Это ваше личное дело. Но сегодня утром с разных сторон друзья меня известили, что вы начали своего рода... как бы сказать, своего рода кампанию. Я полагаю, что вам и до сих пор было ясно, что вы никоим образом не можете повредить ни «Штампе», ни господину Деспотовичу... и то, что вы хотите нам повредить, вовсе не представляет открытия, а уже с неделю известно каждому проницательному человеку! Ну что ж, бывают вещи и похуже! Иногда человек должен размышлять философски.— Распопович щелкнул себя по лбу.— Кроме того, обвинения очень тяжелые и... если у человека нет конкретных доказательств, то за них можно и в тюрьму попасть. Даже самые лютые наши враги — в данном случае депутаты аграрной партии — не бог весть как вам помогут. Подавать запросы? Это и так сделано! Говорить о том, что грабят народ? Писать о скандале? Но ведь все это лишь общие фразы! Враги старика Солдатовича уже шесть лет прямо в лоб задают ему вопрос: «Что случилось с одним казенным сейфом, который исчез при отступлении через Албанию?» Вопрос вполне конкретный — и ничего! Есть личности, которым в силу их положения не полагается задавать вопросов, но этого вы, с вашим поэтическим умом, никак понять не можете. Нет! Извините. У меня нет намерений вас оскорблять. Я хотел только как можно наглядней представить вам ваше положение. Указать на тот факт, что нельзя все мерить одним аршином, рассматривать под одним и тем же углом зрения.— Распопович посмотрел в окно.— Например...
существует же разница между этой комнатой и тем пространством за окном; тут четыре стены — там река, поля, острова, горизонт. Такова разница между ограниченным и неограниченным.— Распопович снова обернулся к Байкичу.— Господин Деспотович ведет государство через историю и через времена, цели у него высшего порядка и большого размаха — и более значительные, как вы сами понимаете, чем у большинства людей. И что вообще будет значить это дело о репарационных облигациях, скажем, через пятьдесят лет по сравнению с огромным делом укрепления государства? История переступает через трупы, а тут вдруг не переступит через несколько миллионов динаров!
— Что это, урок истории?
— Нет. Простой разговор.
— Хорош разговор!
— А чем плох? Приходило ли, например, вам в голову, что бывают обстоятельства, которые опасны для жизни, но полезны, и человек подчиняется им, точно так же как соглашается отрезать раздавленную ногу или омертвелый палец, хотя это опасно и болезненно. С другой стороны, есть вещи вполне безопасные — ну, например, жужжание мух,— но они не только не полезны, но и надоедливы, и человек старается от них избавиться во что бы то ни стало. Правда? Итак, Байкич, вы думаете, что затеянное вами полезно, а на самом деле это только скучно, скучно и господину Деспотовичу и мне. Все, чего вы можете достигнуть,— это то, что две-три газеты внесут некоторое разнообразие в свои ежедневные нападки на Деспотовича. Или что этот вопрос — в том случае, если скупщина соберется теперь и в настоящем составе,— появится на повестке дня. А дальше? Немного пожужжат — и все. Говорю это для того, чтобы вы не считали себя чересчур опасным и не думали, что мы хотим... Ни в коем случае! Но вы мне симпатичны, не знаю даже почему, может быть, в память вашего отца... Мы бы хотели помочь вам избавиться от усиленной ежедневной работы, дать возможность спокойно закончить ваше учение.
— Убирайтесь вон! Вон из моего дома! Немедленно!
Распопович встал:
— Дело идет о вашей будущности, Байкич!
— Мой отец таким же образом проиграл свою будущность, проиграю ее и я. Можете это передать господину Деспотовичу. Но можете также сказать ему, что я не позволю себя убить, как убили моего отца. Пусть на это не надеется, пусть не надеется. Времена-то все-таки стали другими...
— Берегитесь, что вы говорите!
— Вон!
Дверь была открыта настежь. Доктор Распопович медленно вышел из комнаты. Он был уже в передней.
— Не думайте только, что наш разговор на этом кончился.
— Вон!..— повторил Байкич глухо, стиснув кулаки.
Говорил он это уже в пустой комнате, перед закрытой дверью.
