Почта доставляла нам все больше пакетов, газет и книг: тут были и Чернышевский, и Светозар Маркович, и французские историки. Йован целыми днями читал историю английского парламентаризма, не помню уж какого автора. Но чаще всего он разъезжал по деревням, с волнением следя за тем, как распадаются большие задруги, как мельчают земельные участки и как деревня, несмотря на все растущее число семейных ячеек, постепенно попадает в ярмо к городским богатеям, испытывая все более сильную зависимость от города. Этому процессу надо было дать другое направление — заменить семейную задругу высшей формой общей кооперации, а чтобы это выполнить, необходимо было вырвать крестьянина из бесплодной борьбы городских партий и создать самостоятельное движение. Уже несколько раз в ту весну к Йовану приходили гонцы от бывшего министра и посланника в отставке, генерала Ст. О., который проживал тогда на своем хуторе около Шабаца; отодвинутый на второй план, он хотел основать «собственную» партию. Это был человек одинокий, угрюмый, с толстыми отекшими ногами, очень богатый, европейски образованный и удивительно прочно связанный с землей — во всяком случае такова была его политическая установка. В городке Л. жить нам было тяжело, вскоре и ты должен был появиться на свет. Йовану хотелось поближе познакомиться с планами генерала Ст. О.; мы попросили пере
вода в какую-нибудь деревню около Шабаца и получили его.
Но прежде, чем я начну описывать те страшные полтора года... Какой же ты был маленький и славненький! Когда тебе исполнилось шесть недель, глазки твои начали останавливаться на предметах, а уже на седьмой неделе ты в первый раз улыбнулся и доставил этим безмерную радость твоей маме. Я держала тебя на руках и показывала своим маленьким ученикам: «Посмотрите, посмотрите, дети, малютка смеется!» Моему восхищению не было конца. У малютки была такая прелестная улыбка, и мне хотелось, чтобы он улыбался всегда. На третьем месяце твоей жизни мы решили, что наше дитя будет любить музыку: стараясь развлечь тебя, мы заводили будильник, он звонил, и ты переставал плакать. Как только будильник замолкал, малютка снова принимался плакать. Но мама должна была развлекать и учить не только своего малютку, но еще пятьдесят сопливых деревенских «малюток», а потому надо было сделать так, чтобы малыш не мешал занятиям. Когда он не спал, я подвешивала к колыбели пестрый мячик, и малыш с ним забавлялся, а если это ему надоедало, я усаживала его, как куклу, между белыми подушками и опрометью бросалась в класс за папой, чтобы он посмотрел, как сын его сидит.
Но мы умели и обманывать малютку, когда он отказывался понимать, что его мама должна идти на урок. Я намазывала ему один пальчик медом и к нему прилепляла легкое перышко. О, с каким терпением малютка отлеплял перышко, которое сейчас же прилипало к пальцу на другой ручке! Но наше «изобретение» не долго нам служило — малютка развивался не по дням, а по часам. Как-то прилепила я перышко и ушла на кухню; вдруг слышу, как малютка давится и кашляет. Вбегаю и сразу вижу в чем дело: мой умненький малыш пришел к заключению, что все его пальчики сладкие, и стал их сосать вместе с перышком; оно, конечно, прилипло к небу, и кто знает, что бы случилось, не подоспей я вовремя.
