Может, и наймусь к вам,— сказал отец.— Пожалуй, я уже созрел для пенсии.
— Конечно. Ты всю жизнь честно трудился,— подхватила Зузанна.— И какой толк? — завела она свою старую песню.
— Не я один трудился! — напустился на нее отец.— А какой толк, по-твоему, должен быть? Из чего был бы толк?
— Ну, я не знаю, из чего,— пробормотала дочь, растерявшись от неожиданного отпора.— Другие как-то умеют... Сам знаешь...
— Это кто — другие? — спросил отец.
— А вот те самые...— бросила она.— Ты вот платишь и платишь свои членские взносы, и не только профсоюзные, а что толку — получаешь только отметку в билете!
— А что я должен получать? Тибор твой тоже платит, а теперь будет платить, судя по всему, гораздо больше меня!
— Да, платит и будет платить больше. Только ему эти денежки окупятся, а тебе?
— А мне не окупятся? — Отец искренне удивился вопросу дочери.
— Тебе? — Она подняла брови.— А разве тебе хоть что-нибудь уже окупилось?
— Конечно, неужели не видишь? Ты посмотри вокруг себя, дочка, пошире раскрой глаза!
— Да мало ли что есть вокруг...— Она отвела взгляд.— Лично у тебя, отец, в твоих руках, хоть что-нибудь осталось?!
— В моих руках? — Отец посмотрел на свои ладони, испещренные несмываемыми узорами.— Ах вот оно что! — Он понял, куда клонит дочь.
— То самое, отец, то...— сказала она тихо.— Ничего не поделаешь, у мира свои законы, свои...
И ты, в точности как наш папочка, все спишь наяву и видишь сны, повторил Франтишек про себя слова сестры и усмехнулся... А ведь ему все равно, наплюет на него этот «мир» или нет!
Солнце зависает над портом, его лучи щедро одаривают теплом и светом каждый сантиметр широкой, посыпанной щебенкой улицы; из калитки выходит мать Франтишека.
И на сей раз она в том же самом черном платье с белым воротничком, что означает торжественность или по крайней мере важность предстоящего момента.
Края разъезженной, в ухабах улицы окаймляет густая трава, в изумрудной зелени ее вьются мелкие, едва заметные ручейки. Поскольку эта улица, как и большинство примыкающих к ней улочек и переулков, не связана с городской канализационной сетью, ручейки в траве относят всю сточную, в основном дождевую, воду вниз, к чугунным решеткам коллектора, скрытого под булыжной мостовой набережной.
Мать оглядывается по сторонам, закрываясь рукой от солнца, затем внимательно всматривается в нижний конец улицы.
В эту минуту там нет ни души. Женщина устремляет взгляд вдаль, видит часть решетчатой ограды речного порта, а за ней, совсем далеко, маячит зелень деревьев и кустарников на острове за излучиной реки.
Женщина сосредоточенно вглядывается теперь в другой конец улицы, не появится ли из-за угла знакомая фигура человека, которого она ждет уже полчаса, ждет нетерпеливо, то и дело выходя из дома.
И там никого. Улица кажется вымершей... Но вот слышится скрип калитки, и из соседнего двора, отделенного от тротуара высоким дощатым забором, выходит пожилой седовласый мужчина.
— Не идет? — спрашивает сосед, встав в тени акации с пышной, разросшейся вширь кроной.
— Не понимаю, где он только мог застрять,— вздыхает женщина, продолжая поглядывать то в одну, то в другую сторону, беспокойно переступая с ноги на ногу, морща от досады лоб.— Утром обещал, что обязательно придет. Дело такое важное, а он подводит...
— Узнаю Феро, все в облаках витает, вечно что-нибудь перепутает, помните, каким он мальчонкой был...— с улыбкой вспоминает мужчина, но женщина недовольно отмахивается:
— Это вы зря. Он всегда был внимательный ко мне. Вы его, Богуш, совсем не знаете... Наверное, что-то помешало ему, вот и задержался, а то бы давно пришел!
— Вам бы зятя пригласить — деловой человек! — подсказывает сосед с легкой завистью в голосе.— Хорошо бы зятька вашего напустить на них.
— Обойдусь как-нибудь,— сердито отрезает женщина.
— А таких, как Феро,— говорит мужчина, усмехаясь,— таких, как вы или, допустим, я, они живо обведут вокруг пальца...
— Но и Ферко кое-что соображает!
— Да не о том речь.