Мосты... во все стороны мосты!
Скупщина была наполовину пустой. Люди замкнулись в себе больше чем когда-либо. Чего от них хочет этот журналистик? «Ах, да... Деспотович... Но об этом же всем известно, о репарационных облигациях, об этом уже и воробьи чирикают по крышам! Да, да, очень печально... Но поймите — дисциплина прежде всего! Дисциплина, молодой человек,— это главное! Ну, конечно, об этом будут разговоры, и еще какие! Во всяком случае... Только, видите ли, все это чертовски сложно, и еще неизвестно, чем все это закончится, соберется ли скупщина в теперешнем составе или будет распущена и назначат новые выборы. Деспотович?.. Ну, безусловно, все это так или иначе будет обсуждаться и в клубах, и на пленуме скупщины. Деспотович очень силен, дьявольски силен — финансы заменил внутренними делами, все торговцы его поддерживают, они всегда были сторонниками твердой власти, так будет и теперь — даже скорее, чем раньше,— а это, молодой человек, означает, что страна накануне крупных событий, событий исторического значения!.. Ах, относительно Деспотовича? Но вы потеряли голову... Обратитесь к кому-нибудь другому, но не ко мне! Вы, может быть, желаете, чтобы началось расследование против министра внутренних дел? Понятно, очень печально, что наш народ не умеет соблюдать своих интересов и что и на этот раз его обманули спекулянты,— но отсюда до личного обвинения!.. И, наконец, что у вас конкретного для такого тяжелого обвинения?»
— То, что я видел собственными глазами.
— Эх, чего только человек не видит в своем воображении!
Солнце уже склонялось к западу, когда Байкич оказался на террасе скупщины. У перил стоял Марковац и курил, глядя на пустой двор и на слегка пожелтелые верхушки молодых лип.
— Давно вас не видел. Где вы пропадаете? Как поживаете?
— Плохо,— ответил Байкич.
— Вижу. Осунулись и побледнели. С вами случилась эта история, знаю. Слишком вы доверчивы. Да и я не бог весть как поживаю. Меня убивают курение и бессонница. И то, что я ем не вовремя.— Он помолчал.— Как бы хорошо поехать сейчас в Топчидер или подняться на Авалу. Несколько дней тому назад, когда президиум межпарламентского союза ездил туда, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата, ездили и мы, но все происходило в спешке и было противно: машина за машиной, пыль, глупые речи, фотографы, завтрак в горном домике, интервью, скука. А теперь там на горе что ни дерево, то целая симфония красок. Все горит красными и золотыми тонами! — Он вынул новую сигарету и стал закуривать ее о свой окурок. Его худые пальцы слегка дрожали.— Когда-нибудь брошу все это и уеду в деревню к отцу. Буду работать руками, работать по-настоящему, копать землю!
— Для кого?
Марковац с улыбкой посмотрел на Байкича.
— Вы зашли уже так далеко?
Тяжелые тучи, самых неожиданных форм и оттенков, проплывали над тонущими в соснах красными куполами Вознесенской церкви.
— Послушайте, Марковац. Вы старый и опытный журналист. Могли бы ли вы... скажите мне, есть ли у этих людей хоть малейшая капелька совести?
Марковац пристально посмотрел на него.
— Знаю, что вас мучает. Вас разыграли Деспотович и Бурмаз, но Бурмаз — личность второстепенная; говорил я вам: не давайте никаких информаций, пока не знаете людей,— и теперь вас интересует только Деспотович, не так ли?
— Да...— признался Байкич после минутного колебания.
Марковац затянулся в последний раз, бросил сигарету через перила и отрезал:
— У него нет совести. Да и на что она ему? Выдающиеся или во всяком случае способные политики не смеют иметь совесть в обычном значении этого слова.
— И значит...
— Вы думаете о репарационных облигациях? Ничего! Дело сделано ловко, а это все, что нужно. В подходящее время. Парламент не заседал, запрос не мог обсуждаться, опровержение, чтобы остановить падение, запоздало... Теперь политическая ситуация иная, надвигаются выборы... и все покроется слоем пыли.
