— Я не имею в виду именно Тюльпановых. Хотя многоугольник Тюльпановы — Генераловы с острыми углами. Это но теории.
Как возмутился от этих слов Саня! Вышел из себя. Сверлит отца «ходановским» взглядом. Губы посинели. Глаза остекленели. Весь дрожит.
Что же его так оскорбило? Сане — двадцать восемь. Совершенно взрослый человек со своим внутренним миром, со своим пониманием добра и зла. Это понимание сформировано прожитой им жизнью. Оно впитало в себя его боли и радости, обиды и милосердие. Все, что было с ним и с его близкими, даже то, чего не было, но могло бы произойти, должно было бы случиться,— все вошло в его представление о жизни и чести...
Мы не пускаем даже близких и любимых в свой внутренний мир. Разве что в минуты душевного откровения иногда приоткрываем дверцу... Иван Иванович прекрасно понимал, что каждый человек — это Отдельная вселенная, о которой практически ничего не знают. Им просто пе дано ее понять. Можно кое о чем догадаться по аналогии с собой. Но «я» и «ты» — это два мира из разных звездных систем...
Саня вспылил:
— В каждом доме свои мыши, своя нужда. В каждой семье — свои боли. К примеру, я до сих пор не женат. И это противоестественно. Иришке по своему характеру надо бы работать воспитательницей детского сада, но она, подчиняясь родительской воле, пошла на физмат, хотя
и физика, и математика ей в наказание. Аннушка работает в книжном магазине и не читает книг, знает их только по названиям и по фамилиям авторов. Ты всю жизнь втайне даже от себя любишь не жену, а ее сестру Марину. И она тебя...
— Саня! — выкрикнул Иван Иванович, которого поразил этот выплеск, видимо, давно копившихся в сердце сына чувств.
— Что «Саня»? — с горечью ответил он.— Ты всю жизнь стремился жить по законам большой правды. Я тебя люблю. Я тобой горжусь. Но давай как двое мужчин, которые многое понимают, назовем хотя бы однажды кое-что своим именем, все назвать невозможно, иначе рухнет привычный для нас мир.
Иван Иванович почувствовал, как у него из-под ног уходит земля, на которой он до сих пор так прочно стоял. Он не мог возразить Сане ни по одному пункту. Иришка, любимица отцова, действительно выбрала не очень желанную специальность. Зато престижную! Аннушка, работая в магазине, не раскрывает книг. Она их продает, как любой дру-
гой товар: хлеб, сахар, мануфактуру... Есть дефицитные книги — их рвут из рук, есть никому не нужные, но их кто-то выпустил по каким-то соображениям, хотя покупателю они «до лампочки». Было когда-то бранное слово «макулатура». А теперь «макулатурная литература — самая ходовая, самая дефицитная и престижная. «Неходовую» дают в нагрузку к «ходовой». Еще одна нелепость, за которую мы постоянно платим дань. Мы свыклись с этой бессмыслицей, стерпелись и не замечаем ее. Так узаконенные нелепости отравляют нам существование, придают ему уродливые формы.
Марина... Старшая из сестер... Если бы она в свое время ответила на любовь полицая Гришки Ходана, то не Феня, шамаханская царица, была бы матерью Сани, а она.
За строптивость Гришка отправил ее в Германию. Стала рабой. Хозяин изнасиловал ее, связав вожжами. Л потом... Перед приходом наших овдовевший хозяин предложил ей руку, сердце и вольготную жизнь где-нибудь в Швейцарии. Она в ответ взялась за плетку и отвела душу... За все пережитое. А хозяин-то был не из самых вредных, он привязался душой к этой норовистой русской девчонке.
Вернулась на Родину. В радостных слезах землю целовала. Но это были те времена, когда чуть ли не каждого из тех, кто возвращался из Германии, подозревали в измене Родине. Униженная и всеми отвергнутая, она прибилась к тем, кто ее в то тяжкое время обогрел и приласкал, дал кров. И стала перешивать краденое.
Они встретились: Иван, демобилизованный после участия в войне с императорской Японией, и Марина. Нет, вначале была Аннушка. Наивное, на весь мир взиравшее с удивлением создание. С Иваном случилась беда: ограбили двое, «благословив» тяжелым ломиком. О, он этих двоих не забудет вовек. Это они «сагитировали» демобилизованного старшего сержанта, вчерашнего истребителя танков, поступить на службу в милицию. Аннушка первой из всех оказалась рядом с ним, истекающим кровью.