— Они обязаны оценить все так, как положено! — решительно говорит женщина.
— Это все слова,— машет рукой сосед.— Сами знаете, как сейчас такие дела делаются.
— Не травите душу, Богуш, я и так вся как на иголках, помолчите хоть немного,— сердится женщина.
— Я ничего такого...— смущается сосед. Он хочет что-то еще сказать, но уже не решается и, сглотнув слюну, умолкает.
Минут пять они молча стоят рядом. Мужчина курит, а женщина следит, не покажется ли в конце улицы ее запаздывающий сын.
— А теперь серьезно,— прерывает молчание сосед.— Если не дождемся Феро, нам самим придется решать.
Женщина пожимает плечами.
— Вообще-то я хотел посоветоваться с Феро,— озабоченно продолжает сосед.— Не знаю, как быть, может, намекнуть этому чиновнику, что так, мол, и так, в долгу не останусь?
— Меня бесполезно спрашивать.
— Ну а все-таки... Не собираетесь ему подкинуть? — пристально смотрит на нее сосед.
— Боюсь я таких вещей,— опускает глаза женщина.— Вдруг он рассердится, это же официальное лицо...
— Оценщики обходят не только нашу улицу, слышали небось, что о них поговаривают...— бормочет сосед.
— Нет, я хочу спать спокойно,— твердо говорит женщина.
— Пусть они мне начислят хотя бы то, что положено!
— Наверное, так и будет...
— Вряд ли... Если где кому прибавится, то у нас отнимется,— размышляет сосед над проблемой, которая уже целый месяц не дает ему покоя.
— Ферко говорил, что у них есть инструкции и они не могут своевольничать.
— Инструкции?! — пренебрежительно машет рукой мужчина.— Да они этими параграфами крутят как хотят!
— Посмотрим,— шепчет женщина.— В жизни и не такое бывало.
— У меня от этих дел голова кругом! — признается сосед.— Одни советуют, мол, посули им немного — и внакладе не останешься, другие говорят, бесполезно, все равно много не прибавят, третьи толкуют, что им сразу надо конвертик всучить. Черт знает что творится!
— Пускай будет как будет,— вздыхает женщина.
— Сейчас все делается шиворот-навыворот, по прямой дорожке не пройдешь,— ворчит сосед.— Надо юлить, обходить, хитрить, подкидывать! Никогда я этого не умел, да и теперь вряд ли получится.
— Уже двенадцать бьет.— Женщина вслушивается в доносящийся с восточной стороны звон, заглушаемый шумом соседнего порта.
— Так и есть,— кивает сосед.
Выйдя из тени акации, они, не прощаясь, расходятся по своим дворам.
Ранним утром, не успел он продрать глаза, в передней зазвонил телефон. Мрачный со сна, раздраженный неприятным дребезжанием, он нехотя снял трубку.
— Это ты, Ферко? — послышался голос матери.
— Да,— сразу смягчился он.
— Боялась, не застану тебя. Потому и звоню так рано,— виновато объяснила мать.
— Ничего, я встал уже,— успокоил ее сын.
— Вы куда-то отлучались вечером? Два раза звонила, но никто не подходил,— оправдывалась мать, и он вдруг живо представил себе ее маленькую фигурку в кухонном полумраке, склонившуюся над старым черным бакелитовым аппаратом, который ей установили два года назад, в доме на Сиреневой улице, она тогда жила уже одна- одинешенька, не могла привыкнуть к телефону и пользовалась им всегда с опаской.
— Вчера мы были дома,— ответил он.
— Странно,— удивилась мать.— Ферко, мне вчера сказал сосед, что сегодня придут эти... Ну те, что оценивают дома. У нас будут, кажется, около двенадцати...
— Я подскочу,— пообещал он.
— Хорошо, если так. А то они еще оберут меня как липку.
— Зачем им это нужно?
— Постарайся подойти, сынок.
— А почему, собственно, я? Пригласила бы Зузку, тем более она заинтересована в этом! Пусть проследит за всем.
— Она тоже потом договор подпишет...— растерянно сказала мать.— Ты уж не оставляй меня одну...
— Если Зузка узнает, что я у тебя был в такой момент, опять начнет скандалить.
— Не начнет. Ты побудешь, посмотришь, послушаешь и уйдешь. Что в этом плохого? Чего скандалить?
— Станет кричать, что я лезу не в свои дела.— Франтишеку и в самом деле не хотелось лезть в это дело.
— Нет, лучше ты приходи. И пораньше, надо их встретить вместе.