Марковац посмотрел на Байкича с большим интересом и симпатией.
— Возможно, я должен был несколько иначе говорить с вами. Но все равно. Мне бы больше всего хотелось, чтобы вы освободились от иллюзий — от этого можно освободиться. Вы уже в состоянии это сделать. Хотя это и болезненно. А иногда и дорого обходится. Боюсь, что ваши нервы не выдержат и вы натворите глупостей, да, а глупость — совершенно бесполезная вещь. Мне хотелось бы уберечь вас от опасности: не принимайте все слишком близко к сердцу и не будьте чересчур щепетильны; в общей анархии людских отношений не поступайте как анархист. Ваш случай — только деталь, незначительный факт, который важен постольку, поскольку встречается все чаще, повторяется и перестает быть единичным и случайным. Все эти факты — результат известного положения вещей, известного строя, но не причина этого. Вот что вам надо понять. А как только вы это поймете, вам станет ясно, что любой пожарный с кишкой может быть сильнее сотен взбунтовавшихся совестей..
Байкич вдруг почувствовал, что слабеет. Ему нужна была опора, все равно какая. Ясна уже не могла служить ею,— чтобы он мог одержать победу, порвать то, чем был связан с внешним миром, вырвать бурьян, который глушил его изнутри. Есть же где-нибудь честные люди, настроенные так же, как он. Люди, которые отказываются быть членами такого общества, отрицают самые его основы. Дело шло уже не о количестве школ, новых больниц или километров новых путей сообщения — вопрос стал о принципах, на которые эти школы и больницы организовывались, прокладывались дороги, о том, чему они должны были служить. Он еще не знал точно, но чувствовал, что
должны быть люди, в которых накапливаются силы к восстанию в противовес силе денег и коррупции. Дремлющие силы вечного протеста порабощенных. Силы, вспыхнувшие однажды в крестьянском восстании красным пламенем подожженных турецких постоялых дворов. Все эти силы были забиты, опутаны, связаны, оплетены и заглушены ложью и обманами, как и он сам был опутан и связан своей зависимостью от общества, воспитанием, привычками, мечтами, всей своей жизнью, которую он вел до сих пор. Он почувствовал себя пленником... не видел выхода из самого себя.
Марковац внимательно следил за лицом Байкича. Он ясно видел, что в нем происходит.
— Что вы теперь намерены делать?
Байкич встрепенулся. Подбородок у него задрожал. Он попытался улыбнуться.
— Не знаю! Ничего не знаю, Марковац. Единственно, что я знаю,— это то, что не могу вернуться в «Штампу».
— А вы бы приняли место чиновника? В каком-нибудь министерстве?
— Не знаю... может быть.
— Ведь то, что вы пережили,— только небольшая часть того, что вам необходимо пережить, дабы все понять и вполне освободиться. И надо вам окончить учение. Вам нужны конкретные, подлинные знания. Вы должны знать историю, лолитическую экономию, познакомиться с основами биологии для того, чтобы понять движение мира во всем его объеме. Тогда вы сможете снова вернуться к журналистике — не все газеты похожи на «Штампу»,— и тогда все то, что сегодня приводит вас в отчаяние, будет лишь подбадривать вас на жизненном пути. Вы почувствуете удовлетворение от жизни и от работы. Вы должны понять, что жизненный путь честного человека — всегда путь борьбы. К этой борьбе надо быть готовым. А вы уже пошли по этому пути.— И, словно отвечая на мысли Байкича, он сказал: — Только подлинное и активное товарищество, Байкич, может вырвать человека из его зависимости от общества, помочь ему в борьбе за человеческое достоинство. Сам по себе человек ничего не может сделать, он ничего и не значит.
— Хотите быть моим первым товарищем?
— Да я и так уже ваш товарищ, Байкич! С самого начала.
