Писал его целых два часа, ворчал, задыхался, глаза у него вылезали из орбит. И, чтобы дать ему возможность закончить, доктор Распопович принужден был дважды впрыскивать ему камфару.
Полночь давно миновала, когда Майсторович добрался до дома. Жена и дочь еще не спали. Он вошел как-то неестественно спокойно, положил котелок и палку и подошел к жене. Она испуганно смотрела на него широко открытыми глазами. Он неловко — сколько уж лет он не делал этого жеста? — положил руку на ее седую голову и глубоким, но все же деревянным и бесчувственным голосом проговорил:
— Жена, будь тверда... На все воля божья, он успокоился...
И, считая, что тем самым он исполнил все, что от него требовалось, он поспешно прошел в свою комнату, не взглянув на упавшую в обморок жену, переменил визитку, достал из комода чистый носовой платок и, не сказав ни слова, опять ушел в ночь.
Похоронной процессии пора было уже двинуться. Через толпу, заполнившую большую переднюю и гостиную, обтянутую черным сукном с серебряными позументами, суетливо проходили официальные лица в черных визитках. В гостиной стоял гроб с телом Петрония Наумовича, «великого благодетеля народа и просвещения», как его именовали утренние газеты, «вырванного неумолимой смертью из теплых объятий безутешной семьи», как гласило извещение о смерти.
Три священника и дьякон бормотали молитвы в перегретой, душной комнате с тошнотворным запахом от множества горящих восковых свечей и увядающих венков из мимозы, чемерицы и лавра. От лака и краски, от черного сукна, пропитавшегося ладаном и нафталином, исходил тот специфический дух, который обычно ощущается на похоронах. Стоял гул, люди передвигались с места на место, перешептывались, на цыпочках подходили к самому гробу, желая поглядеть на представителей высших учебных заведений и научных учреждений, которым, как гласила молва, покойный оставил все свое состояние и которые собрались разом, не зная точно, кому именно и сколько завещал старик. Университету? Коммерческому фонду? Академии наук? Но, может быть, все это только газетная утка? А в это время, запершись в спальне старика, в одной рубашке, с посеревшим лицом и налитыми кровью от волнения и бессонницы глазами, Майсторович в третий раз перебирал последний ящик: все было напрасно — ни завещания, ни ценных бумаг, ни денег, ни записки, которая могла бы ему пригодиться. «Как же это случилось? И почему? И когда он принял решение? После истории с лампой? Или до этого? Нет? Это невозможно! А дети? Отец же он им в конце концов; должен он позаботиться об их будущем! Господи, где же ты? Где правда?» У Майсторовича заиграли мускулы на лице. От переутомления он ощущал полный упадок сил. Чувствовал себя покинутым, несчастным, беспомощным. И вдруг, закрыв лицо руками, он громко разрыдался, содрогаясь всем телом.
— Такие деньги, такие деньги, господи, такие деньги!
Гул из гостиной стал доходить и до него. Кто-то постучался и сообщил, что процесия трогается. Майсторович вытер глаза тыльной стороной руки, шатаясь, надел пальто и вышел в толпу.