А вот еще случай. Когда тебе исполнилось четыре недели, у тебя отвалился пупок и намокла пеленка. Мы сразу понесли тебя к доктору в Шабац. На обратном пути набежали черные тучи. Папа твой зашел в чей-то дом на окраине попросить одеяло, и в тот же миг раздался страшный удар грома, молния сверкнула совсем близко, ослепив лошадей; они захрапели и бросились в сторону,
хлынул ливень, заливая меня и няню с ребенком на руках. Ливень был так силен, что телега наполнилась водой. Тщетно старалась я плащом кучера укрыть ребенка от дождя, который все усиливался. Обезумев от страха, что ребенок, укутанный в одеяла, задохнется под плащом или захлебнется водой, я поминутно торопила кучера. А он вдруг стал придерживать лошадей: услышал, как кричал бедняга Йован, бежавший за нами следом. Вдали виднелась хуторская школа. Я колебалась только одно мгновение: меня просил подождать человек, за которого несколько недель тому назад я готова была отдать жизнь, а на руках у меня был кусочек живого мяса, и только теперь, когда пришло время выбирать, я поняла, что значит этот кусочек: это часть меня самой, моя кровь, моя душа, моя жизнь,— и я решительно приказала кучеру гнать изо всех сил; несчастный остался посреди поля, по колено в грязи, под проливным дождем. У хутора дождь перестал, и мы пошли к местным учителям обсушиться немного. Высвободив малютку из-под груды мокрых одеял, мы увидели, что он мирно спал, на лбу блестели крупные капельки пота. Вскоре на попутной телеге приехал и папа; ни с кем не поздоровавшись, он бросился в дом и еще с порога крикнул: «Что с ребенком?» Увидя, что ты спишь, он подошел ко мне и, потрепав по плечу, сказал с укором, как-то грустно улыбаясь: «Теперь я знаю, кого ты больше любишь». Я не смела взглянуть на него и тихо, как провинившаяся, ответила: «Я спасла тебе сына». Он рассмеялся и, по своему обыкновению, сказал: «Шучу, шучу».
Генерал Ст. О., услыхав об этом случае, пришел в школу повидаться с нами. В этот вечер наша судьба определилась: твой отец решил вступить в эту новую партию, вернее — создать ее.
Генерал Ст. О. стремился, по-видимому, не столько заложить идейную основу новой партии, сколько стать «вождем», лидером партии, потому что только таким образом он смог бы показать власть имущим, что он еще способен на большие дела на благо отечества. Что касается программы, то, по его замыслу, партия должна была походить на все остальные партии в Сербии, с лозунгами вроде: «Глас народа — глас божий» или «Вся власть народу», потому что уже самый факт, что он лично возглавляет ее, являлся бы признаком известного направления для избирательских масс. Он, конечно, не сказал об этом прямо, но в тот же вечер на хуторе развивал мысль о движении, которое не зависело бы от партии, толковал о снижении налогов и сокращении срока военной службы, об обеспечении земледельцам беспроцентной ссуды для весенних работ, о приобретении самых усовершенствованных машин, а когда повел речь о своей любви к родной земле, к измученному крестьянину, из которого высасывают кровь деревенские и городские ростовщики, на глазах его показались слезы. Но все это не мешало Йовану ясно видеть оскорбленное честолюбие светского, придворного человека, выкинутого за борт; он понял, кроме того, неопределенность и шаткость его основных положений — это был тростник, колеблемый ветром честолюбия. Возвращаясь свежей звездной ночью, омытой ливнем, Йован мне сказал: «Этот человек, жаждущий славы, примет все, что я ему предложу, если только представить это как последовательное развитие его «главной линии». Власть имущие, зная его туманную идеологию, оставят нас на первых порах в покое, а мы, пользуясь этим, будем создавать центральные и окружные комитеты».
На другой день, совсем неожиданно, к нашей школе подъехал на своих белых конях генерал Ст. О. «Хотел посмотреть, как вы живете,— сказал он, выходя из экипажа, поддерживаемый бывшим вестовым, а теперь личным слугой.— Ночью не спалось мне что-то, и вот я набросал несколько пунктов нашей будущей программы. Просмотрите и напишите ваши замечания». Так господин Ст. О., может быть преднамеренно, дал Йовану возможность внести в программу, состоявшую из самых общих мест, несколько основных положений, на которые главным образом и должно было опираться это крестьянское движение. Йован, конечно, воспользовался этим случаем, и партия, таким образом, приобрела исключительно крестьянский и кооперативный характер. «Вождя» это так воодушевило, что он сразу заказал свой портрет на открытках, в генеральской форме,— вся грудь в орденах. Потом начались собеседования, собрания и встречи с отдельными личностями... Идеи, положенные в основу, были ясные, простые, отвечали общим нуждам, и люди стали стекаться. От нашей деревни к хутору близ Шабаца и обратно беспрестанно курсировали посыльные с письмами и поручениями. Между хвастливым и болезненно честолюбивым вождем, который воздействовал на крестьянское сознание своими орденами, и Йованом, приводившим серьезные доводы, выбрать было не трудно. Вскоре сложилось так, что без Йована ничего не делалось и не решалось. Он был главным секретарем, хотя и не имел этого звания, членом центрального комитета, а позднее и ведущим оратором. С первых же месяцев работы Йован стал подлинным лидером партии.
