— закричал Ненад, вырываясь из объятий Марии.
И вдруг он потерял самообладание. Во всем его теле назревало что-то удивительное, что-то необыкновенное. Он весь был в напряженном ожидании какого-то физического переживания, совершенно нового, но которое он как-то предугадывал. Ненад чувствовал приближение этого каждой частицей своего существа, оно было близко, шумело в ушах, сладостно ползло по затылку и по спине, поднималось из темных глубин, струилось по всему телу, как сладостное опьянение... Не выдало ли его какое-нибудь движение?
— Ах ты гаденыш! — И Мария сбросила его с себя одним движением.
По голосу Марии он понял, насколько она была рассержена, но что он мог поделать? Это неизведанное состояние полностью им завладело, накипало, бурлило, оно... Он лежал неподвижно на кровати, уткнув лицо в пиротский ковер, от которого шел густой запах шерсти; мгновенное блаженство тут же сменилось стыдом... как это гнусно, какой срам, здесь, перед Марией, боже мой! Он хотел вскочить, но Мария его снова обняла. Но что с ней? Почему она плачет? И целует его безумными, сводящими с ума поцелуями... Ненад испугался, стыд сменился страхом. Мария обнимала его, привлекала к себе,— он упорно защищался, упирался коленями, руками. Но она была сильнее его и, прижав его голову к своей груди, начала убаюкивать. Стараясь казаться шутливой и спокойной, она продолжала твердить:
— Ну-ка попробуй, вырвись теперь, ну-ка!
Но в голосе ее Ненаду слышались нотки отчаяния, безумия и чего-то такого, что заставляло ее горько плакать.
Голова кружилась, на лице были следы ее слез, оно горело от ее поцелуев — он был унижен, в нем кипело омерзение и негодование... Последним усилием воли он высвободился и бросился к двери.
В полнейшей тишине слышны были только рыдания Марии. Ненад выбежал, хлопнув дверью, и бросился к себе на мансарду, в холодную, мрачную и заброшенную комнату. Вот как, значит, это происходит? Это и есть то самое? Как позорно, как стыдно! Зарывшись головой в подушку, Ненад расплакался, сам не зная почему.
Ненад перестал ходить к Марии; она его не приглашала, молча его избегая. И он стал жалеть о школе. Раз он увидел, как Мария садилась в сани, в которых были госпожа Марина и офицер в черной шинели с золотыми нашивками. Снова стала доноситься отдаленная игра на рояле. Все чаще приезжала госпожа Марина, все чаще Мария стала уходить из дома.
Однажды Ясна получила приглашение явиться в гимназию. Ушла напуганная, но вернулась смущенная и довольная.
— Завтра ты пойдешь к директору.
На другой день Ненад, бледный, вытянувшись в струнку, стоял перед директором школы, высоким, чопорным господином с длинными холеными пальцами. Голубой майорский мундир сидел на нем как литой, без единой складки. Ненада особенно поразили гладко причесанные черные волосы, разделенные ровно посредине прямым, как стрела, пробором.
— Ваша мать мне сообщила, что вы не можете посещать школу из-за того, что у вас нет денег на уплату за учение и книги. Одна особа, пожелавшая остаться неизвестной, которая знает о ваших успехах, уплатила за вас до конца года и купила вам книги. Надеюсь, вы оправдаете ее доверие и наши надежды. Вот книги. Подойдите. Так.
Директор стоял очень прямо, слегка опираясь руками о край стола. На его выбритом лице появилось какое- то подобие улыбки.
— Вы довольны?
— Да,— пробормотал Ненад.
— Можете идти.
Ненад бегом бросился домой. Кто купил книги? Почему этот человек скрывается? Вместе с Ясной они долго гадали, кто бы это мог быть. Только Мария, никто другой. Они не допускали мысли, чтобы это мог сделать кто- либо из учителей. Ненад опрометью сбежал с лестницы, бросился на террасу и тут остановился как вкопанный. Из подъезда выходила Мария. Раскрасневшаяся, она обеими руками несла чемодан, который, как видно, был слишком тяжел для нее. Она прошла по узкой дорожке среди сугробов мимо Ненада и не заметила его.