Проходя мимо «Штампы», Байкич вдруг решил зайти. Надо вернуть железнодорожный билет и взять свои вещи. Записки об отце так и остались лежать на столе с того дня, как он читал их Александре. Надо проститься с товарищами. И порвать, наконец, последнюю связь со «Штампой». Он был спокоен. Вернее сказать, переутомлен. Какое-то отупение после сильных волнений. Ощущение размягченности — словно он засыпал после укола морфия. Вечер был тихий, пахло только что политым асфальтом. Все было как обычно: светящаяся красная вывеска «Штампы» вспыхивала и гасла, на перекрестке регулировщик указывал направление, толпа гуляющих двигалась непрерывным потоком, голубоватый туман и запах отработанного бензина висели в воздухе между домами... Только здание «Штампы» казалось пустым. Там должны были работать люди, звонить телефоны — окна были освещены; но не требовалось быть журналистом, чтобы почувствовать, что газета дышит на ладан. Нет такой мерки, которой можно было бы измерять перемены в людях; только по их отношению к вещам или к другим людям можно косвенным образом судить о степени этого изменения. Еще десять дней назад, проходя через этот самый вестибюль, Байкич был поражен царившей там тишиной. Когда-то вестибюль был полон приятными запахами нагретой ротационной машины, машинного масла и стали, типографских красок и ротационной бумаги — запахами, которые возбуждают желание работать, специфические, профессиональные, какие бывают в мастерской художника или в столярной мастерской. А теперь ротационная машина работала всего по нескольку часов, и все эти запахи сменились запахом подвала, сырости и мокрой бумаги. Но Байкича все это больше не трогало: он уже духовно не принадлежал «Штампе». Он даже с удовольствием заметил развал, водворившийся и в остальных отделах: в комнате стенографов три сотрудника играли в санс; в архиве никого не было, один метранпаж копался в беспорядочно сваленных клише в поисках нужных ему. Многие столы не расчищались уже бог знает сколько времени, и на них громоздились целые горы бумаги, окурков, объедков, пустых стаканов. В большом зале работало всего несколько человек. За столом, который совсем недавно принадлежал Байкичу, теперь сидел йойкич. Увидав Байкича, он смутился.
— Я тебе не помешаю. Хочу только собрать свои вещи.
йойкич смутился еще больше.
— Никаких твоих вещей тут нет. Я нашел стол пустым. Впрочем, посмотри сам.
Байкич открыл один ящик (тот, в котором лежала тетрадка Ясны) — он был пуст, замок сломан. Он повертел в руке ненужный теперь ключ, хотел снова положить его в карман, но передумал и быстро сунул в ящик.
— Значит, взломали?
— Поверь, меня тут не было.
— Ну, а если бы и был? Бурмаз здесь?
Байкич удивился своему спокойствию.
— Нет.
— Распопович?
— Нет.
— Так кто же теперь распоряжается?
— Я временно заменяю господина редактора.
— А разве вообще у вас есть редактор? Я, видишь ли, думал, что вы... как-то так... А разве вас еще не продали? — Байкич вдруг стал серьезным.— Но что вообще, черт возьми, тут делается? Где Андрей? Может быть, и его уволили?
— Нет. Андрей...— йойкич избегал взгляда Байкича.— У Андрея большая семейная неприятность. Мне не следовало бы и говорить об этом.
Предчувствие чего-то омерзительного овладело Байкичем.
— В чьих интересах... Андрея или «Штампы»? Или господина — как бы сказать — владельца? Как видишь, и мы кое-что знаем.
йойкич не ответил. Присутствие Байкича становилось ему все неприятнее. Байкич сел на край стола.
— Тебе хотелось бы говорить со мной официальным тоном, потому что, как ты думаешь, это в твоих интересах, а все-таки, признайся, тебе стыдно! И все равно ты стоишь ближе ко мне, хоть и кутишь иногда с господином владельцем... я имею в виду господина Миле.
Йойкич покраснел и посмотрел на Байкича.
— Нет. Ты слишком плохого обо мне мнения. Но есть вещи, о которых некрасиво говорить, если человек узнал о них не вполне корректным образом.— Он помолчал.— Дочь Андрея исчезла, утром ее отпустили из полицейского управления, а домой она не вернулась, и какой-то мальчик еще до полудня принес от нее письмо Андрею...
— Погоди, причем тут полицейское управление? — Байкич вскочил.
— Такая мерзость, такая ужасная мерзость! Не спрашивай, пожалуйста, и так узнаешь.