Редактор партийной газеты в Белграде переписывался большей частью с Йованом, председатели окружных и местных комитетов приходили сперва в нашу деревню, к Йовану, а потом уже шли на хутор к «вождю». О нашей деревне заговорили в политических кругах. «Какой- то Байкич, учитель, создает крестьянскую партию». Его стали интервьюировать. В то время как твоя колыбель стояла в тени под липой, перед школой ежедневно останавливались повозки. Редакторы белградских газет и другие видные представители интеллигенции приезжали познакомиться с Байкичем и узнать о целях партии ему было всего двадцать семь лет! Всю весну и лето сторонники других партий рассылали своим центральным комитетам и партийным клубам указания, в которых обращали внимание на деятельность твоего отца, хотя работа его протекала еще теоретически, по-кабинетному; он тогда еще не выступал перед народом, не проводил митингов. Но он выделялся. Он из деревни призывал людей к деятельности, раскрывал, в чем их интересы. А это мешало. Мешало в равной степени всем другим партиям.
Наконец, окружной комитет одной из двух главных партий потребовал от своей депутатской фракции и от министра просвещения удаления Йована из округа в интересах этих политических партий.
Приближались выборы. Министром просвещения в то время был энергичный, но страшный Деспотович. После одного неожиданного полицейского обыска Йована срочно вызвали в Белград, к самому министру. Без всяких предисловий министр сказал ему: «Вы на плохом счету; у вас нашли книги французских и русских революционных авторов. Теперь вы вступили в партию, о лидере которой у нас еще более плохое мнение. Как ваш министр я желаю, чтобы вы подали заявление, что по семейным обстоятельствам покидаете вашу крестьянскую партию. Иначе, Байкич, вас ждет Хомоле». Йован застонал от обиды. «Неужели я должен подать такое постыдное заявление только из страха перед Хомолем?!» — «Нет, если ты подашь такое заявление, я тебя переведу в Обреновац или другой город по твоему выбору». Это возмутительное предложение еще сильнее обидело Йова- на. «Неужели только таким путем способный учитель может добиться перевода в город? Никогда, господин министр! Если меня не ценят как учителя, то я не желаю покупать Обреновац подобной ценой. Я член центрального комитета этой партии и никогда и никоим образом не могу допустить, чтобы достоинство сербского учителя было унижено». Министр насмешливо улыбнулся: «Ну, ну, успеешь еще передумать!» — «Мне нечего передумывать, решение мое принято». — «Ну что ж, иди и жди; когда захочу, тогда и переведу тебя».
Министр призвал его еще раз. И меня вместе с ним. Сначала он принял Йована, а следом за ним меня. Он долго беседовал со мной и советовал повлиять на мужа, чтобы он подал заявление, если не хочет своим упрямством погубить и себя и свою семью. Я отказалась. «Мой муж совершеннолетний и знает, что делает. Я вполне с ним согласна и одобряю его поведение». Последнее, что я услышала от министра, было: «Вы раскаетесь!»
Вернулись мы в деревню и стали ждать приговора. Назначения уже пришли, и все учителя разъехались по своим местам. Мы были готовы выехать в любую минуту. Прибыли вновь назначенные учителя, и мы покинули школу и нашу квартиру. Осень была холодная и сырая. Мы с грустью поглядывали друг на друга и на тебя. В этом ожидании подошел и октябрь, и только тогда нас «для пользы дела» перевели в ужасное по тем временам местечко Л., страшное Хомоле. Да простит мне бог, но моя горькая слеза упала тогда на ребенка этого страшного человека.