У ворот стоял офицер. Чуть поодаль в сгустившихся сумерках виднелись очертания саней. Офицер выхватил чемодан и бросил его солдату, сидевшему на козлах. Потом, невзирая на то, что Мария отбивалась, со смехом поднял ее на руки, вскочил в сани, и они сразу покатили. Ненад, остолбенев, наблюдал за отъездом Марии. Ему было ясно, что это не обычная кратковременная прогулка. Он вернулся на мансарду совершенно убитый.
— Это она? — спросила Ясна.
Ненад долго не мог понять, о чем его спрашивают; наконец, ответил:
— Нет, не она.
Глава третья ОСВОБОЖДЕНИЕ
ИМПЕРАТОРСКАЯ И КОРОЛЕВСКАЯ РЕАЛЬНАЯ ГИМНАЗИЯ
Гимназия помещалась в здании Военной академии, всегда мрачном, с низкими потолками. Войдя с улицы, проходишь мимо комнаты привратника, где теперь торчат часовые, и попадаешь в длинные темные коридоры. Здесь отдает крепким запахом нашатыря из уборных и слышится звяканье шпор и сабель педагогов. Алло! Команды: «аптахт!» и «внимание!». Худенькие руки вытягиваются по швам. Пятки вместе, носки врозь. «Мелде гехорзам!» Господин директор в блестящем голубом мундире со звездочками на воротнике под бритым подбородком проходит перед строем. Веры ты православной. Язык твой сербскохорватский. А на руке металлический значок. «И. К. Р. Г.» — «Императорская и Королевская Реальная Гимназия».
— Матич Йован...
Внимание! Пятки вместе, носки врозь!
— Матич Йован, вы вчера шли по улице без значка на рукаве. Два часа карцера, Матич Йован.
— Слушаюсь, господин поручик.
Доска со списком учащихся. И. К-система. Его императорское и апостолическое величество, в бакенбардах, глядит со стен на это первое поколение учеников в оккупированных областях, которое воспитывает пресветлая монархия. Босния и Герцеговина? Вошли в «пределы монархии». Сербия? И она войдет в пределы монархии. Все туда войдут. Рамки монархии — как резина: они растягиваются. Радуйтесь, что вы попали в ее орбиту. Тут и уютно и тепло. Один император, две короны, десять народов, двадцать языков. «Слава в вышних богу, на земле мир, в человеческих благоволение».
— А, ля-ля... Раскрывай рот, сербский клоп, что ты его сжимаешь! Не коверкай песню, Петрович. Жарко, не фальшивь, ля, ля, ля...
Сорок наголо остриженных малышей со значками на левом рукаве открывают и закрывают рот во славу Габсбургов. На кафедре стоит учитель — господин подполковник Клаич. Левой рукой он придерживает саблю, в правой у него — черная офицерская фуражка. Господину подполковнику Клаичу было шестнадцать лет, когда он, вместе с Боснией и Герцеговиной, попал в орбиту пресветлой монархии. Пятки вместе, носки врозь! Руки по швам! А теперь, слава богу, он подполковник и учитель в оккупированных областях. Внедряет идею монархии. Является опорой цивилизации. Если держать руки по швам, можно далеко пойти. Молодые люди, как Жераич, Принцип, Чабринович, не смогли понять столь простой вещи. Потому и погибли. Учитель Клаич старается распространять великую идею монархии и вдолбить ее в наибольшее число стоящих перед ним стриженых голов.
— Открывай рот, поросенок, пой во всю глотку...
— Смирно! Равняйся!
Все в порядке. Тишина.
— Вольно! Садись!
Гул. Сдержанный смех. Тело жаждет движений. На улице сияет солнце. Сава, поблескивая, протекает под старым взорванным мостом, рядом с которым заканчивают новый. Перед ним на месте разрушенных и сгоревших железнодорожных складов поднимаются новые здания. Весна наступила. Все ею дышит.
— Кто засмеялся? Аптахт! Равняйся! Будете так стоять целый час. Не прислоняться к парте! В затылок!
Где-то под потолком жужжит муха. Всюду на стенах его императорское и королевское апостолическое величество улыбается в своих бакенбардах. Глаза господина подполковника Клаича бегают по рядам. За его спиной — монархия.
— Мутер, садись. Дедич, садись. Штейн, садись.
