— Кто угодно может подтвердить...
— Ах ты гад! — затрясся от злости Тибор.— Тебе это как елей на душу, да?
— Ну чего ты разошелся?! Красивые дети будут у них,— улыбнулся Франтишек.— Вот состаришься — а вокруг тебя шебаршит куча внучат, не то что у меня, этих плодов мне, кажется, уже не вкусить... Меня пожалей, а не себя. Вот так, Тибинко.
— Ну, ты зараза! — взвился Тибор, задетый за живое.— Паразит!
— Но-но! Ты, Тибинко, зятек мой дорогой, меня не оскорбляй, я ведь твоей семьей не управляю,— спокойно отрезал Франтишек.
— Погоди, погоди! — закивал головой Тибор.— Увидишь еще! Все увидите, потерпи немного, узнаешь еще, кто такой Тибор...
— В таких делах, Тибинко, никакие штучки-дрючки не помогут — ни деньги, ни связи, ни даже те, кто наверху... Если уж так получилось, придется вам в своем дворце вдвоем век доживать,— подвел черту Франтишек, невозмутимо глядя на зятя, а поскольку тот помалкивал, добавил: — В одиночестве. Либо вы смиритесь с суровой действительностью и гостеприимно откроете двери вашего дома для своего потомства — для внучки Банди и правнуков его, то есть ваших внуков, Тибинко, тех внучат, что несут в себе и частичку вас самих!
Тибор молча слушал.
— И чем скорее вы решитесь на это, тем лучше для вас, может, еще и спасете что-то...
— Вот так, Феринко, вот так! — иронично и как-то неожиданно трезво подал наконец голос Тибор.— Увидишь...— Повернув к Феро скривившееся в кислой усмешке лицо, он тихо, но выразительно прохрипел: — После меня пусто будет, если хочешь знать! Все продам! Придет время, все спущу, пропью, прогуляю с бабами, вот увидишь! Проповедник нашелся!
Тибор встал, смерил шурина презрительным взглядом и, еще что-то проворчав, направился к выходу.
Вот как он решает этот вопрос, размышлял Франтишек над угрозой зятя собственному потомству. Придет время, все пропьешь, прогуляешь, после тебя пусто будет... Только отважишься ли? Поднимется ли у тебя рука пустить по ветру все, что ты с таким упорством наживал и приумножал? Если бы ты решился на такой шаг, то, наверно, поразил бы эту молодую парочку до глубины души. А может, и не поразил бы... И все же ты вряд ли осуществишь свою угрозу — ведь для этого надо сойти с завоеванных позиций, уступить другим место под солнцем, прозябать среди серой толпы где-нибудь в бетонных джунглях! Нет, твоему желудку этого уже не переварить, ведь от одной мысли об этом у тебя волосы на голове встают дыбом, а на лбу выступает холодный пот... Допускаю даже, что ты все продашь, но неужели такую сумму можно пропить, прогулять, растранжирить за оставшееся время, отпущенное тебе судьбой? Ты же обыкновенный человек, а человеческие физические возможности ограниченны, и тут даже ты ничего не изменишь. Чтобы такое богатство разменять на выпивку, жирную пищу и баб, нужно время, много времени, наконец, нужны силы и энергия, которые в твоем возрасте — ты уже не мальчик — разбазаривать опасно. Не то сорвешься, и пожалуйте на тот свет. Протянешь ноги, а сколько еще денег после тебя останется!
Тибинко, Тибинко, и на вас надвигаются заботы, о которых совсем недавно вы и понятия не имели, бездна мытарств, бездна. Вот и вы задумались о завтрашнем дне, открываете для себя, что и те, кто принадлежит к касте богатых, тоже смертны. Ну а дальше? Дальше — ваши дети... Какая же перспектива перед ними? Ты говоришь, Тибор, после тебя пусто будет... После тебя пусто... Фраза- то какая самонадеянная! Ты слышишь, Тибор, слышишь...
— Ферко, почему не пьешь? — раздался откуда-то, словно из потустороннего мира, голос старого Ивичича.— Забастовку объявил?
Феро лишь усмехнулся, облизав пересохшие губы, вытер рукой лоб.
— Феро, ты же весь горишь! Видать, и тебя уже скрутило,— сказал кто-то.
— Да я и сам чувствую,— ответил Франтишек.— Профилактика не помогла...
— Какая профилактика, ты же все время болтал со своим бухим шурином,— сказал Ивичич.— Теперь отлеживайся дома. Так тебе и надо!
На третьей неделе после того, как Франтишек осел дома по причине нетрудоспособности, его зашли навестить Богуш и доктор Костович.