А потом уже Марина. Колючая. Сердитая, даже злая. (А с чего ей быть добренькой?) Вся обжигающая, манящая к себе и отталкивающая.Она спасла ему жизнь, спасла ему честь, восстала против той среды, частью которой была, и нож, предназначенный ему, полоснул по ее шее.
Уже на суде адвокат говорил о том, что Марина Крохи-на была случайным человеком в устойчивой группе, что она еще задолго до разоблачения преступников пыталась вырваться из воровской компании, восстала против нее. За что на Марину и покушались. Адвокат умело доказывал: судьба Крохиной — это прежде всего трагедия личности, и причиной всему — война.
Таковы были мысли Ивана, он не однажды высказывал их и следователю, и прокурору, а «обнародовал» их адвокат.
Во время одного из перерывов адвокат подозвал к себе старшего сержанта Орача:
— Закончится процесс — подойдете к прокурору, попросите разрешения повидаться с Крохиной. Я говорил с ним. Марине нужна моральная поддержка.А вас с сестрой она считает самыми близкими людьми.,
Узнав о том, что Иван увидит Марину и сможет поговорить с ней, Аннушка разволновалась:
— Ваня, вы ей скажите, что я ее очень люблю.
Иван понимал: Аннушка хотела дать сестре напутствие, вооружить ее светлой надеждой, которая очень будет нужна Марине па ее трудном жизненном пути. Пять лет... Без друзей, без близких... Разве что срок сократят... Найдет ли она в себе силы, чтобы но разочароваться окончательно, не опуститься?..
Едва судебное заседание закончилось, Иван подошел к прокурору.
— Разрешите мне короткое свидание с Крохиной.
Тот мягко улыбнулся. Он знал, какую роль в разоблачении преступной группы Нильского сыграл этот высокий чернобровый старший сержант милиции, выступавший на суде свидетелем обвинения.
— Единственная просьба: о процессе — ни слова. Аннушка дожидалась Ивана в вестибюле. Осужденных мужчин к тому времени уже увезли в тюрьму, в комнате остались женщины. Сидят на лавочке вдоль стен, хмурые, заплаканные.
Марина с Иваном отошли в дальний угол комнаты. Ивану казалось, что он слышит, как бьется девичье сердце. А может, это билось его собственное? Часто. Гулко.
Марина стояла к нему почти боком. Он все ждал, что она повернется, поднимет голову. А она продолжала стоять в неудобной позе. И он понял, что она уже никогда не сможет держаться, как все: ударом ножа ей подрезали жилу на шее, изуродовали.
«Но хоть жива осталась!» — подумал он. И был благодарен судьбе, случаю, богу и дьяволу: главное — что она жива.
— Марина!
А она все ждет чего-то, даже не пошевельнется. Не спускает глаз з Ивана. Они у нее были карими, а стали — черными, как переспелая вишня. Это их подкрасила нарождающаяся слеза.
Надо было что-то сказать. Свидание всего несколько минут. Подадут машину для арестованных и прозвучит команда: «На выход».Иван притронулся к ее опущенной руке. Не рука, а ледышка. Марина благодарно кивнула:
— Спасибо, что пришел,— прошептала она.— Боялась, что отречешься.
— Почему отрекусь?..— возразил он. Слова в горле застряли комом. Сухим, колючим.
— По службе — запрет. Ты кто? Блюститель закона. А я? Нарушительница. Криминальная.
— При чем тут это... Мы — люди, это — главное.
— Больше уже не увидимся,— сказала она.
— Чего выдумала! — с жаром возразил он, прекрасно понимая, что она имела в виду: — Пять лет — не вечность. Да еще скостят.
— Слыхал, поди, как адвокат смягчал мою вину?.. «Только благодаря мужеству Крохиной была разоблачена группа Нильского». Не простят они мне этого...
— Тех, кто по одному делу, держат в разных местах,— успокаивал ее Иван.
— Берегу-ут,— с сарказмом проговорила она.— Даже лавочку на суде отдельную выделили.— Она помрачнела еще больше.
— Выбрось глупости из головы! — потребовал оп.
— Правильно. Давай — о тебе. Женись на Аннушке... Она хорошая. Любит тебя.
Это было неожиданно. Хотя как сказать. Треугольник Аннушка — он — Марина давно «созрел». А решила все жизнь. Марина уходит в заключение на пять лет. Младшая сестра остается.
«Любит...» Да, он знал, что Аннушка его любит. А Марина? Не ради ли Ивана она пошла на бандитский нож?