Он продолжает выбирать. Монархия умеет управлять. Льготы, преимущества одним — на зависть другим. Появляется желание перейти рубеж и стать в ряды тех, кто имеет льготы. Против системы льгот не устоять. Учитель Клаич испытал это на самом себе. Мутер, Дедич и Штейн садятся. Они ерзают, смеются, они довольны. К ним вскоре присоединяются еще два-три малыша. Это все хорошие ученики, послушные дети, мягкие, податливые, не то что вон тот, растрепанный Павлович Миодраг, который во все горло поет запрещенные песни, или Байкич Ненад, чье учтивое упрямство может довести до белого каления. Их надо скомпрометировать.
— Байкич, садись...
Байкич садится медленно, но не улыбается; поблажка даже не вызывает вздоха облегчения. Он и сидя остается неподвижным и собранным, как и остальной класс. Он не Мутер, не Дедич, не Штейн.
— Довольно! Садись! Вольно!
В классе тихо. Начинается урок. На улице весна. По зданию, по темным коридорам, носится крепкий запах нашатыря из уборных и сквозь двери проникает в классы. Полуказарма, полутюрьма. У входа часовые.
И. К. Реальная гимназия.
В тенистом, запущенном дворе школы, огороженном высокими серыми стенами, цветут каштаны. Густые раскидистые ветки сгибаются под розовыми и белыми цветами. Дорожки сплошь покрыты опавшими лепестками. Во всей природе чувствуется огромный порыв к обновлению. Там, где когда-то были клумбы, даже сквозь притоптанную землю пробиваются, хоть и слабые, загрязненные, остроконечные листья ириса, гиацинтов и нарциссов. В самой глубине сада среди кустов сирени стоит одинокая беседка из дубовых жердей; крыша провалилась, жерди гниют, превращаясь в изъеденную червями труху. Сломанные садовые скамейки, на которых целые поколения воспитанников Военной академии вырезали свои имена и сердца, пронзенные стрелами, еще стоят кое-где в тени молодых, ярко-зеленых деревьев.
Большая перемена. Открываются двери «хлева». Оглушительный топот деревянных сандалий по каменной лестнице. В длинных коридорах не успевает оседать пыль. В уборных толкотня. И всюду веселые лица.
Два урока — уф! — с плеч долой. Руки свободны. Беготня. Под деревьями счастливчики едят скудные завтраки, на открытой площадке играют в чехарду. В воздух летят фуражки. Вдоль стен, заросших плющом, зубрилы, каждый про себя, твердят немецкие и мадьярские слова, а позади беседки курят украдкой старшие. В воздухе гудят пчелы, птицы щебечут на верхушках деревьев, по синему небу плывут белые облачка. Этот весенний день ничем не отличается от таких же весенних дней в ту пору, когда тут была Сербия.
Съев свой кусок хлеба и стряхнув крошки, Ненад бросил куртку на скамью, надвинул фуражку на лоб и подошел к группе игравших в чехарду. То, что произошло два часа назад на уроке, было уже позади, давно утекло... Песни, унижения, отвратительный портрет старого императора в канцеляриях, учитель подполковник Клаич — все миновало. И — на втором уроке — тоже давно позади! Теперь ему хотелось бегать. Дышать. Играть в отмерял. Он чувствовал себя легким, крепким, ловким. Игра была в полном разгаре, и плохие прыгуны просили дать им льготные расстояния, надеясь, что с новой черты им непременно удастся перепрыгнуть через товарища.
- Гоп!
Отмеряла перепрыгнул, и водящий отошел еще дальше. В ожидании своей очереди Ненад поплевал на руки. На черте толкались игроки.
- Теперь тебе водить.
- Гоп!
— Зашел, зашел!
— Нет.
— Следующий!
— Давай, давай...
Двое сидят на корточках возле самой черты и следят, чтобы никто не переступил за нее. Ненад берет разгон. Он смотрит на длинную дорожку, по обе стороны которой высовываются головы товарищей. В конце дорожки, согнувшись и опершись руками в колени, стоит водящий, через которого надо перепрыгнуть. Ненад приподнимается на цыпочки, по всему его телу пробегает волна удовольствия и сосредоточивается где-то внутри. Он еще стоит на месте, взгляд его прикован к черте, зрачки сужены, тело натянуто, как струна. Вот он отделяется от земли.
— Ух...