Как жалели нас наши «товарищи», каких только советов не давали! Отец твой шел вперед с высоко поднятой головой. Единственно, о чем он меня спросил, не хочу ли я поехать в Обреновац. «Ты сможешь получить это место, тебя-то не смеют наказывать». Нет, одного бы я никогда его не отпустила! Как я могла оставить его в ту минуту, когда на него ополчились злые люди? Я была его женой, и мое место было подле него. Он только молча погладил меня по голове.
Будучи проездом в Белграде, он явился к министру, «только чтобы пожать ему руку». Министр ему сказал: «Нам и там нужны хорошие учителя».— «Я понимаю, господин министр, потому и еду туда, надо учить и тамошний народ».
Да, было и еще одно разочарование. Никто из членов
партии, из-за которой мы пострадали, не спросил: почему уезжаешь, на каких условиях? Расплатился ли с долгами, которые сделал, принимая в течение полутора лет множество делегатов и членов партии, которые ели, пили и ночевали у тебя? Но Йован был счастлив тем, что нас торжественно провожали до Шабаца и сам генерал Ст. О. держал тебя на руках, пока мы размещались на пароходе. Когда он отошел, увозя изгнанников, Йован сказал мне, глядя на эту толпу с генералом Ст. О. во главе: «Может быть, это начало новой эпохи?» В Шабаце мы оставили несколько векселей, так как ехали в неизвестность, без всяких сбережений, с ребенком на руках и нищенским жалованьем в кармане.
День святого Луки. Утром выпал снег. Нас впустили в монастырь Горняк обогреться. Путь был долгий и опасный, по занесенному снегом ущелью, в маленькой, ветхой повозке с полотняным верхом. Нам сказали, что сифилис здесь — «народная» болезнь, и мы запаслись кувшинами с водой.
После тяжелого путешествия под вечер мы прибыли в Л. прозябшие, голодные, усталые. Остановились перед домом учителя. Что могло быть естественнее? Дверь отворил — кто бы ты думал? — Стева Вукович, тот самый вечно голодный товарищ папы, «Стева, который ждет у фонаря». Но, вместо того чтобы пригласить нас в дом, он стал на пороге и нагло объявил, что не может нас впустить, «потому, видишь ли, что власти о тебе не очень-то хорошо отзываются». Твой отец только посмотрел на него. Он был белее окружавшего нас снега. Если бы я не схватила его за руку, он бы ударил его. «Ты, Стева, только поганишь эту несчастную землю!»
Оставшись на дороге перед закрытой дверью единственного дома, где мы могли найти приют, в снежной ночи, в незнакомом селе, окруженные насмешливыми, злорадными взглядами крестьян, столпившихся вокруг нашей повозки, мы не знали, на что решиться. Пришлось зайти в харчевню, пропахшую мокрыми овечьими кожухами, дымом и йодоформом. Я заплакала, почувствовала себя слишком слабой, очутившись в этом месте для прокаженных. Мы стояли посреди грязной, вонючей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться. Отец держал тебя на руках хмурый — его мучили угрызения совести из-за меня. «Прости меня, Ясна,— сказал он срывающимся голосом,— этого ты не заслужила. А сын еще меньше». Мы разложили наши вещи на столе и вдвоем с
тобой кое-как отдохнули, а он просидел всю ночь возле нас на стуле.
Но уже на другой день никто не мог заметить его плохого настроения. «Мы должны примириться с действительностью, потому что надо жить и работать». Он все еще оставался идеалистом. Верил, что партия за все вознаградит, и ему и в голову не приходило, что «вождь» был доволен тем, что Йована убрали из края, где его популярность затмевала популярность «вождя». «Хомоле мне досталось за мои идеи. Черт возьми, до сих пор я только говорил — теперь начну действовать!» И со всей своей бешеной энергией он взялся за организацию партии. Переписка его необыкновенно расширилась. Он стал систематически созывать уездные и окружные собрания. Я не могла себе представить, чтобы один человек мог столько сделать: не прошло и месяца после нашего приезда, как весь край воспламенился. «Вождь» тут не показывался и своим поведением не ослаблял основных принципов движения. До сих пор центром было Подрине; с приездом Йована движение стало значительнее в Пожаревацком округе. «Вождь» предполагал созвать общепартийный съезд в Тополе или каком-либо другом центральном месте, но значение и размах движения в этой горной местности и, наконец, личная репутация Йована решили иначе: общепартийный съезд был, несмотря на дальность расстояния, назначен в Пожаревацком округе. Со всех сторон на Йована посыпались предостережения и требования прекратить созыв собраний — из полиции, от инспектора, из министерства. Но Йован всем отвечал, что единственной целью его переезда в Хомоле было открыть народу глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
вода в какую-нибудь деревню около Шабаца и получили его.
