.
Хозяйка дома и ее сын молчали.
— За многолетние растения, плодоносящие в полную силу, выплачивается довольно приличная компенсация,— укоризненно посмотрел на мать лысый.
— Я сейчас здесь сажаю только овощи... Были когда- то у нас тут деревца, но засохли... Последним погиб абрикос, в прошлом году, вон там рос,— показала мать рукой на сухой, мертвый ствол около забора, за которым был соседский сад.
— Нужно было заранее посадить какие-нибудь деревья,— сказал оценщик, доверительно приглушая голос.— Нужно было...
— А зачем? — растерялась мать.— Каждый год все твердят одно и то же — что нас будут сносить... Ваши бульдозеры потом здесь все выкорчуют. Жалко деревца губить,— вздохнула мать.
— Ну а что я вам сейчас могу начислить? — скривил губы оценщик.
— Вам лучше знать,— пожала она плечами.
— Только за землю.
— Ничего не поделаешь,— ответила она почти равнодушно.
— А ведь некоторые сажают! Вот на такой крошечный пятачок,— оценщик показал кончик пальца,— ухитряются втиснуть массу всякой всячины — деревья, кустарники, виноград, клубнику, вы даже не поверите... Ну а коли посажено, то наша обязанность оценить все это.— Он что-то шепнул своей помощнице, и та стала записывать в свою тетрадь, потом еще что-то продиктовал, и она опять записала.— Ну вот и все,— вздохнул лысый облегченно и направился назад к веранде.
— А это уже точно? В самом деле будут сносить? — спросил его Франтишек.
— Точно.
— Но ведь и раньше было много разговоров...
— На сей раз решение окончательное,— заверил Франтишека оценщик.— У вас совершенно пустой участок,— вернулся он к той же теме.— Другие, половчее, понасажают впритык всего, чего не лень, да еще самые лучшие сорта... Вот и набегают большие суммы, впрочем, это ваше дело.— Оценщику, видимо, не давал покоя пустой участок.
— Набегают, еще как набегают,— защебетала девушка.
— Сегодня дело подвигается медленно,— констатировал лысый недовольным голосом.— Жарко...
Девушка вопросительно посмотрела на шефа.
— Не знаете, ваши соседи сейчас дома? — спросил тот у хозяйки.
— Богуш? Дома, конечно. Он сейчас никуда не выходит, все ждет,— ответила мать.
— Пойдем к ним,— распорядился эксперт.
— А разве у нас вы уже закончили? — удивилась хозяйка дома.
— Закончили.
— Почему тогда не скажете, во сколько все это оценили? — робко спросила мать.
— Потом узнаете,— заверил его оценщик.
— Когда — потом?..
— Сначала нужно собрать все данные, а потом, уже в управлении, мы сядем за стол и начнем оформлять,— улыбнулся лысый.
— Да? — в сомнении покачала головой мать.
— Нужно заполнить оценочный лист, подсчитать размер компенсации, подготовить договор. Потом дадим его вам на подпись,— разъяснял оценщик.
— Вот как...
— Все будет нормально,— заверил оценщик, улыбаясь.
— Вы в этом больше нас разбираетесь...— покорно сказала хозяйка дома, однако было заметно, что ей что-то не по душе.
— Мы руководствуемся инструкциями, а они не позволят нам ошибиться, так что не волнуйтесь,— с важностью сказал лысый. Он открыл калитку, пропустил вперед свою помощницу, вышел вслед за ней.
Так что же говорил отец? Как он убеждал мать, когда та возражала против ореха? «Не волнуйся, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом скамейку поставим...» — именно это он сказал тогда, в то воскресенье на исходе бабьего лета, именно такие слова!
Еще далеко было до густой тени, да и плодов от ореха пришлось ожидать долго, а скамейка уже стояла в двух шагах от него. И не только скамейка — из обструганных досок отец сколотил также маленький столик и покрасил его, как и скамейку, в зеленый цвет.