В глазах затуманилось. Он забыл обо всем. Вообразил себя оленем, борзой. Взвизгнул от счастья. Черта. Гоп! Напряженная мышца левой ноги подбросила его вверх. В ушах засвистел воздух. При движении вниз у него екнуло под ложечкой. Гоп! Правая нога пружинит. Гоп! Два. Он снова в воздухе. Пространство уменьшается. Гоп! Три. Водящий совсем близко, руки уже тянутся к нему, все тело Ненада собралось и напряглось для последнего прыжка. Вот он уже летит. Гоп! Пустота. Земля гудит. Крупный гравий обдирает Ненаду колени и руки, не коснувшиеся спины товарища. Как больно! В ушах шумит. Он с трудом поднимается. Перед ним стоит тот, через кого он должен был прыгать,— Мио- драг Павлович смотрит на него и не помогает встать. Усмехается. Волосы торчат дыбом. Колени Ненада в крови.
— Почему ты отошел? — спрашивает Ненад осипшим от волнения голосом.
— Не хочу, чтобы ты через меня прыгал. Прыгай через Мутера, предатель!
На щеках Ненада вспыхнул румянец, но сразу исчез. Он еще больше побледнел.
— Я не предатель. Думай, что говоришь!
— Мне не страшен даже сам святой Петр! Если тебе не нравится, ступай жалуйся.
— Я не доносчик.
— А ты пойди и расскажи, о чем мы говорим, когда бываем одни, какие песни поем.
— Я не шпион.
Павлович схватил Ненада за плечи и резко повернул его:
— Вон твоя компания.— И оттолкнул его под хохот остальных ребят.
По боковой дорожке, оживленно беседуя, прогуливались Мутер, Дедич и Штейн. Ненад взял со скамьи куртку, надел ее и медленно прошел через толпу товарищей, которые молча расступились. Колени у него были в крови. Он, хромая, спустился из парка в узкий каменный двор и у колодца обмыл колени и руки. Но вода не смягчила остроты душившего его чувства стыда и несправедливости. Ненад не заметил дежурного учителя, лейтенанта Златара, который, прислонившись к стене парка, наблюдал за ним уже некоторое время. Это был худой, бледный, тихий человек в пенсне на тонком носу. Как все словенцы, он говорил по-сербски со странными ударениями; казалось, с трудом, но правильно.
— Кто тебя толкнул?
Ненад вздрогнул. Руки вытянул по швам,— как были, мокрые. Сильно побледнел. Губы онемели. Учитель повторил вопрос. У Ненада засверкали глаза. С большим усилием проговорил:
— Простите, это я сам, простите... не рассчитал и перелетел.
Учитель посмотрел на него с минуту, пенсне его блестело на солнце, передернул плечами и отвернулся.
— Пойди в канцелярию... скажи Фрицу, чтобы помазал тебе колени йодом.
Постепенно голод приводил еще противившихся сербских учителей в лоно монархии. По крайней мере казалось, что причиной этого был голод. Но что таилось за их нахмуренными лбами, монархия, к своему большому сожалению, знать не могла. Она должна была верить им на слово. Таким путем в Императорскую и Королевскую реальную гимназию прибыли четыре учителя и священник. Их поношенные костюмы, неуверенная походка — они ходили по коридорам робко, тихо, чуть ли не на цыпочках, и не посередине, а вдоль самых стен,— их приглушенные голоса, когда они старались приказывать, а на самом деле только просили,— все это не вызывало в учениках никакой симпатии и расположения к ним; их встречали насмешками и презрением. Они, конечно, были не чета учителям-офицерам и остальным,
прибывшим «с той стороны», но все же в какой-то мере «играли им на руку». И целые классы, не сговариваясь, превращались в злые осиные гнезда. Никто ни о чем не уславливался. Во всяком случае, никто ничего не видел и не слышал. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к стоящим наверху, будь то товарищ или учитель, становился подозрительным. На уроках других учителей все оставалось без перемен. Но из класса, где урок вел учитель-серб, слышались глухое жужжание возбужденных учеников и тщетные мольбы учителя.
— Тихо, дети, не заставляйте меня брать вас на заметку, пожалуйста, чуточку потише, чуточку внимания, чтоб можно было заниматься.
— Гы... ы... ы,— раздавалось по классу. В разные стороны летели мокрые бумажные шарики, с парты на парту передавались записки, и стоило учителю отвернуться, как смельчаки перебегали с места на место.