— Но почему полицейское управление, не отвиливай?
— А ты не скажешь, что узнал от меня?
— Дурак! Кому я скажу? Господину редактору? Или господину директору?
— Я услыхал случайно — понес рукопись редактору, а дверь в кабинет директора была открыта, и вот... Распопович был вне себя и орал на Бурмаза как на осла.
— Опять не обошлось без Бурмаза?
— Насколько я слышал, да...
— Но ты знаешь и остальное, знаешь все с самого начала?
— Да это всем известно, Андрей уже несколько дней не может протрезвиться; все знали, что он должен получить пятьдесят тысяч — столько, кажется, требовала его жена, а они предлагали всего пятнадцать как будто, чтобы избежать суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
существует же разница между этой комнатой и тем пространством за окном; тут четыре стены — там река, поля, острова, горизонт. Такова разница между ограниченным и неограниченным.— Распопович снова обернулся к Байкичу.— Господин Деспотович ведет государство через историю и через времена, цели у него высшего порядка и большого размаха — и более значительные, как вы сами понимаете, чем у большинства людей. И что вообще будет значить это дело о репарационных облигациях, скажем, через пятьдесят лет по сравнению с огромным делом укрепления государства? История переступает через трупы, а тут вдруг не переступит через несколько миллионов динаров!
— Что это, урок истории?
— Нет. Простой разговор.
— Хорош разговор!
— А чем плох? Приходило ли, например, вам в голову, что бывают обстоятельства, которые опасны для жизни, но полезны, и человек подчиняется им, точно так же как соглашается отрезать раздавленную ногу или омертвелый палец, хотя это опасно и болезненно. С другой стороны, есть вещи вполне безопасные — ну, например, жужжание мух,— но они не только не полезны, но и надоедливы, и человек старается от них избавиться во что бы то ни стало. Правда? Итак, Байкич, вы думаете, что затеянное вами полезно, а на самом деле это только скучно, скучно и господину Деспотовичу и мне. Все, чего вы можете достигнуть,— это то, что две-три газеты внесут некоторое разнообразие в свои ежедневные нападки на Деспотовича. Или что этот вопрос — в том случае, если скупщина соберется теперь и в настоящем составе,— появится на повестке дня. А дальше? Немного пожужжат — и все. Говорю это для того, чтобы вы не считали себя чересчур опасным и не думали, что мы хотим... Ни в коем случае! Но вы мне симпатичны, не знаю даже почему, может быть, в память вашего отца... Мы бы хотели помочь вам избавиться от усиленной ежедневной работы, дать возможность спокойно закончить ваше учение.
— Убирайтесь вон! Вон из моего дома! Немедленно!
Распопович встал:
— Дело идет о вашей будущности, Байкич!
— Мой отец таким же образом проиграл свою будущность, проиграю ее и я. Можете это передать господину Деспотовичу. Но можете также сказать ему, что я не позволю себя убить, как убили моего отца. Пусть на это не надеется, пусть не надеется. Времена-то все-таки стали другими...
— Берегитесь, что вы говорите!
— Вон!
Дверь была открыта настежь. Доктор Распопович медленно вышел из комнаты. Он был уже в передней.
— Не думайте только, что наш разговор на этом кончился.
— Вон!..— повторил Байкич глухо, стиснув кулаки.
Говорил он это уже в пустой комнате, перед закрытой дверью.
Мосты... во все стороны мосты!