Да, долго, очень долго стволик ореха оставался тоненьким, правду говорил отец — не сможет орех застить солнышко детям, дети вырастут, повзрослеют, а орех и тогда будет юношей в расцвете лет. Отец был прав, но и мама по-своему была права, когда сказала, что на свете всегда найдутся какие-нибудь дети...
— Ты слышал? Оказывается, у нас и считать-то нечего! Нет ни плодовых деревьев, ни виноградника,— повторяла мать слова оценщика.
— Сколько начислят, столько и получишь,— ответил Франтишек.
— Зря я одни овощи сажала, теперь вот и денег дадут меньше,— пожалела мать.
— Обойдемся.
— Заплатят только за землю, ты слышал?
— Слышал, мама, слышал.
— А земля-то у нас необыкновенная! Жирная, плодородная. Кажется, воткнешь плуг, так и брызнет жир!
— Земля как земля. Он же тебе четко объяснил — есть соответствующие инструкции, по которым они действуют.
Мать задумалась.
— И все-таки это непростая земля! — упрямо сказала она.
Франтишек молча пожал плечами.
Мать притихла, собственные слова навеяли воспоминания о том, кто облагородил эту землю.
Ох и намучился он с землей в те годы! Приходил с работы — и сразу в свой садик! Сколько удобрения внес в нее. А с каким трудом доставал его! В первые годы после войны еще было полегче — покупал навоз у окрестных крестьян или выменивал на что-нибудь, тогда и в городе кое-кто держал скотину, и можно было договориться. Но позже, мать наморщила лоб, навоз с каждым годом доставался все труднее. Летом в отпуск он уезжал работать в сельский кооператив — только затем, чтобы раздобыть еще немного удобрения для своего садика. Он молотил зерно, сгребал в стога солому на полях, домой возвращался на велосипеде уже затемно, а утром ни свет ни заря опять уезжал... А за год до того, как уйти из этого мира, тут мать вздрогнула, взглянула на сына, как бы порываясь сказать ему что-то, но раздумала и, опустив глаза, опять погрузилась в воспоминания,— за год до того... в кооперативе не захотели отпустить ему даже корзинки навоза, сколько он их ни упрашивал, как ни умолял. Кооператоры объясняли свой запрет тем, что, дескать, самим не хватает и теперь, видите ли, они не могут себе позволить направо и налево разбазаривать ценное органическое удобрение! Отец целыми днями ходил по дому сам не свой — так был расстроен, что не удалось достать в этом году подкормки для садика. Она успокаивала его, пустяки, мол, и так уже столько удобрения внесено, что хватит на сто лет вперед, ни у кого нет такой питательной земли, как у них. Но он твердил свое — земля должна получать то, что ей положено, и как бы там ни было, а навоз он все равно достанет. Утром чуть свет отец исчез и объявился лишь к концу дня. За ним дребезжала тележка старого Шандора, который и по сей день не расстается со
своей уже почти слепой лошадкой. Она же и тащила тогда его разболтанную колымагу... Да, отец ездил к цыганам, что жили у Валашских башен, и за бешеные деньги выпросил у них телегу навоза. Соседи повыскакивали на улицу, дети с криком бежали следом, Шандор оглядывался на них, не решаясь, однако, пустить в дело кнут, и, как только подкатил к воротам, вывалил навоз прямо на тротуар, а потом сразу же рванул куда-то в сторону кладбищ, а от них окраинными улочками, пустыми, безлюдными, потащился назад, к своей мазанке, которая, как ласточкино гнездо, торчала в проеме каменной стены городского укрепления...
Вечером отец, сияя от счастья, переправлял на тачке в садик свой бесценный клад. Колесо тачки скрипело, заедало, но он улыбался, весело посвистывал и закончил работу, когда уже стемнело, а потом умывался во дворе, будто забыв, что у них давно есть водопровод, а Франтишек к тому времени даже установил котел для нагревания воды; она услышала тогда, как отец что-то напевает, хотя песня слетала с его губ редко, лишь в минуты крайне радостного настроения...
И этот оценщик еще смеет говорить, что заплатят только за участок земли!
Она спустилась с веранды, подошла к когда-то зеленой, но уже поблеклой скамейке, села, опустив руки на колени, и опять на нее нахлынули воспоминания.