Но прежде, чем я начну описывать те страшные полтора года... Какой же ты был маленький и славненький! Когда тебе исполнилось шесть недель, глазки твои начали останавливаться на предметах, а уже на седьмой неделе ты в первый раз улыбнулся и доставил этим безмерную радость твоей маме. Я держала тебя на руках и показывала своим маленьким ученикам: «Посмотрите, посмотрите, дети, малютка смеется!» Моему восхищению не было конца. У малютки была такая прелестная улыбка, и мне хотелось, чтобы он улыбался всегда. На третьем месяце твоей жизни мы решили, что наше дитя будет любить музыку: стараясь развлечь тебя, мы заводили будильник, он звонил, и ты переставал плакать. Как только будильник замолкал, малютка снова принимался плакать. Но мама должна была развлекать и учить не только своего малютку, но еще пятьдесят сопливых деревенских «малюток», а потому надо было сделать так, чтобы малыш не мешал занятиям. Когда он не спал, я подвешивала к колыбели пестрый мячик, и малыш с ним забавлялся, а если это ему надоедало, я усаживала его, как куклу, между белыми подушками и опрометью бросалась в класс за папой, чтобы он посмотрел, как сын его сидит.
Но мы умели и обманывать малютку, когда он отказывался понимать, что его мама должна идти на урок. Я намазывала ему один пальчик медом и к нему прилепляла легкое перышко. О, с каким терпением малютка отлеплял перышко, которое сейчас же прилипало к пальцу на другой ручке! Но наше «изобретение» не долго нам служило — малютка развивался не по дням, а по часам. Как-то прилепила я перышко и ушла на кухню; вдруг слышу, как малютка давится и кашляет. Вбегаю и сразу вижу в чем дело: мой умненький малыш пришел к заключению, что все его пальчики сладкие, и стал их сосать вместе с перышком; оно, конечно, прилипло к небу, и кто знает, что бы случилось, не подоспей я вовремя.
А вот еще случай. Когда тебе исполнилось четыре недели, у тебя отвалился пупок и намокла пеленка. Мы сразу понесли тебя к доктору в Шабац. На обратном пути набежали черные тучи. Папа твой зашел в чей-то дом на окраине попросить одеяло, и в тот же миг раздался страшный удар грома, молния сверкнула совсем близко, ослепив лошадей; они захрапели и бросились в сторону,
хлынул ливень, заливая меня и няню с ребенком на руках. Ливень был так силен, что телега наполнилась водой. Тщетно старалась я плащом кучера укрыть ребенка от дождя, который все усиливался. Обезумев от страха, что ребенок, укутанный в одеяла, задохнется под плащом или захлебнется водой, я поминутно торопила кучера. А он вдруг стал придерживать лошадей: услышал, как кричал бедняга Йован, бежавший за нами следом. Вдали виднелась хуторская школа. Я колебалась только одно мгновение: меня просил подождать человек, за которого несколько недель тому назад я готова была отдать жизнь, а на руках у меня был кусочек живого мяса, и только теперь, когда пришло время выбирать, я поняла, что значит этот кусочек: это часть меня самой, моя кровь, моя душа, моя жизнь,— и я решительно приказала кучеру гнать изо всех сил; несчастный остался посреди поля, по колено в грязи, под проливным дождем. У хутора дождь перестал, и мы пошли к местным учителям обсушиться немного. Высвободив малютку из-под груды мокрых одеял, мы увидели, что он мирно спал, на лбу блестели крупные капельки пота. Вскоре на попутной телеге приехал и папа; ни с кем не поздоровавшись, он бросился в дом и еще с порога крикнул: «Что с ребенком?» Увидя, что ты спишь, он подошел ко мне и, потрепав по плечу, сказал с укором, как-то грустно улыбаясь: «Теперь я знаю, кого ты больше любишь». Я не смела взглянуть на него и тихо, как провинившаяся, ответила: «Я спасла тебе сына». Он рассмеялся и, по своему обыкновению, сказал: «Шучу, шучу».