Скупщина была наполовину пустой. Люди замкнулись в себе больше чем когда-либо. Чего от них хочет этот журналистик? «Ах, да... Деспотович... Но об этом же всем известно, о репарационных облигациях, об этом уже и воробьи чирикают по крышам! Да, да, очень печально... Но поймите — дисциплина прежде всего! Дисциплина, молодой человек,— это главное! Ну, конечно, об этом будут разговоры, и еще какие! Во всяком случае... Только, видите ли, все это чертовски сложно, и еще неизвестно, чем все это закончится, соберется ли скупщина в теперешнем составе или будет распущена и назначат новые выборы. Деспотович?.. Ну, безусловно, все это так или иначе будет обсуждаться и в клубах, и на пленуме скупщины. Деспотович очень силен, дьявольски силен — финансы заменил внутренними делами, все торговцы его поддерживают, они всегда были сторонниками твердой власти, так будет и теперь — даже скорее, чем раньше,— а это, молодой человек, означает, что страна накануне крупных событий, событий исторического значения!.. Ах, относительно Деспотовича? Но вы потеряли голову... Обратитесь к кому-нибудь другому, но не ко мне! Вы, может быть, желаете, чтобы началось расследование против министра внутренних дел? Понятно, очень печально, что наш народ не умеет соблюдать своих интересов и что и на этот раз его обманули спекулянты,— но отсюда до личного обвинения!.. И, наконец, что у вас конкретного для такого тяжелого обвинения?»
— То, что я видел собственными глазами.
— Эх, чего только человек не видит в своем воображении!
Солнце уже склонялось к западу, когда Байкич оказался на террасе скупщины. У перил стоял Марковац и курил, глядя на пустой двор и на слегка пожелтелые верхушки молодых лип.
— Давно вас не видел. Где вы пропадаете? Как поживаете?
— Плохо,— ответил Байкич.
— Вижу. Осунулись и побледнели. С вами случилась эта история, знаю. Слишком вы доверчивы. Да и я не бог весть как поживаю. Меня убивают курение и бессонница. И то, что я ем не вовремя.— Он помолчал.— Как бы хорошо поехать сейчас в Топчидер или подняться на Авалу. Несколько дней тому назад, когда президиум межпарламентского союза ездил туда, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата, ездили и мы, но все происходило в спешке и было противно: машина за машиной, пыль, глупые речи, фотографы, завтрак в горном домике, интервью, скука. А теперь там на горе что ни дерево, то целая симфония красок. Все горит красными и золотыми тонами! — Он вынул новую сигарету и стал закуривать ее о свой окурок. Его худые пальцы слегка дрожали.— Когда-нибудь брошу все это и уеду в деревню к отцу. Буду работать руками, работать по-настоящему, копать землю!
— Для кого?
Марковац с улыбкой посмотрел на Байкича.
— Вы зашли уже так далеко?
Тяжелые тучи, самых неожиданных форм и оттенков, проплывали над тонущими в соснах красными куполами Вознесенской церкви.
— Послушайте, Марковац. Вы старый и опытный журналист. Могли бы ли вы... скажите мне, есть ли у этих людей хоть малейшая капелька совести?
Марковац пристально посмотрел на него.
— Знаю, что вас мучает. Вас разыграли Деспотович и Бурмаз, но Бурмаз — личность второстепенная; говорил я вам: не давайте никаких информаций, пока не знаете людей,— и теперь вас интересует только Деспотович, не так ли?
— Да...— признался Байкич после минутного колебания.
Марковац затянулся в последний раз, бросил сигарету через перила и отрезал:
— У него нет совести. Да и на что она ему? Выдающиеся или во всяком случае способные политики не смеют иметь совесть в обычном значении этого слова.
— И значит...
— Вы думаете о репарационных облигациях? Ничего! Дело сделано ловко, а это все, что нужно. В подходящее время. Парламент не заседал, запрос не мог обсуждаться, опровержение, чтобы остановить падение, запоздало... Теперь политическая ситуация иная, надвигаются выборы... и все покроется слоем пыли.
Марковац посмотрел на Байкича с большим интересом и симпатией.
— Возможно, я должен был несколько иначе говорить с вами. Но все равно. Мне бы больше всего хотелось, чтобы вы освободились от иллюзий — от этого можно освободиться. Вы уже в состоянии это сделать. Хотя это и болезненно. А иногда и дорого обходится. Боюсь, что ваши нервы не выдержат и вы натворите глупостей, да, а глупость — совершенно бесполезная вещь. Мне хотелось бы уберечь вас от опасности: не принимайте все слишком близко к сердцу и не будьте чересчур щепетильны; в общей анархии людских отношений не поступайте как анархист. Ваш случай — только деталь, незначительный факт, который важен постольку, поскольку встречается все чаще, повторяется и перестает быть единичным и случайным. Все эти факты — результат известного положения вещей, известного строя, но не причина этого. Вот что вам надо понять. А как только вы это поймете, вам станет ясно, что любой пожарный с кишкой может быть сильнее сотен взбунтовавшихся совестей..