— А я уж думал, проверять меня пришли,— сказал, встречая гостей, Франтишек.— Вы так упорно звонили.
— Ну как, друг мой, вам уже лучше? Соблюдаете постельный режим или этак вот, в халате, слоняетесь по квартире? — спросил доктор Костович.
— Слоняюсь. Вчера вечером уже была одна проверка, приходили посмотреть, не сижу ли я случайно где-нибудь в пивной. И кто мог ожидать — шесть часов вечера, и вдруг контроль из районной поликлиники.
— Сейчас так принято? — удивился Богуш.
— Принято,— засмеялся Франтишек.
— А я и не знал. В мои бетонные годы такого не было.
— Значит, вы уже на ногах,— хмыкнул доктор.
— Послезавтра к врачу, наверно, выпишут на работу с понедельника.
— Не знал, друг мой, видит бог, не знал, а то бы захватил с собой бутылочку «Святого Петра»,— досадовал Костович.
— Не расстраивайтесь, кое-что и у нас найдется,— утешил его Франтишек.
— Вы меня не так поняли,— махнул рукой доктор. Он кинулся к своему пузатому портфелю, что остался в прихожей, и вынул из него пакет с фруктами.— Я думал, вы еще не выздоровели, вот принес вам витамины — яблоки и груши,— передал он пакет Франтишеку.
— Из ваших запасов? — спросил Франтишек с улыбкой.
— Из моих, друг мой, из моих!
— Вот спасибо! А я вас угощу вином.— Франтишек вышел за бутылкой и стаканами.
— Только один стаканчик,— смущенно пробормотал Богуш, когда хозяин пригласил всех к столу.
— Это почему?
— Боюсь, моя старуха станет ворчать. Мы с доктором уже промочили горло.
— Ходили ко мне на плантацию и там немного подзаправились,— объяснил Костович.
— В такое время? Что там стряслось? — удивился Франтишек.
— Чинили забор,— объяснил доктор.— Какой-то негодяй бортом машины зацепил стойку и порвал на заборе металлическую сетку.
— А Вондра ходил с вами? — вспомнил Франтишек о старом голубятнике.
— Он болеет, так же как и ты,— ухмыльнулся Богуш.
— Что с ним?
— Я же говорю — то же, что у тебя,— объяснил Богуш.— Может, и не заболел бы, да вот каждый день таскается к своим попугаям: сначала — туда, потом — обратно. На одну дорогу тратит не меньше часа. Надо ведь пройти мост и дальше через весь остров... Можешь себе представить: там же холодный ветер до костей пронизывает, особенно у воды.
— Он их уже выпускает? — поинтересовался Франтишек.
— Я его об этом не спрашивал.— Богуш почесал в затылке.— Наверно, выпускает. Почему бы не выпустить, коли им теперь некуда улететь. Шелковицы уже нет, нет и залатанной крыши с голубятней, почему бы их и не погонять.
— Так, значит, конец,— Франтишек как-то странно махнул рукой,— все уже снесли?
— Конечно. Кое-где, правда, еще остались кучи мусора, но и те скоро уберут,— пробормотал Богуш.
— Вы были там? Смотрели? — расспрашивал Франтишек.
— Два раза в неделю хожу туда, когда выбираюсь на волю из своей клетки.— Богуша эта тема явно расстроила.— По дому теперь делать нечего: ни топить, ни золу выносить не надо, только и остается...
— С того времени, как в сентябре помог маме переехать, я туда не заглядывал,— признался Франтишек.
— И правильно сделал,— пробурчал Богуш.
— Нет, так не годится,— с досадой сказал Франтишек.
— Говорю тебе, лучше б не глядеть... Голое поле, пустыня, ветром насквозь продувается, грязь — ноги не вытащишь... Просто не верится...— крутил головой Богуш.
— Пустыня, говорите.— Франтишек сглотнул слюну.— И уже не найти то место, где была наша улица?
— А найдешь — не узнаешь. Какая же она была маленькая — клочок земли. Если бы не ограда порта, никогда бы не сказал, что это то самое место.
— Послезавтра обязательно схожу,— решил вдруг Франтишек.
— Говорю тебе, пустыня,— вяло буркнул Богуш.
— На обратном пути из поликлиники загляну туда. Придется, правда, сделать небольшой крюк, но это пустяки.— Что-то его неудержимо влекло в родные места.
И он там побывал.