— Постараюсь вырваться.— Он не был уверен, что его отпустят с работы раньше.
— Не забудь, к двенадцати! — напомнила мать.
Было уже за полдень, а он все еще тащился по окраинному району, который с юга замыкался оградой речного порта. Чугунные пики ограды, схваченные вверху и внизу длинными стальными полосами, торчали из низкого бетонного основания. За ними шумел порт, изрезанный сверкающими рельсами железнодорожных путей, с длинными пакгаузами из красноватого глазурованного кирпича, со стрелами грузовых кранов, с голубоватой гладью речной излучины, которая, несколько десятков лет назад перекрытая плотиной, превратилась в акваторию порта. А за портом вдалеке на острове бушевала пышная растительность, зелень которой закрывала вид на саму реку.
С запада этот район изогнутой линией огибало древнее городское укрепление. Изначально единая крепостная стена теперь во многих местах была протаранена лентами дорог и шоссе, некоторые башни настолько разрушились, что грозили обвалиться и придавить проходящих мимо, поэтому их разобрали, а другие, покрепче, наоборот, были восстановлены и снаружи даже отреставрированы, и теперь их используют для самых разных целей, чаще всего под склады; а в общем городское укрепление так и осталось границей между старым городом и новыми микрорайонами, которые начали возводиться с начала пятидесятых годов.
С севера и отчасти с востока этот район отделяло от остального города несколько обширных кладбищ, составляющих как бы единый некрополь. И хотя через кладбища проложены дорожки, пользуясь которыми можно раза в два сократить расстояние, люди, как правило, предпочитали обходной путь, избегая безлюдные кладбищенские аллеи, где им становилось не по себе.
Он быстро шагал по маленьким улочкам с приземистыми, обычно обшарпанными и тесно прижавшимися друг к другу домами с небольшими двориками, сырыми и темными, с чахлой зеленью крошечных палисадников, приютивших у себя какое-нибудь одинокое деревце, куст сирени или виноградную лозу; эти улочки отличала причудливо изогнутая линия крыш, разнообразных по форме и высоте, когда-то покрытых ярко-красной черепицей или сероватым хрупким шифером, но впоследствии залатанных чем попало — черепицей другой формы и цвета, кровельным железом, а то и обыкновенным толем, которым принято покрывать крыши сараев, курятников или голубятен.
Он торопился и уже почти бежал мимо старых обитателей этих мест, мимо знакомых с детства людей, пытающихся остановить его и завязать разговор.
Может, оценщики задержатся или устроят обеденный перерыв, утешал он себя, но чем ближе подходил к Сиреневой улице, тем больше понимал, что опаздывает, и сильнее ускорял шаг.
Эх, жаль, не удалось прийти вовремя, но что поделаешь, не смог он уйти с работы раньше... Эксперты из строительного управления уже, должно быть, приступили к делу, и обиднее всего будет, если он явится к шапочному разбору...
Да, оценщики быстренько осмотрят обе комнаты, кухню, чулан, чердак, крошечный палисадник и дворик, все зафиксируют в своих блокнотах, затем разнесут данные по графам, все подсчитают, подберут соответствующий коэффициент, перемножат, получат итоговую сумму и сообщат наконец, сколько стоит мамимо владение...
Он несся, отмахиваясь от тех, кто окликал его, желал поговорить.
И вот наконец Сиреневая улица.
Мимо соседа Богуша, который неожиданно вынырнул на его пути, Франтишеку проскочить не удалось.
— Ты где был так долго? Мать издергалась — семь раз выходила тебя встречать! — закричал на него сосед.
— Что делать, работа...
— Сегодня все решается, а ты опаздываешь! — отчитывал его сосед, и Феро виновато опустил глаза. Он снова почувствовал себя сорванцом трудных послевоенных лет, а у соседа, который отчитывал его, словно и не было седых волос.— Эх, Феро, Феро...
— Они уже там? — Он кивнул головой в сторону родительского дома.
— А то как же,— кисло усмехнулся сосед.
— Пойду,— бросил он и быстрыми шагами устремился к калитке.
— Ступай уж,— заворчал вслед сосед.
Открывая калитку, он сразу же заметил их. Они стояли на открытой веранде и смотрели на ореховое дерево, растущее у забора.