Байкич вдруг почувствовал, что слабеет. Ему нужна была опора, все равно какая. Ясна уже не могла служить ею,— чтобы он мог одержать победу, порвать то, чем был связан с внешним миром, вырвать бурьян, который глушил его изнутри. Есть же где-нибудь честные люди, настроенные так же, как он. Люди, которые отказываются быть членами такого общества, отрицают самые его основы. Дело шло уже не о количестве школ, новых больниц или километров новых путей сообщения — вопрос стал о принципах, на которые эти школы и больницы организовывались, прокладывались дороги, о том, чему они должны были служить. Он еще не знал точно, но чувствовал, что
должны быть люди, в которых накапливаются силы к восстанию в противовес силе денег и коррупции. Дремлющие силы вечного протеста порабощенных. Силы, вспыхнувшие однажды в крестьянском восстании красным пламенем подожженных турецких постоялых дворов. Все эти силы были забиты, опутаны, связаны, оплетены и заглушены ложью и обманами, как и он сам был опутан и связан своей зависимостью от общества, воспитанием, привычками, мечтами, всей своей жизнью, которую он вел до сих пор. Он почувствовал себя пленником... не видел выхода из самого себя.
Марковац внимательно следил за лицом Байкича. Он ясно видел, что в нем происходит.
— Что вы теперь намерены делать?
Байкич встрепенулся. Подбородок у него задрожал. Он попытался улыбнуться.
— Не знаю! Ничего не знаю, Марковац. Единственно, что я знаю,— это то, что не могу вернуться в «Штампу».
— А вы бы приняли место чиновника? В каком-нибудь министерстве?
— Не знаю... может быть.
— Ведь то, что вы пережили,— только небольшая часть того, что вам необходимо пережить, дабы все понять и вполне освободиться. И надо вам окончить учение. Вам нужны конкретные, подлинные знания. Вы должны знать историю, лолитическую экономию, познакомиться с основами биологии для того, чтобы понять движение мира во всем его объеме. Тогда вы сможете снова вернуться к журналистике — не все газеты похожи на «Штампу»,— и тогда все то, что сегодня приводит вас в отчаяние, будет лишь подбадривать вас на жизненном пути. Вы почувствуете удовлетворение от жизни и от работы. Вы должны понять, что жизненный путь честного человека — всегда путь борьбы. К этой борьбе надо быть готовым. А вы уже пошли по этому пути.— И, словно отвечая на мысли Байкича, он сказал: — Только подлинное и активное товарищество, Байкич, может вырвать человека из его зависимости от общества, помочь ему в борьбе за человеческое достоинство. Сам по себе человек ничего не может сделать, он ничего и не значит.
— Хотите быть моим первым товарищем?
— Да я и так уже ваш товарищ, Байкич! С самого начала.