Ночью пали небольшие заморозки. Липкая хлябь чуть затвердела, образовав на поверхности шершавую корку, которая держалась до полудня, пока не расплавилась под вялым ноябрьским солнцем. Было за десять, когда Франтишек, пройдя кладбищенскую ограду, увидел перед собой огромное голое поле, в нескольких местах уже изгрызенное котлованами под фундаменты будущих строений.
На всей территории он заметил только несколько человек. По краю строительной площадки еле тащился самосвал, а на заднем плане, где-то у портовой ограды, рычал бульдозер.
Зрелище бывшего поселка, вернее, того, что от него осталось, удручало. Франтишек сделал несколько шагов в направлении свежевырытых котлованов и траншей, по расположению которых угадывались силуэты будущих улиц и кварталов, взобрался на горку сваленного щебня и, стоя на ней в оцепенении, долго водил глазами с одного края стройки на другой, от крепостных башен к порту, от порта к кладбищу и обратно, и так несколько раз, снова и снова, до умопомрачения...
Поле насквозь продувается холодным ветром, и нет препятствий на его пути, не встречая сопротивления, ветер наглеет, порывы становятся все более резкими и вот-вот свалят чудака, взобравшегося на горку щебня, того и гляди сорвут с него шапку, но он стоит как вкопанный, удивленно смотрит во все глаза, не обращая внимания на холодный ветер...
Пустыня, настоящая пустыня, шепчет чудак, прав был Богуш, даже кустика не осталось. Откуда же начиналась наша улица? Вон от той ямы или чуть пониже, трудно разобраться, зацепиться не за что, не осталось никаких вех, никаких ориентиров. А если поискать получше, вдруг что-нибудь обнаружится?
Сиреневая улица выходила прямо на просвет между двумя пакгаузами, нужно встать так, чтобы он был перед тобой. Надо пройти подальше, вниз, по направлению к затону. Кажется, он стоит сейчас где-то на месте бывшей мясной лавки Бюргера...
Он сворачивает в сторону набережной, где тарахтит бульдозер, копошась в земле, как навозный жук; пройдя немного, Франтишек останавливается, видит прямой узкий просвет между двумя складами, сквозь который проглядывают вдалеке дачные домики на острове; теперь он точно знает, что стоит где-то в начале Сиреневой улицы, примерно там, где она пересекалась с Долгой, именно отсюда, от его ног, можно провести к ограде порта воображаемую линию бывшей улицы, над которой простирается небо его детства, звенит эхо беззаботного детского смеха, улавливаются отзвуки того, с чем связано начало жизни и что мы потом носим глубоко в себе — сладостное и вместе с тем горькое бремя, от которого никогда не избавиться!
Хотя Богуш и уверял, что даже кустика нигде не осталось, все же он ошибся: вон там, в конце воображаемой линии, у набережной, чернеют все же какие-то заросли —
не что иное, как бывшая живая изгородь, отделявшая от улицы двор Карцадя... А когда бульдозер сдвинулся чуть влево, над кучами глины вдруг возник ствол дерева, чудом уцелевшего, может быть, благодаря тому, что по счастливому стечению обстоятельств росло там, где проектом не предусмотрено рытье котлованов под фундаменты новостроек или траншей для будущей канализационной сети.
Франтишеку кажется, что это какое-то другое дерево, ведь их дом, по его расчетам, должен быть ближе, а эти заросли почти вплотную подходят к ограде порта. Неужто пустое пространство все так искажает?
Он быстро устремляется к дереву и уже на расстоянии брошенного камня безошибочно узнает его крону, хотя и поврежденную с одного бока, но все же ту самую, родную, до боли знакомую крону с тремя могучими скелетными ветвями, одна из них, выросшая с северной стороны, стремясь к солнцу, причудливо изогнулась, а две другие, потолще, дугообразно склонились к югу.
Тем временем бульдозер продолжает трудиться. Отвалом сдвигает грунт туда и сюда, выравнивая площадку между бетонным основанием будущего панельного дома и временной подъездной дорогой.
Франтишек вплотную подходит к ореху. Закурив сигарету, наблюдает за работой бульдозериста.
По набережной от ограды порта к нему направляется парень в телогрейке. Подойдя к кустам, служившим когда- то живой изгородью, он нагибается, вытаскивает припрятанную в них лопату и, медленно, недоверчиво поглядывая на Франтишека — какого черта здесь ошивается этот тип? — вразвалку приближается к ореху, волоча лопату за собой.
— Привет! — Парень прикладывает ладонь к козырьку воображаемой фуражки и, остановившись, начинает шарить в глубоком кармане телогрейки.
— Привет! — говорит Франтишек, всем тоном давая понять, что его присутствие никому не причинит зла.