На похоронах присутствовало несколько министров, где-то в сторонке стоял Деспотович, мрачный и молчаливый. У гроба началось довольно громкое объяснение с Майсторовичем по поводу того, кто понесет гроб великого благодетеля. «Безутешная семья» стояла в глубине гостиной. Плакала только одна Александра. Вдруг какая-то старуха выразила удивление, что нет Миле. Стали его разыскивать. «Он только что тут был,— сказал кто-то.— Может быть, почувствовал себя плохо!» Министр, один из коммерсантов и два представителя — от университета и академии — сделали вид, что хотят нести гроб. Но между ними стали четыре человека из похоронного бюро в своих черных нитяных перчатках и услужливо взяли на себя всю тяжесть металлического гроба. Прислуга и родные, перешептываясь, разбежались в поисках Миле, который был, должно быть, больше всех опечален смертью деда. Главички-младший спустился к себе, но в «клубе» Миле не оказалось. Недолго думая, он поднялся в квартиру Распоповича. Так как господа были на похоронах, а прислуга глазела в окна, то Главички без стука стал переходить из одной комнаты в другую; в предпоследней он услышал голоса, а в самой дальней, без пиджака — Майсторо- вичи, по-видимому, не могли ни одного важного дела делать в пиджаке, потный и красный, с раздутыми щеками и вытаращенными глазами, с завитками на лбу, Миле Майсторович, громко отбивая ногой такт по паркету, учил фокстрот. Раструб саксофона был заткнут
платком, и звук получался тихий, приглушенный. Согнувшись над роялем, Кока, тоже красная и растрепанная, нажимая все время на левую педаль, чтобы не было так слышно, аккомпанировала Миле отрывистыми синкопированными аккордами. Главички отобрал саксофон, слегка нахмурившись, надел на Миле пиджак и, взяв его под руку, быстро спустился с ним на улицу. Расправляя воротник на пиджаке, уже стоя рядом с отцом сразу за катафалком, Миле вдруг вспомнил, что не положил саксофон в футляр и не запер его. Повернувшись к Главички, он стал делать ему знаки, будто поворачивает ключ. А Главички, тоже знаками, советовал ему застегнуть пиджак, потому что впопыхах Миле не успел снять черную ленту с крючком, на который во время игры прикреплял саксофон.
ЗАВЕЩАНИЕ
Не случись увеселительной прогулки в автомобиле на Авалу и не попади под колеса неизвестный крестьянин, никто бы и не знал, что доктор Распопович в самом деле врач. В придорожном трактире, при свете свечей и керосиновой лампы, под испуганными взглядами крестьян и своих быстро протрезвившихся благородных друзей и приятельниц, Распопович действовал, засучив рукава, превзойдя все, что можно было ожидать от господина с его положением. Правда, на другой день пострадавший крестьянин умер от «осложнений во внутренних органах», но этот факт уже не мог поколебать приобретенной репутации. Первая помощь была подана действительно по всем правилам врачебного искусства — в этом готовы были поклясться все присутствовавшие.
Не начни затем Сибин Майсторович оспаривать завещание Петрония Наумовича, «великого благодетеля» своего народа, никто бы не узнал, что доктор Драгич Распопович не простой врач, но и специалист по кожным и венерическим болезням. Кроме группы его личных друзей, это стало известно всей общественности, так как газеты несколько недель подряд — в ответ на кампанию «Штампы» — печатали то его опровержения на разные заявления, то его портрет в белом докторском халате. Но, помимо этого, стало известно и следующее: у доктора Распоповича имеется
«частная клиника», свой «ассистент», приемные для мужчин и женщин, два телефона и много еще тому подобных вещей. Например, что до смерти великого благодетеля он снимал в его особняке квартиру в пять комнат и только потом занял и другое небольшое крыло на том же этаже и что теперь у него восемь комнат, четыре уборные, две ванные, два черных и два парадных входа, из которых один «докторский».
Таким образом, до этого неопределенное общественное положение доктора Драгича Распоповича («Кто он?» — «Не знаю. Так, доктор какой-то») упрочилось. Теперь все знали, что доктор Распопович — не доктор права какого-нибудь иностранного университета, а настоящий врач, доктор медицины, специалист, имеющий собственную клинику и личного ассистента. И тот факт, что сам он не лечил, а передавал пациентов своему ассистенту, получавшему тысячу пятьсот динаров в месяц, только еще более повысил его значение в глазах общества. Потому что, если врач, специалист по кожным и иным болезням, занимается лечением лишь в особых, исключительных случаях, когда дело касается какого-нибудь благодетеля, — значит, он занимается значительно более важными и более доходными делами. Поэтому акции Распоповича так поднялись, что иллюстрированные журналы стали посылать к нему своих сотрудников с целью узнать мнение «нашего известного специалиста» о любви, о туризме или о проведении газового освещения. О делах, которые приносят человеку доход, спрашивать, как известно, не полагается, и потому журналисты не расспрашивали об этом Распоповича, а тем более ничего не писали, что опять-таки было в порядке вещей. Биография каждого более или менее выдающегося члена общества всегда должна быть в какой-то мере окружена тайной.