— Почему ты здесь сидишь? — вскрикивал учитель в отчаянии.— Как ты очутился за этой партой?
— Я всегда тут сижу,— отвечал ученик, не трогаясь с места.
— Гы...
— Я тебя запишу. Это не твое место.
— Можете. Пожалуйста. Вы теперь все можете.
— Гы! Гы!
— Дети, умоляю вас, дети!
Казалось, в самих партах тлела искра восстания. Как-то раз старый, больной учитель Гурич, такой жалкий в своем поношенном сюртуке, подойдя вплотную к классной доске, писал мелким, четким почерком математические формулы и геометрические фигуры и что-то невнятно бормотал. Его даже и на первых партах не было слышно. В это время Павлович, взлохмаченный больше, чем всегда, встал и вышел из класса, не спросив разрешения преподавателя и сообщив во всеуслышание, зачем он выходит. Учитель продолжал, не поворачиваясь, объяснять и выводить бесконечные формулы и фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
И вдруг он потерял самообладание. Во всем его теле назревало что-то удивительное, что-то необыкновенное. Он весь был в напряженном ожидании какого-то физического переживания, совершенно нового, но которое он как-то предугадывал. Ненад чувствовал приближение этого каждой частицей своего существа, оно было близко, шумело в ушах, сладостно ползло по затылку и по спине, поднималось из темных глубин, струилось по всему телу, как сладостное опьянение... Не выдало ли его какое-нибудь движение?
— Ах ты гаденыш! — И Мария сбросила его с себя одним движением.
По голосу Марии он понял, насколько она была рассержена, но что он мог поделать? Это неизведанное состояние полностью им завладело, накипало, бурлило, оно... Он лежал неподвижно на кровати, уткнув лицо в пиротский ковер, от которого шел густой запах шерсти; мгновенное блаженство тут же сменилось стыдом... как это гнусно, какой срам, здесь, перед Марией, боже мой! Он хотел вскочить, но Мария его снова обняла. Но что с ней? Почему она плачет? И целует его безумными, сводящими с ума поцелуями... Ненад испугался, стыд сменился страхом. Мария обнимала его, привлекала к себе,— он упорно защищался, упирался коленями, руками. Но она была сильнее его и, прижав его голову к своей груди, начала убаюкивать. Стараясь казаться шутливой и спокойной, она продолжала твердить:
— Ну-ка попробуй, вырвись теперь, ну-ка!
Но в голосе ее Ненаду слышались нотки отчаяния, безумия и чего-то такого, что заставляло ее горько плакать.
Голова кружилась, на лице были следы ее слез, оно горело от ее поцелуев — он был унижен, в нем кипело омерзение и негодование... Последним усилием воли он высвободился и бросился к двери.
В полнейшей тишине слышны были только рыдания Марии. Ненад выбежал, хлопнув дверью, и бросился к себе на мансарду, в холодную, мрачную и заброшенную комнату. Вот как, значит, это происходит? Это и есть то самое? Как позорно, как стыдно! Зарывшись головой в подушку, Ненад расплакался, сам не зная почему.
Ненад перестал ходить к Марии; она его не приглашала, молча его избегая. И он стал жалеть о школе. Раз он увидел, как Мария садилась в сани, в которых были госпожа Марина и офицер в черной шинели с золотыми нашивками. Снова стала доноситься отдаленная игра на рояле. Все чаще приезжала госпожа Марина, все чаще Мария стала уходить из дома.
Однажды Ясна получила приглашение явиться в гимназию. Ушла напуганная, но вернулась смущенная и довольная.
— Завтра ты пойдешь к директору.
На другой день Ненад, бледный, вытянувшись в струнку, стоял перед директором школы, высоким, чопорным господином с длинными холеными пальцами. Голубой майорский мундир сидел на нем как литой, без единой складки. Ненада особенно поразили гладко причесанные черные волосы, разделенные ровно посредине прямым, как стрела, пробором.
— Ваша мать мне сообщила, что вы не можете посещать школу из-за того, что у вас нет денег на уплату за учение и книги. Одна особа, пожелавшая остаться неизвестной, которая знает о ваших успехах, уплатила за вас до конца года и купила вам книги. Надеюсь, вы оправдаете ее доверие и наши надежды. Вот книги. Подойдите. Так.