Как же здесь было весело когда-то, на этом дворе, на их маленьком дворике под орехом!
Вот эта скамейка помнит, как все было! Мать посмотрела на сына, стоящего на веранде. Перехватив ее взгляд, Франтишек подумал, что мать приглашает его присесть рядом, он подошел к ореху и устроился в его тени.
Сколько родных и близких из самых разных мест отдыхало под этим деревом! Наведывались частенько, у каждого в городе бывали какие-нибудь дела. То один приедет, то другой, иногда приходилось принимать сразу несколько человек, еле-еле всем хватало места под орехом...
Приезжали кто к врачу, кто за покупками, кто в какую- нибудь контору, но каждый еще дома, собираясь в город, подумывал о том, как бы выкроить время и заглянуть в дом на Сиреневой улице, что на окраине,— знали, что всегда здесь найдут дверь открытой, ведь Терка никуда не отлучается, не бросишь же малышей без присмотра, да и с собой не потащишь... Выправив дела в городе, они опять вспоминали Терку. До вечернего поезда есть несколько часов, и, чем зря болтаться по улицам или отирать скамейки на вокзале, зайдем-ка лучше к нашей Терке, повидаем ее!
Приезжали отец, мать, тетки, дядья, брат, сестра, зять, сноха, двоюродные братья и сестры, соседи из родной деревни, бывшие подруги, а иногда и вовсе незнакомые люди заглядывали сюда просто так, мол, «пришел передать привет от ваших...».
При хорошей погоде гости не заходили в дом, а располагались здесь, во дворе, за этим зеленым столиком, вытаскивали из сумок вяленую или копченую рыбу, колбасу, сало, рогалик или булку, раскладывали все перед собой и без смущения, которое они испытывали бы, рассевшись так где-нибудь в городе, свободно, как дома, пригласив за стол Терку или ее детей, приступали к нехитрой трапезе...
На дворе у Терки на них никто не зыркал, никто не потешался над деревенской неотесанностью. Здесь они пережидали время до поезда, рассказывали хозяевам, что нового в деревне, кто родился, кто умер, кто разбогател, кто обнищал, пили бутылочное пиво, предусмотрительно купленное еще в городе, по дороге сюда, поскольку в магазин за углом пиво завозили редко, а Терка никогда этим добром не запасалась, у них в семье пиво пили только по воскресеньям за обедом, да и то разливное, посылали за ним Франтишека на набережную в пивную Фриштяков, а когда ее закрыли, Ферко стал ходить за пивом в трактир, что недалеко от портовых ворот...
По мере того как подрастал орех, гостей наезжало все меньше и меньше. Многие уже умерли, а те, кто помоложе, разъехались в разные края. Но временами кто-то из старых знакомых нет-нет да и вспоминал про тихий уголок на Сиреневой улице...
— Надо было их чем-то угостить, таких людей полагается уважить, так уж заведено испокон веков. Я даже приготовила кое-что, но у этого лысого до того строгое лицо! — корила себя мать.— Они так быстро ушли, что я не успела сказать: не откажите, гости дорогие, зайти на минутку, перекусить... Тебе бы взять и предложить, а ты стоял как истукан! Нехорошо получилось — отпустили их без угощения!
— Они сделали то, что положено, и пусть идут себе на здоровье,— возразил Франтишек.
— Нет, так нельзя...
— А что? По-твоему, надо было им подарок приготовить?
— Сосед рассказывал, что и такое делается.
— Это уж кто как умеет.
— В наше время, сынок, надо быть очень ловким, хитрым.
— Прекрати, прошу тебя!
— А сосед-то еще хотел с тобой советоваться! — улыбнулась мать.
— Богуш?
— Богуш.
— А мне он ничего не сказал... В таких делах я самый подходящий советчик.— Он тоже улыбнулся.
— Ой, только бы Зузка опять не осерчала,— испугалась мать.
— Я же предлагал позвать их,— напомнил он матери.
— Нет, пожалуй, лучше так, как оно и было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16