Осенью пятьдесят первого ему шел одиннадцатый год. И сейчас, после стольких лет, к нему иногда подкрадывается необыкновенно ясное ощущение того давнего утра в конце октября или в начале ноября. Было воскресенье, выходной день. В конце дворика с южной, подветренной стороны Франтишек видит клумбу свежераспустившихся хризантем, еще не тронутых холодным дыханием первых ночных заморозков, видит тонкие, нежные паутинки, которые сплело бабье лето между дощечками забора, отделяющего их двор и палисадник от улицы, видит, как кружат эти тонкие белесые волоски над большим Прагайовым садом, как подхватывает их воздушный поток, поднимает ввысь и несет куда-то далеко, над крышами пакгаузов и стрелами кранов, застывших в мертвой неподвижности, непривычной даже по праздникам, потому что редкий день до их двора не доносилось что-нибудь из пестрой звуковой палитры порта, из этой мешанины свиста, грохота, визга, дребезжания и гула, сопровождающих погрузку и разгрузку судов и вагонов.
За дощатым забором раздается звонок отцовского велосипеда. Скрипит калитка, и на дворе появляется отец. К раме велосипеда привязано что-то длинное, завернутое в бумагу и обвязанное шпагатом.
— Это вишня, абрикос и орех,— поясняет отец, распаковывая груз.— Не хотел я брать орех, так Антон мне его насильно всучил...— Он улыбнулся, наверное представив себе своего долговязого, сухопарого друга, к которому Франтишек частенько наведывался в гости и с отцом, и один — когда в поисках корма для кроликов добредал до тех мест, где раскинулись Шинковские сады, в конце которых у плотины, на тысяча семьсот семьдесят втором километре реки, стоит, окруженный с трех сторон садом, дом смотрителя плотины Антона. В то утро отец, наскоро побрившись и перекусив, отправился к нему за саженцами, которые Антон давно обещал ему.
У речной плотины Антон поселился два года назад. Раньше он работал грузчиком в порту и проживал с женой на углу Сиреневой улицы и набережной.
Франтишек до сих пор вспоминает его — высокого,
жилистого, одетого в спецовку, на которой всегда оставались следы сырья, разгружавшегося в этот день в порту. Спецовка была то черной от угольной пыли, то в красноватых разводах — и по ним безошибочно угадывалась железная руда,— то седой от цемента, то в бурых масляных пятнах... Фигуру человека с огромной лопатой на плече, шагающего от портовых ворот к Сиреневой улице, Франтишек не смог забыть и позже, когда уже не встречал Антона на набережной. Он остался в памяти таким, каким запомнился ему в первые послевоенные годы... Зимой сорок девятого с Антоном случилась беда. Как-то при разгрузке баржи, когда открывали промерзший стальной люк трюма, ему перебило левую ногу. Тяжелая травма, правда, к весне стала заживать, но раздробленная кость срослась неправильно, и всем стало ясно, что Антону уже не работать грузчиком. Стараясь не слишком опираться на больную ногу, Антон при ходьбе как бы приволакивал ее. Вскоре после выписки из больницы ему предложили место смотрителя плотины. Квартиру в доме на углу набережной и Сиреневой улицы он освободил для другого жильца, а сам поселился в служебном домике у реки. Вверенный ему участок каждый день и при любой погоде был под его неусыпным контролем. По плотине он разъезжал на велосипеде, немного переделав его: к цепной передаче добавил еще одну, что позволяло ехать очень медленно, со скоростью неспешно идущего человека.
— Вишня лучше переносит тень, поэтому мы посадим ее подальше, у кроличьей будки,— показывает отец на угол дворика, где чернеет одна из ям, выкопанных еще в сентябре.— А вот абрикосу желательно солнышко, и мы его пристроим вон там, у соседского забора... А вот с тобой, орешек, что делать? Куда нам тебя девать?...— Отец топчется на месте, оглядываясь то налево, то направо, и озабоченно покачивает головой.
Из кухни выходит мать. Боже мой, как летит время, думает Франтишек. Мама... Вот она стоит — черноволосая, тридцатипятилетняя, еще совсем молодая, ей столько же, сколько ему сейчас... Мама выходит на дворик, щуря глаза от яркого солнца, замечает саженцы.
— Принес?
— Как видишь! — весело подмигивает отец.
— А какие?
— Вишню и абрикос — то, что он обещал мне.— Отец наклоняется, берет в руки еще один прутик-саженец и, улыбаясь, показывает матери: — А к ним в придачу —
еще и орешек! Будут у нас теперь пироги с орехами... Погоди, только вырастет...
— Ну что ты такое выдумал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16