Директор стоял очень прямо, слегка опираясь руками о край стола. На его выбритом лице появилось какое- то подобие улыбки.
— Вы довольны?
— Да,— пробормотал Ненад.
— Можете идти.
Ненад бегом бросился домой. Кто купил книги? Почему этот человек скрывается? Вместе с Ясной они долго гадали, кто бы это мог быть. Только Мария, никто другой. Они не допускали мысли, чтобы это мог сделать кто- либо из учителей. Ненад опрометью сбежал с лестницы, бросился на террасу и тут остановился как вкопанный. Из подъезда выходила Мария. Раскрасневшаяся, она обеими руками несла чемодан, который, как видно, был слишком тяжел для нее. Она прошла по узкой дорожке среди сугробов мимо Ненада и не заметила его.
У ворот стоял офицер. Чуть поодаль в сгустившихся сумерках виднелись очертания саней. Офицер выхватил чемодан и бросил его солдату, сидевшему на козлах. Потом, невзирая на то, что Мария отбивалась, со смехом поднял ее на руки, вскочил в сани, и они сразу покатили. Ненад, остолбенев, наблюдал за отъездом Марии. Ему было ясно, что это не обычная кратковременная прогулка. Он вернулся на мансарду совершенно убитый.
— Это она? — спросила Ясна.
Ненад долго не мог понять, о чем его спрашивают; наконец, ответил:
— Нет, не она.
Глава третья ОСВОБОЖДЕНИЕ
ИМПЕРАТОРСКАЯ И КОРОЛЕВСКАЯ РЕАЛЬНАЯ ГИМНАЗИЯ
Гимназия помещалась в здании Военной академии, всегда мрачном, с низкими потолками. Войдя с улицы, проходишь мимо комнаты привратника, где теперь торчат часовые, и попадаешь в длинные темные коридоры. Здесь отдает крепким запахом нашатыря из уборных и слышится звяканье шпор и сабель педагогов. Алло! Команды: «аптахт!» и «внимание!». Худенькие руки вытягиваются по швам. Пятки вместе, носки врозь. «Мелде гехорзам!» Господин директор в блестящем голубом мундире со звездочками на воротнике под бритым подбородком проходит перед строем. Веры ты православной. Язык твой сербскохорватский. А на руке металлический значок. «И. К. Р. Г.» — «Императорская и Королевская Реальная Гимназия».
— Матич Йован...
Внимание! Пятки вместе, носки врозь!
— Матич Йован, вы вчера шли по улице без значка на рукаве. Два часа карцера, Матич Йован.
— Слушаюсь, господин поручик.
Доска со списком учащихся. И. К-система. Его императорское и апостолическое величество, в бакенбардах, глядит со стен на это первое поколение учеников в оккупированных областях, которое воспитывает пресветлая монархия. Босния и Герцеговина? Вошли в «пределы монархии». Сербия? И она войдет в пределы монархии. Все туда войдут. Рамки монархии — как резина: они растягиваются. Радуйтесь, что вы попали в ее орбиту. Тут и уютно и тепло. Один император, две короны, десять народов, двадцать языков. «Слава в вышних богу, на земле мир, в человеческих благоволение».
— А, ля-ля... Раскрывай рот, сербский клоп, что ты его сжимаешь! Не коверкай песню, Петрович. Жарко, не фальшивь, ля, ля, ля...
Сорок наголо остриженных малышей со значками на левом рукаве открывают и закрывают рот во славу Габсбургов. На кафедре стоит учитель — господин подполковник Клаич. Левой рукой он придерживает саблю, в правой у него — черная офицерская фуражка. Господину подполковнику Клаичу было шестнадцать лет, когда он, вместе с Боснией и Герцеговиной, попал в орбиту пресветлой монархии. Пятки вместе, носки врозь! Руки по швам! А теперь, слава богу, он подполковник и учитель в оккупированных областях. Внедряет идею монархии. Является опорой цивилизации. Если держать руки по швам, можно далеко пойти. Молодые люди, как Жераич, Принцип, Чабринович, не смогли понять столь простой вещи. Потому и погибли. Учитель Клаич старается распространять великую идею монархии и вдолбить ее в наибольшее число стоящих перед ним стриженых голов.