Что касается Майсторовича, то ему приходилось в своей жизни ввязываться во всевозможные судебные дела. Крупные — с участием известных адвокатов, с фотографиями в газетах — дела, вызывавшие полемику и освещавшие людские отношения, словно магнием: сверкнут во всех своих неприглядных подробностях и тут же гаснут; только день или два потом людей преследует какой-то едкий, неприятный запах. И другие дела, специальные и тягучие, когда адвокаты противных сторон целыми днями читают никому не понятные скучные тексты. И, наконец, такого сорта дела, о которых из года в год пишут, что они отложены из-за неявки истца, из-за болезни адвоката защиты, из-за того, что вызваны новые свидетели, которых, кстати, никак не могут разыскать, так как требуется новая экспертиза; из-за того, что экспертиза не могла быть произведена, ибо за это время были потеряны книги и теперь надо вызывать новых свидетелей, которые засвидетельствовали бы, что содержалось в этих потерянных книгах, дабы на основе этих показаний эксперты, из коих один тем временем умер, произвели новую экспертизу; из-за того, что новый эксперт оказался не экспертом, из-за... и в конце концов, кроме тех людей, которые бьются не на живот, а на смерть, никто уже больше не понимает, кто кого обвиняет и в чем. Процесс начинает действовать на нервы и судьям, и адвокатам, и свидетелям, которые спасаются бегством, и главным редакторам, которые, боясь наскучить читателям, просто-напросто перестают давать о нем какие бы то ни было сведения. И процесс замирает, забывается, тонет во мраке. Только через год или два на пятой странице газет появляется извещение в десять строк: апелляционный суд вернул дело в первую инстанцию. И снова молчание. Проходят месяцы. Потом краткое сообщение на седьмой странице: кассационный суд вернул дело и предлагает поступить согласно примечаниям статьи такой-то, параграфа третьего. Конечно, никто не знает, что это за статья; и когда в конце концов в газетах на девятой странице, между расписанием богослужений в Соборной церкви, назначением новых профессоров на сельскохозяйственном факультете, сообщается, что кассационный суд подтвердил приговор по делу и т. д., то этого сообщения уже решительно никто не читает. Кому же интересно знать, какие службы совершаются в Соборной церкви или кто назначен почетным профессором сельскохозяйственного факультета.
Первое, что сделал Майсторович, проснувшись в то утро, — он перекрестился. Он, правда, не был человеком религиозным, потому что единственное божество, в которое он верил безгранично, были деньги. И все-таки... как знать? Все это, конечно, чертовщина, но вдруг там что-то есть, так лучше быть осторожным. Перекреститься-то ведь ничего не стоит. Но когда он спешно натягивал носки, торопясь взять утреннюю газету, подсунутую под входную дверь, он надел носок сперва
не на правую, а на левую ногу! Надо же было этому случиться именно в такой день! Ему сразу все представилось в мрачном свете. Всякий раз, когда он по ошибке обувал левую ногу раньше правой, случалась какая-нибудь неприятность, и он досадовал все время, пока шел по коридору за газетой, в одной рубашке и кальсонах, накинув на плечи пальто. Сырая газета была тяжелой, и Майсторович ощущал, как сырость ползет по пальцам, по руке, по плечам и спине. Он всегда испытывал тошноту от запаха сырой бумаги и свежей типографской краски, когда натощак развертывал утреннюю газету. И только первая сигарета убивала этот запах. Но в это утро он почувствовал замирание сердца, прежде чем запах достиг его ноздрей.
— Ах, скоты, скоты!
У него сделался спазм в горле, и кровь по короткой шее прилила к лицу, к голове. Ему не хватало слов, чтобы выразить то, что он чувствовал. Он и всегда не находил нужных слов. Развернув газету, он уставился на свою карикатуру: в опанках, с сапожным ножом в руке, он подкрадывался сзади к мальчику, сидевшему за партой. На передовую статью он совсем не обратил внимания, хоть и заметил в заголовке свою фамилию, напечатанную жирным шрифтом. Он так же мало верил в печатное слово, как в психологию и совесть. Он вот никогда ничего не читал, однако это не помешало ему стать тем, чем он был. И потому весь этот шум, который Деспотович поднял в своей «Штампе», оставлял его равнодушным. Для него все было в порядке вещей, пока Деспотович защищал свои капиталы на словах. Но карикатура вызвала в Майсторовиче весьма неприятное чувство, в котором была большая доля беспомощной ярости. Может быть, Распопович прав? Может быть, надо было переменить тактику? А что, если все его мучения напрасны? Но теперь отступать поздно. Он почувствовал, что его окружает атмосфера сильной и активной ненависти и при этом он одинок и слаб. Он побежал по коридору и ворвался в комнату жены — впервые в жизни ему захотелось, чтобы она приняла участие в его переживаниях. Сам он читать не мог: буквы так и прыгали перед глазами. Только по датам, с которых начинались абзацы, он понимал, что в этих строках описана вся его жизнь.