Генерал Ст. О., услыхав об этом случае, пришел в школу повидаться с нами. В этот вечер наша судьба определилась: твой отец решил вступить в эту новую партию, вернее — создать ее.
Генерал Ст. О. стремился, по-видимому, не столько заложить идейную основу новой партии, сколько стать «вождем», лидером партии, потому что только таким образом он смог бы показать власть имущим, что он еще способен на большие дела на благо отечества. Что касается программы, то, по его замыслу, партия должна была походить на все остальные партии в Сербии, с лозунгами вроде: «Глас народа — глас божий» или «Вся власть народу», потому что уже самый факт, что он лично возглавляет ее, являлся бы признаком известного направления для избирательских масс. Он, конечно, не сказал об этом прямо, но в тот же вечер на хуторе развивал мысль о движении, которое не зависело бы от партии, толковал о снижении налогов и сокращении срока военной службы, об обеспечении земледельцам беспроцентной ссуды для весенних работ, о приобретении самых усовершенствованных машин, а когда повел речь о своей любви к родной земле, к измученному крестьянину, из которого высасывают кровь деревенские и городские ростовщики, на глазах его показались слезы. Но все это не мешало Йовану ясно видеть оскорбленное честолюбие светского, придворного человека, выкинутого за борт; он понял, кроме того, неопределенность и шаткость его основных положений — это был тростник, колеблемый ветром честолюбия. Возвращаясь свежей звездной ночью, омытой ливнем, Йован мне сказал: «Этот человек, жаждущий славы, примет все, что я ему предложу, если только представить это как последовательное развитие его «главной линии». Власть имущие, зная его туманную идеологию, оставят нас на первых порах в покое, а мы, пользуясь этим, будем создавать центральные и окружные комитеты».
На другой день, совсем неожиданно, к нашей школе подъехал на своих белых конях генерал Ст. О. «Хотел посмотреть, как вы живете,— сказал он, выходя из экипажа, поддерживаемый бывшим вестовым, а теперь личным слугой.— Ночью не спалось мне что-то, и вот я набросал несколько пунктов нашей будущей программы. Просмотрите и напишите ваши замечания». Так господин Ст. О., может быть преднамеренно, дал Йовану возможность внести в программу, состоявшую из самых общих мест, несколько основных положений, на которые главным образом и должно было опираться это крестьянское движение. Йован, конечно, воспользовался этим случаем, и партия, таким образом, приобрела исключительно крестьянский и кооперативный характер. «Вождя» это так воодушевило, что он сразу заказал свой портрет на открытках, в генеральской форме,— вся грудь в орденах. Потом начались собеседования, собрания и встречи с отдельными личностями... Идеи, положенные в основу, были ясные, простые, отвечали общим нуждам, и люди стали стекаться. От нашей деревни к хутору близ Шабаца и обратно беспрестанно курсировали посыльные с письмами и поручениями. Между хвастливым и болезненно честолюбивым вождем, который воздействовал на крестьянское сознание своими орденами, и Йованом, приводившим серьезные доводы, выбрать было не трудно. Вскоре сложилось так, что без Йована ничего не делалось и не решалось. Он был главным секретарем, хотя и не имел этого звания, членом центрального комитета, а позднее и ведущим оратором. С первых же месяцев работы Йован стал подлинным лидером партии.