— Открывай рот, поросенок, пой во всю глотку...
— Смирно! Равняйся!
Все в порядке. Тишина.
— Вольно! Садись!
Гул. Сдержанный смех. Тело жаждет движений. На улице сияет солнце. Сава, поблескивая, протекает под старым взорванным мостом, рядом с которым заканчивают новый. Перед ним на месте разрушенных и сгоревших железнодорожных складов поднимаются новые здания. Весна наступила. Все ею дышит.
— Кто засмеялся? Аптахт! Равняйся! Будете так стоять целый час. Не прислоняться к парте! В затылок!
Где-то под потолком жужжит муха. Всюду на стенах его императорское и королевское апостолическое величество улыбается в своих бакенбардах. Глаза господина подполковника Клаича бегают по рядам. За его спиной — монархия.
— Мутер, садись. Дедич, садись. Штейн, садись.
Он продолжает выбирать. Монархия умеет управлять. Льготы, преимущества одним — на зависть другим. Появляется желание перейти рубеж и стать в ряды тех, кто имеет льготы. Против системы льгот не устоять. Учитель Клаич испытал это на самом себе. Мутер, Дедич и Штейн садятся. Они ерзают, смеются, они довольны. К ним вскоре присоединяются еще два-три малыша. Это все хорошие ученики, послушные дети, мягкие, податливые, не то что вон тот, растрепанный Павлович Миодраг, который во все горло поет запрещенные песни, или Байкич Ненад, чье учтивое упрямство может довести до белого каления. Их надо скомпрометировать.
— Байкич, садись...
Байкич садится медленно, но не улыбается; поблажка даже не вызывает вздоха облегчения. Он и сидя остается неподвижным и собранным, как и остальной класс. Он не Мутер, не Дедич, не Штейн.
— Довольно! Садись! Вольно!
В классе тихо. Начинается урок. На улице весна. По зданию, по темным коридорам, носится крепкий запах нашатыря из уборных и сквозь двери проникает в классы. Полуказарма, полутюрьма. У входа часовые.
И. К. Реальная гимназия.
В тенистом, запущенном дворе школы, огороженном высокими серыми стенами, цветут каштаны. Густые раскидистые ветки сгибаются под розовыми и белыми цветами. Дорожки сплошь покрыты опавшими лепестками. Во всей природе чувствуется огромный порыв к обновлению. Там, где когда-то были клумбы, даже сквозь притоптанную землю пробиваются, хоть и слабые, загрязненные, остроконечные листья ириса, гиацинтов и нарциссов. В самой глубине сада среди кустов сирени стоит одинокая беседка из дубовых жердей; крыша провалилась, жерди гниют, превращаясь в изъеденную червями труху. Сломанные садовые скамейки, на которых целые поколения воспитанников Военной академии вырезали свои имена и сердца, пронзенные стрелами, еще стоят кое-где в тени молодых, ярко-зеленых деревьев.
Большая перемена. Открываются двери «хлева». Оглушительный топот деревянных сандалий по каменной лестнице. В длинных коридорах не успевает оседать пыль. В уборных толкотня. И всюду веселые лица.
Два урока — уф! — с плеч долой. Руки свободны. Беготня. Под деревьями счастливчики едят скудные завтраки, на открытой площадке играют в чехарду. В воздух летят фуражки. Вдоль стен, заросших плющом, зубрилы, каждый про себя, твердят немецкие и мадьярские слова, а позади беседки курят украдкой старшие. В воздухе гудят пчелы, птицы щебечут на верхушках деревьев, по синему небу плывут белые облачка. Этот весенний день ничем не отличается от таких же весенних дней в ту пору, когда тут была Сербия.
Съев свой кусок хлеба и стряхнув крошки, Ненад бросил куртку на скамью, надвинул фуражку на лоб и подошел к группе игравших в чехарду. То, что произошло два часа назад на уроке, было уже позади, давно утекло... Песни, унижения, отвратительный портрет старого императора в канцеляриях, учитель подполковник Клаич — все миновало. И — на втором уроке — тоже давно позади! Теперь ему хотелось бегать. Дышать. Играть в отмерял. Он чувствовал себя легким, крепким, ловким. Игра была в полном разгаре, и плохие прыгуны просили дать им льготные расстояния, надеясь, что с новой черты им непременно удастся перепрыгнуть через товарища.