— Огонька не найдется? — спрашивает парень непринужденно и, склонившись к предложенной ему горящей сигарете, прикуривает.
— Что здесь будет? — спрашивает Франтишек об участке, который выравнивает бульдозер.
— Детская площадка и сквер. А вон там, где яма,— он показывает на север,— ясли и детский сад.
Значит, детская площадка, думает Франтишек, ощущая вдруг прилив нервного возбуждения.
— Кусты эти выкорчуете?
— Наверно...
— Это же настоящая персидская сирень. К маю она так цветет!
— Ты жил здесь, что ли? — спрашивает парень.
Франтишек кивает.
— Ас этим орехом что будет? — показывает он на дерево.
— Как что? — Строитель удивленно смотрит на Франтишека.— Да ничего... Подъедет, подденет — и конец! — Он машет рукой в сторону бульдозера.— Как это его до сих пор не выворотили, ведь мешает.
— Слушай, не трогайте его, пусть живет.— Франтишек начинает операцию по спасению ореха.— Если сохраните, получите на бутылку вина...
— С ним поговори, он здесь старший.— Парень адресует Феро к бульдозеристу, а когда машина оказывается совсем близко, дает напарнику знак.
Бульдозерист понял, что от него хотят. Останавливается шагах в пяти от ореха, но мотор не выключает.
— В чем дело? — соскакивает он с гусеницы.
— Этому товарищу кое-что нужно.— Парень показывает на Франтишека.
— Ну, чем могу быть полезен? — спрашивает бульдозерист.
— Послушай, друг, сохрани этот орех. Не трогай его, пусть растет...
— Я должен здесь все обустроить как положено. Что мне потом начальство скажет, если дерево останется тут торчать?
— Посмотри, оно же никому не мешает. Здесь будет детский сад, дети выйдут играть на площадке, а для них уже тенечек есть,— пытается убедить его Франтишек.
— Ты знаешь, он жил здесь,— сообщает парень бульдозеристу.
— Ну, а с меня, понятно, причитается...— говорит Франтишек.— Попробуй разметить так, чтобы и сирень сохранить, а если не получится, то хотя бы этот орех, он очень медленно растет...
— Что же мне, по-твоему, танцевать теперь вокруг него? Мне платят за работу, а не за доброе сердце.— Бульдозерист поворачивается к коллеге: — Дай-ка закурить...
Франтишек предлагает ему сигарету:
— Хорошо, тогда я сейчас принесу две бутылки вина, согласен?
— В такую погоду от этой кислятины одна изжога,— ворчит бульдозерист, выпуская табачный дым.
— Его еще отец мой покойный сажал.— Франтишек скользит глазами по ветвям.
— Ладно,— великодушно соглашается бульдозерист.— Сбегай за бутылкой коньяка, а я постараюсь его не трогать. Буду здесь копаться, как на садовом участке...
— Жди! — оживляется Франтишек.— Через полчаса вернусь!
— Возьми грузинский или что-нибудь вроде этого,— кричит ему вслед бульдозерист.
Франтишек добегает до ограды порта и вдоль нее быстро выходит на набережную. Ему нужна улица, по которой он когда-то ходил в школу, та самая улица, которую мать когда-то называла господской... Сейчас она уже не кажется такой...
В магазине самообслуживания он минут пятнадцать простоял в очереди, ожидая свободную корзинку. Довольно долго ходил вдоль ряда с алкогольными напитками, пока не привлек внимание продавщицы...
— Что-нибудь желаете? — спросила она.
— Грузинский коньяк есть?
— Нет, только армянский за сто тридцать крон.
— Давайте армянский...
Он быстро вернулся назад, к своему ореху. Те двое поджидали его.
— Грузинский не достал,— говорит Франтишек, передавая бутылку бульдозеристу.
— Ничего, сойдет и этот... Выпьешь с нами? — Зубами он вытаскивает пластмассовую пробку и протягивает бутылку Франтишеку: — Давай, ты первый...
Все трое пьют из горлышка по очереди, затем наполовину пустая бутылка исчезает в кармане у бульдозериста.— После допьем, когда закончим работу,— подмигивает он напарнику и успокаивает Франтишека: — А ты не волнуйся. Пригляжу я за твоим деревом...
— Хм, ты-то проследишь, а что потом, когда тебя здесь не будет? — выражает сомнение Франтишек.— Что сделают другие? — Ему трудно поверить, что одной бутылки коньяка достаточно, чтобы сохранить орех для будущих поколений.
— Тут везде,— показывает рукой вокруг бульдозерист,— размечаю только я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16