Редактор партийной газеты в Белграде переписывался большей частью с Йованом, председатели окружных и местных комитетов приходили сперва в нашу деревню, к Йовану, а потом уже шли на хутор к «вождю». О нашей деревне заговорили в политических кругах. «Какой- то Байкич, учитель, создает крестьянскую партию». Его стали интервьюировать. В то время как твоя колыбель стояла в тени под липой, перед школой ежедневно останавливались повозки. Редакторы белградских газет и другие видные представители интеллигенции приезжали познакомиться с Байкичем и узнать о целях партии ему было всего двадцать семь лет! Всю весну и лето сторонники других партий рассылали своим центральным комитетам и партийным клубам указания, в которых обращали внимание на деятельность твоего отца, хотя работа его протекала еще теоретически, по-кабинетному; он тогда еще не выступал перед народом, не проводил митингов. Но он выделялся. Он из деревни призывал людей к деятельности, раскрывал, в чем их интересы. А это мешало. Мешало в равной степени всем другим партиям.
Наконец, окружной комитет одной из двух главных партий потребовал от своей депутатской фракции и от министра просвещения удаления Йована из округа в интересах этих политических партий.
Приближались выборы. Министром просвещения в то время был энергичный, но страшный Деспотович. После одного неожиданного полицейского обыска Йована срочно вызвали в Белград, к самому министру. Без всяких предисловий министр сказал ему: «Вы на плохом счету; у вас нашли книги французских и русских революционных авторов. Теперь вы вступили в партию, о лидере которой у нас еще более плохое мнение. Как ваш министр я желаю, чтобы вы подали заявление, что по семейным обстоятельствам покидаете вашу крестьянскую партию. Иначе, Байкич, вас ждет Хомоле». Йован застонал от обиды. «Неужели я должен подать такое постыдное заявление только из страха перед Хомолем?!» — «Нет, если ты подашь такое заявление, я тебя переведу в Обреновац или другой город по твоему выбору». Это возмутительное предложение еще сильнее обидело Йова- на. «Неужели только таким путем способный учитель может добиться перевода в город? Никогда, господин министр! Если меня не ценят как учителя, то я не желаю покупать Обреновац подобной ценой. Я член центрального комитета этой партии и никогда и никоим образом не могу допустить, чтобы достоинство сербского учителя было унижено». Министр насмешливо улыбнулся: «Ну, ну, успеешь еще передумать!» — «Мне нечего передумывать, решение мое принято». — «Ну что ж, иди и жди; когда захочу, тогда и переведу тебя».
Министр призвал его еще раз. И меня вместе с ним. Сначала он принял Йована, а следом за ним меня. Он долго беседовал со мной и советовал повлиять на мужа, чтобы он подал заявление, если не хочет своим упрямством погубить и себя и свою семью. Я отказалась. «Мой муж совершеннолетний и знает, что делает. Я вполне с ним согласна и одобряю его поведение». Последнее, что я услышала от министра, было: «Вы раскаетесь!»
Вернулись мы в деревню и стали ждать приговора. Назначения уже пришли, и все учителя разъехались по своим местам. Мы были готовы выехать в любую минуту. Прибыли вновь назначенные учителя, и мы покинули школу и нашу квартиру. Осень была холодная и сырая. Мы с грустью поглядывали друг на друга и на тебя. В этом ожидании подошел и октябрь, и только тогда нас «для пользы дела» перевели в ужасное по тем временам местечко Л., страшное Хомоле. Да простит мне бог, но моя горькая слеза упала тогда на ребенка этого страшного человека.
Как жалели нас наши «товарищи», каких только советов не давали! Отец твой шел вперед с высоко поднятой головой. Единственно, о чем он меня спросил, не хочу ли я поехать в Обреновац. «Ты сможешь получить это место, тебя-то не смеют наказывать». Нет, одного бы я никогда его не отпустила! Как я могла оставить его в ту минуту, когда на него ополчились злые люди? Я была его женой, и мое место было подле него. Он только молча погладил меня по голове.
Будучи проездом в Белграде, он явился к министру, «только чтобы пожать ему руку». Министр ему сказал: «Нам и там нужны хорошие учителя».— «Я понимаю, господин министр, потому и еду туда, надо учить и тамошний народ».