Что ей можно было сказать в тот момент? Любые слова прозвучали бы фальшиво.Иван растерялся, не знает, что ответить. А их уже поторапливали: за арестованными пришла машина.
«Аннушка любит тебя...»
Он мог тогда сказать ей такое, о чем, возможно, пришлось бы потом сожалеть всю жизнь. «Она любит! А ты? А меня вы спросили, кого люблю я?»
Но Марина — умница, зажала ладошкой ему рот. «Не надо... Молчи! — молили ее глаза.— Мне хорошо и без слов... Я же вижу...»
— Заканчивайте свидание! Марина чмокнула его в щеку:
— Прощай, человек ты мой, человек... Аннушка будет тебе всю жизнь верной женой. А я — другом...
Осужденных увели, комната опустела. Иван еще какое-то время стоял, словно одурманенный. Оп потерял что-то очень важное для себя. Может, самое нужное в жизни... На судне в штормовом океане разбили единственный компас... Как яге быть? Как определить направление? Где земля? Где родной порт? Вокруг — только вздыбившиеся волны, куда ни глянь — до самого горизонта — туманная темень...
Аннушка ждала его в вестибюле. Увидела, поспешила навстречу.
— Ну, что она говорила? Что?
Он пожал плечами: такое короткое свидание. Многое, хотелось сказать, да не успел.
— Наказала, чтобы я женился на тебе.
Аннушка оторопела. Не знала: верить — не верить? Шутит Иван или всерьез?
— Марина вас так любит...
Аннушка не смела поднять глаз: теребила кончик платка. Оп легонько взял ее за подбородок, хотел увидеть глаза. Но девушка зажмурилась.
— Посмотри на меня,— потребовал Иван. А когда она раскрыла свои глазищи, спросил: — А кого я люблю?
— Не знаю,— тихо ответила Аннушка.— Наверно, Марину... Ее нельзя не любить. Она красивая и хорошая.
— А надо бы знать,— укорил он ее.
Но и сам в тот момент толком ответить на свой вопрос не мог. Еще несколько минут тому назад, в арестантской, он готов был последовать за Мариной на край света. Шли же жены декабристов за мужьями в Сибирь. Ушла за Дмитрием Карамазовым непутевая Грушенька. Почему за любимой не может последовать на край света и он!
Стоя перед переполошившейся Аннушкой, глядя в ее набухшие от слез глаза и зная, что причина этих слез оп, первая ее невысказанная любовь, Иван растерялся.И там... И тут...Таких два разных чувства! Там — жажда подвига во имя... Здесь что-то тихое, удобное, очень неопределенное...
Если «то» — любовь, тогда что же «это»? А если «это» — любовь, тогда что же «то»?
В каждом своем письме из заключения Марина спрашивала: «Поженились? Нет? Почему с этим тянете! Я хочу, чтобы у вас был сын».
Не отдавая себе отчета, Иван инстинктивпо чувствовал, что Марина торопит события: «Пока я отбуду срок — у вас с Аннушкой все должно определиться, да так, чтобы назад возврата не было».
Аннушка молча показывала ему такие письма. И однажды Иван решил: «Ирина этого хочет». Он никогда потом не сожалел о том,что расписался с Аннушкой; через неделю уже привык к ее заботам о нем и ее постоянному присутствию.
Впрочем, поскорее жениться у него была особая причина: приспело время официально усыновить Саню, который жил с ним. А женатому пройти все бюрократические рогатки на этом пути гораздо проще.
Марина вернулась из заключения через три с половиной года. Иван с Аннушкой и Саней в ту пору жили в большом обветшавшем доме Крохиных. Марина, конечно же, тоже поселилась под родительским кровом. Она быстро нашла общий язык с мальчишкой. И с тех пор стала членом Ивановой семьи.
Не слукавил ли Иван Иванович в то далекое время перед самим собой? Он никогда не задавал себе такого вопроса, поэтому и ответа на пего не было.Саня сидел перед ним, как неумолимый судья.
«Судить других — легко,— думал Иван Иванович.— А вот себя... И не только судить, но и осудить! Приговорить! А ведь мы чаще всего лишь делаем вид, будто судим себя. На самом деле лишь защищаем и оправдываем. По любому случаю находим смягчающие вину обстоятельства, смягчающие до такой степени, что вина кажется заслугой»,
Да... Приходит время, и сыновья судят отцов. Только не по отцовским законам, а по своим, предлагая свои мерила добра и зла.
— Ты, отец, прошел в жизни мимо своего счастья. Вернее, не прошел, а прошмыгнул и обрадовался: «Не заметили». Такую женщину обошел! Чище и выше ее нет на земле. А она свою любовь к тебе выстрадала. Она и сейчас живет в твоем доме только для того, чтобы видеть тебя.