Проходя мимо «Штампы», Байкич вдруг решил зайти. Надо вернуть железнодорожный билет и взять свои вещи. Записки об отце так и остались лежать на столе с того дня, как он читал их Александре. Надо проститься с товарищами. И порвать, наконец, последнюю связь со «Штампой». Он был спокоен. Вернее сказать, переутомлен. Какое-то отупение после сильных волнений. Ощущение размягченности — словно он засыпал после укола морфия. Вечер был тихий, пахло только что политым асфальтом. Все было как обычно: светящаяся красная вывеска «Штампы» вспыхивала и гасла, на перекрестке регулировщик указывал направление, толпа гуляющих двигалась непрерывным потоком, голубоватый туман и запах отработанного бензина висели в воздухе между домами... Только здание «Штампы» казалось пустым. Там должны были работать люди, звонить телефоны — окна были освещены; но не требовалось быть журналистом, чтобы почувствовать, что газета дышит на ладан. Нет такой мерки, которой можно было бы измерять перемены в людях; только по их отношению к вещам или к другим людям можно косвенным образом судить о степени этого изменения. Еще десять дней назад, проходя через этот самый вестибюль, Байкич был поражен царившей там тишиной. Когда-то вестибюль был полон приятными запахами нагретой ротационной машины, машинного масла и стали, типографских красок и ротационной бумаги — запахами, которые возбуждают желание работать, специфические, профессиональные, какие бывают в мастерской художника или в столярной мастерской. А теперь ротационная машина работала всего по нескольку часов, и все эти запахи сменились запахом подвала, сырости и мокрой бумаги. Но Байкича все это больше не трогало: он уже духовно не принадлежал «Штампе». Он даже с удовольствием заметил развал, водворившийся и в остальных отделах: в комнате стенографов три сотрудника играли в санс; в архиве никого не было, один метранпаж копался в беспорядочно сваленных клише в поисках нужных ему. Многие столы не расчищались уже бог знает сколько времени, и на них громоздились целые горы бумаги, окурков, объедков, пустых стаканов. В большом зале работало всего несколько человек. За столом, который совсем недавно принадлежал Байкичу, теперь сидел йойкич. Увидав Байкича, он смутился.
— Я тебе не помешаю. Хочу только собрать свои вещи.
йойкич смутился еще больше.
— Никаких твоих вещей тут нет. Я нашел стол пустым. Впрочем, посмотри сам.
Байкич открыл один ящик (тот, в котором лежала тетрадка Ясны) — он был пуст, замок сломан. Он повертел в руке ненужный теперь ключ, хотел снова положить его в карман, но передумал и быстро сунул в ящик.
— Значит, взломали?
— Поверь, меня тут не было.
— Ну, а если бы и был? Бурмаз здесь?
Байкич удивился своему спокойствию.
— Нет.
— Распопович?
— Нет.
— Так кто же теперь распоряжается?
— Я временно заменяю господина редактора.
— А разве вообще у вас есть редактор? Я, видишь ли, думал, что вы... как-то так... А разве вас еще не продали? — Байкич вдруг стал серьезным.— Но что вообще, черт возьми, тут делается? Где Андрей? Может быть, и его уволили?
— Нет. Андрей...— йойкич избегал взгляда Байкича.— У Андрея большая семейная неприятность. Мне не следовало бы и говорить об этом.
Предчувствие чего-то омерзительного овладело Байкичем.
— В чьих интересах... Андрея или «Штампы»? Или господина — как бы сказать — владельца? Как видишь, и мы кое-что знаем.
йойкич не ответил. Присутствие Байкича становилось ему все неприятнее. Байкич сел на край стола.
— Тебе хотелось бы говорить со мной официальным тоном, потому что, как ты думаешь, это в твоих интересах, а все-таки, признайся, тебе стыдно! И все равно ты стоишь ближе ко мне, хоть и кутишь иногда с господином владельцем... я имею в виду господина Миле.
Йойкич покраснел и посмотрел на Байкича.
— Нет. Ты слишком плохого обо мне мнения. Но есть вещи, о которых некрасиво говорить, если человек узнал о них не вполне корректным образом.— Он помолчал.— Дочь Андрея исчезла, утром ее отпустили из полицейского управления, а домой она не вернулась, и какой-то мальчик еще до полудня принес от нее письмо Андрею...
— Погоди, причем тут полицейское управление? — Байкич вскочил.
— Такая мерзость, такая ужасная мерзость! Не спрашивай, пожалуйста, и так узнаешь.
— Но почему полицейское управление, не отвиливай?
— А ты не скажешь, что узнал от меня?
— Дурак! Кому я скажу? Господину редактору? Или господину директору?
— Я услыхал случайно — понес рукопись редактору, а дверь в кабинет директора была открыта, и вот... Распопович был вне себя и орал на Бурмаза как на осла.
— Опять не обошлось без Бурмаза?
— Насколько я слышал, да...
— Но ты знаешь и остальное, знаешь все с самого начала?
— Да это всем известно, Андрей уже несколько дней не может протрезвиться; все знали, что он должен получить пятьдесят тысяч — столько, кажется, требовала его жена, а они предлагали всего пятнадцать как будто, чтобы избежать суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56