— Читай... читай все подряд!
Госпожа Майсторович, внезапно разбуженная,
ничего не понимала. Но сразу увидела карикатуру: прелестный ребенок, к которому подкрадывается муж, чтобы его убить.
— Но... почему ребенок, почему ребенок? — бормотала она вне себя.— И такой прелестный ребенок! — У нее задрожали руки. Она была в ужасе...
Майсторович застонал и вырвал газету из ее рук. Как будто дело в ребенке! И только тот факт, что перед ним был более слабый и беспомощный человек, вернул Майсторовичу сознание своей силы и веру в себя. И чего он разволновался? Какая-то карикатура — пустяки! Все хорошо подготовлено. Он вернулся в свою комнату и начал торопливо одеваться, перебирая в уме своих свидетелей: всех этих своячениц, теток, знакомых старух, сдававших комнаты одиноким мужчинам и тайно занимавшихся сводничеством; всех должников тестя — и тех, у которых старик за неоплаченные векселя продал когда-то с молотка дом или магазин, и тех, которым прощал долг, обесчестив дочь; всех этих уволенных шоферов, кучеров и пьяниц управляющих; всех этих девушек, которым за известную небольшую услугу старик открывал модные магазины; всех, кто так или иначе был связан с «великим благодетелем» и которых он, Майсторович, с таким страстным упорством отыскивал. И вся эта грязь, вся эта гниль, все это горе были собраны, чтобы на все это мог опираться в своем компетентном показании «личный врач» покойного, доктор Драгич Распопович. Майсторович еще не был одет — ему казалось, что сегодня он одевается очень медленно: никак не удавалось пристегнуть своими толстыми пальцами галстук под белым крахмальным воротничком, и он все вытягивал шею и извивался перед зеркалом,— когда в комнату вбежал доктор Распопович. Майсторович перепугался. На лбу выступил пот. Он снял уже пристроенный было галстук, дрожащей рукой положил его на стол и тяжко опустился на край кровати.
Распопович запыхался от быстрой ходьбы.
— Слава богу! Я уж боялся, что ты ушел. Вчера вечером нигде не мог тебя найти.
— Старая песня! — заметил ядовито Майсторович.
— Старая или новая, неважно.
Он вынул небольшой листок бумаги. Повертел в руках и протянул Майсторовичу. На одной стороне были записаны суммы долгов, на другой — сроки платежей»
Почерк был мелкий, изящный, похожий на женский, необычайно четкий. Ясно, что не Распоповича. Майсторович поднял глаза с бумажки и воззрился на своего приятеля. Он подозревал, о чьих долгах идет речь, но все же не верилось, и он ждал точного подтверждения.
— Это...
— Деспотовича.
И на мгновение рыбьи глаза Распоповича оживились. Он был чрезвычайно доволен собой.
— Но это... Он, значит... эх, черт возьми! Так, выходит, его песенка окончательно спета! — воскликнул Майсторович.
Он стал внимательно разглядывать сроки платежей по векселям. Положение Деспотовича было намного хуже, чем предполагал Майсторович. Но тем опаснее он был. Майсторович вдруг понял, почему Деспотович защищался с такой страстностью: если бы акции «Штампы», которые Деспотович заложил старику, перешли в руки Майсторовича, то он, Деспотович, пропал бы независимо от того, настаивал ли бы Майсторович на немедленной уплате или в качестве нового собственника заложенных акций «Штампы» потребовал участия в деле. Но вдруг у Майсторовича возникло сомнение:
— Песенка его, конечно, спета, если только все это точно... Сам-то ты уверен?
— Совершенно. Как если бы я лично это переписывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56