— Ну уж ты... Сочинитель,— смутился Иван Иванович, которому укорные слова сына были приятны. По крайней мере, не противны.
— Но я видел, каким добрым теплом светятся твои глаза, когда ты смотришь утром на Марину, и сколько равнодушия в них, когда ты приходишь с работы и тебя встречает Аннушка.
— Это же естественно,— осторожно оправдывался Иван Иванович.— Утром я встаю бодрый, отдохнувший, полный надежд, а прихожу уставший, опустошенный, нередко злой.
Саня покачал головой, он с такой версией был не согласен.
— Ты пе думал, как страдает от такого двойственного положения Аннушка? Она же все видит, все понимает! С того дня, как вы расписались. А та боль, которая все эти годы живет в сердце Марины! Тебя все это устраивало — чужая боль, чужая мука, чужое страдание.
— Саня! Сын! В чем ты меня обвиняешь! — взмолился отец.— В том, что я после возвращения Марины не расстался с Аннушкой?
— Ты проповедуешь — дома и па службе — идеалы добра и милосердия. А по каким канонам сам живешь? По таким ли? Пет! По чужим, которые тебе навязали другие. Может быть, и хорошие люди. По и они сами исповедуют совсем-совсем иные каноны. «Почему?» — спросишь ты. Да потому, что любой закон отражает опыт прошлого. А человек живет будущим.
— Да ты, Александр Иванович, анархист! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Ты отрицаешь всякую законность.
— Не законность, а догматику прописных истин! Жизнь всегда шире и многограннее буквы. Вот природа живет по объективным законам, которые не зависят от чьей-то воли. В основе человеческих отношений должны лежать объективные законы природы. Совесть, что ли. Для меня тетя Марина — идеал женщины. Встречу такую — отдам ей себя всего без остатка. Не встречу — значит, туда мне и дорога.
(Вот это признание! Как мало мы знаем своих детей!)
— А Екатерина Ильинична? — не без подколки сказал Иван Иванович сыну, который только что развенчал всю его жизнь.
Саня протестующе поднял руку:
— Это совсем другое. Екатерина Ильинична — друг, от которого нет тайн, кото-рому можно поплакаться в жилетку. Иногда мужчине просто необходимо поплакаться и выговориться. Женщины умеют слушать. Мужчины — рассказывать, а женщины — слушать.
Иван Иванович пытался вспомнить, с чего начался у них с Саней этот трудный, видимо, давно назревший разговор.
— Слушай, сын! А какое отношение все то, в чем ты меня обвинил, имеет к Тюльпановым?
— Ты сказал, имея в виду нестандартность отношений в их семье. И Екатерину Ильиничну сюда приплел... Мол, все ненормальное становится источником беды. А я показал тебе, что ты сам вот уже более двадцати лет являешься источником ненормальной жизни близких.
— Нет, это черт знает что! — воскликнул Иван Иванович, обидевшись на Саню всерьез.
Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы в это время в кабинет не вошли Крутояров со старым учителем.Майор был, как всегда, доволен собой. Рот — до ушей, глаза расцвели васильками. Он с чувством победителя — этак небрежно, мол, глядите! — бросил на стол перед Ора-чем три мокрых фотоснимка одного и того же человека (в разных позах).
— Ну как? Давайте-ка сюда «бородатых», сравним! Тут он увидел сидящего на стуле возле стола своего начальника бородатого Саню и остолбенел. «Что? И этого уже взяли!» — прочитал Иван Иванович удивление на его поглупевшей физиономии.
— Знакомьтесь, мой сын Александр. Это его привез Лазая на своей машине к мебельному за несколько минут до ограбления. Позже вы, Олег Савельевич, зафиксируете беседу с ним протоколом. Они с Лазней работали на одном участке, были до последнего времени в хороших отношениях. Но теперь, как вы помните, Богдан Андреевич начисто отрицает это знакомство.
У Крутоярова мгновенно созрела версия (у него все версии всегда возникали «мгновенно»):
— Он что же, «прикрыл» друга на всякий случай? А вдруг тот все-таки причастен к ограблению!
— Вот вам и придется это выяснить,— пояснил Иван Иванович.
Он понимал, как тяжело отказываться самолюбивому офицеру от прежней мысли, что Лазня — прямой участник преступления. А что же теперь получается?
— Тут есть несколько моментов,— успокоил Иван Иванович поникшего было Крутоярова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41