Да, было и еще одно разочарование. Никто из членов
партии, из-за которой мы пострадали, не спросил: почему уезжаешь, на каких условиях? Расплатился ли с долгами, которые сделал, принимая в течение полутора лет множество делегатов и членов партии, которые ели, пили и ночевали у тебя? Но Йован был счастлив тем, что нас торжественно провожали до Шабаца и сам генерал Ст. О. держал тебя на руках, пока мы размещались на пароходе. Когда он отошел, увозя изгнанников, Йован сказал мне, глядя на эту толпу с генералом Ст. О. во главе: «Может быть, это начало новой эпохи?» В Шабаце мы оставили несколько векселей, так как ехали в неизвестность, без всяких сбережений, с ребенком на руках и нищенским жалованьем в кармане.
День святого Луки. Утром выпал снег. Нас впустили в монастырь Горняк обогреться. Путь был долгий и опасный, по занесенному снегом ущелью, в маленькой, ветхой повозке с полотняным верхом. Нам сказали, что сифилис здесь — «народная» болезнь, и мы запаслись кувшинами с водой.
После тяжелого путешествия под вечер мы прибыли в Л. прозябшие, голодные, усталые. Остановились перед домом учителя. Что могло быть естественнее? Дверь отворил — кто бы ты думал? — Стева Вукович, тот самый вечно голодный товарищ папы, «Стева, который ждет у фонаря». Но, вместо того чтобы пригласить нас в дом, он стал на пороге и нагло объявил, что не может нас впустить, «потому, видишь ли, что власти о тебе не очень-то хорошо отзываются». Твой отец только посмотрел на него. Он был белее окружавшего нас снега. Если бы я не схватила его за руку, он бы ударил его. «Ты, Стева, только поганишь эту несчастную землю!»
Оставшись на дороге перед закрытой дверью единственного дома, где мы могли найти приют, в снежной ночи, в незнакомом селе, окруженные насмешливыми, злорадными взглядами крестьян, столпившихся вокруг нашей повозки, мы не знали, на что решиться. Пришлось зайти в харчевню, пропахшую мокрыми овечьими кожухами, дымом и йодоформом. Я заплакала, почувствовала себя слишком слабой, очутившись в этом месте для прокаженных. Мы стояли посреди грязной, вонючей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться. Отец держал тебя на руках хмурый — его мучили угрызения совести из-за меня. «Прости меня, Ясна,— сказал он срывающимся голосом,— этого ты не заслужила. А сын еще меньше». Мы разложили наши вещи на столе и вдвоем с
тобой кое-как отдохнули, а он просидел всю ночь возле нас на стуле.
Но уже на другой день никто не мог заметить его плохого настроения. «Мы должны примириться с действительностью, потому что надо жить и работать». Он все еще оставался идеалистом. Верил, что партия за все вознаградит, и ему и в голову не приходило, что «вождь» был доволен тем, что Йована убрали из края, где его популярность затмевала популярность «вождя». «Хомоле мне досталось за мои идеи. Черт возьми, до сих пор я только говорил — теперь начну действовать!» И со всей своей бешеной энергией он взялся за организацию партии. Переписка его необыкновенно расширилась. Он стал систематически созывать уездные и окружные собрания. Я не могла себе представить, чтобы один человек мог столько сделать: не прошло и месяца после нашего приезда, как весь край воспламенился. «Вождь» тут не показывался и своим поведением не ослаблял основных принципов движения. До сих пор центром было Подрине; с приездом Йована движение стало значительнее в Пожаревацком округе. «Вождь» предполагал созвать общепартийный съезд в Тополе или каком-либо другом центральном месте, но значение и размах движения в этой горной местности и, наконец, личная репутация Йована решили иначе: общепартийный съезд был, несмотря на дальность расстояния, назначен в Пожаревацком округе. Со всех сторон на Йована посыпались предостережения и требования прекратить созыв собраний — из полиции, от инспектора, из министерства. Но Йован всем отвечал, что единственной целью его переезда в Хомоле было открыть народу глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56