- Гоп!
Отмеряла перепрыгнул, и водящий отошел еще дальше. В ожидании своей очереди Ненад поплевал на руки. На черте толкались игроки.
- Теперь тебе водить.
- Гоп!
— Зашел, зашел!
— Нет.
— Следующий!
— Давай, давай...
Двое сидят на корточках возле самой черты и следят, чтобы никто не переступил за нее. Ненад берет разгон. Он смотрит на длинную дорожку, по обе стороны которой высовываются головы товарищей. В конце дорожки, согнувшись и опершись руками в колени, стоит водящий, через которого надо перепрыгнуть. Ненад приподнимается на цыпочки, по всему его телу пробегает волна удовольствия и сосредоточивается где-то внутри. Он еще стоит на месте, взгляд его прикован к черте, зрачки сужены, тело натянуто, как струна. Вот он отделяется от земли.
— Ух...
В глазах затуманилось. Он забыл обо всем. Вообразил себя оленем, борзой. Взвизгнул от счастья. Черта. Гоп! Напряженная мышца левой ноги подбросила его вверх. В ушах засвистел воздух. При движении вниз у него екнуло под ложечкой. Гоп! Правая нога пружинит. Гоп! Два. Он снова в воздухе. Пространство уменьшается. Гоп! Три. Водящий совсем близко, руки уже тянутся к нему, все тело Ненада собралось и напряглось для последнего прыжка. Вот он уже летит. Гоп! Пустота. Земля гудит. Крупный гравий обдирает Ненаду колени и руки, не коснувшиеся спины товарища. Как больно! В ушах шумит. Он с трудом поднимается. Перед ним стоит тот, через кого он должен был прыгать,— Мио- драг Павлович смотрит на него и не помогает встать. Усмехается. Волосы торчат дыбом. Колени Ненада в крови.
— Почему ты отошел? — спрашивает Ненад осипшим от волнения голосом.
— Не хочу, чтобы ты через меня прыгал. Прыгай через Мутера, предатель!
На щеках Ненада вспыхнул румянец, но сразу исчез. Он еще больше побледнел.
— Я не предатель. Думай, что говоришь!
— Мне не страшен даже сам святой Петр! Если тебе не нравится, ступай жалуйся.
— Я не доносчик.
— А ты пойди и расскажи, о чем мы говорим, когда бываем одни, какие песни поем.
— Я не шпион.
Павлович схватил Ненада за плечи и резко повернул его:
— Вон твоя компания.— И оттолкнул его под хохот остальных ребят.
По боковой дорожке, оживленно беседуя, прогуливались Мутер, Дедич и Штейн. Ненад взял со скамьи куртку, надел ее и медленно прошел через толпу товарищей, которые молча расступились. Колени у него были в крови. Он, хромая, спустился из парка в узкий каменный двор и у колодца обмыл колени и руки. Но вода не смягчила остроты душившего его чувства стыда и несправедливости. Ненад не заметил дежурного учителя, лейтенанта Златара, который, прислонившись к стене парка, наблюдал за ним уже некоторое время. Это был худой, бледный, тихий человек в пенсне на тонком носу. Как все словенцы, он говорил по-сербски со странными ударениями; казалось, с трудом, но правильно.
— Кто тебя толкнул?
Ненад вздрогнул. Руки вытянул по швам,— как были, мокрые. Сильно побледнел. Губы онемели. Учитель повторил вопрос. У Ненада засверкали глаза. С большим усилием проговорил:
— Простите, это я сам, простите... не рассчитал и перелетел.
Учитель посмотрел на него с минуту, пенсне его блестело на солнце, передернул плечами и отвернулся.
— Пойди в канцелярию... скажи Фрицу, чтобы помазал тебе колени йодом.
Постепенно голод приводил еще противившихся сербских учителей в лоно монархии. По крайней мере казалось, что причиной этого был голод. Но что таилось за их нахмуренными лбами, монархия, к своему большому сожалению, знать не могла. Она должна была верить им на слово. Таким путем в Императорскую и Королевскую реальную гимназию прибыли четыре учителя и священник. Их поношенные костюмы, неуверенная походка — они ходили по коридорам робко, тихо, чуть ли не на цыпочках, и не посередине, а вдоль самых стен,— их приглушенные голоса, когда они старались приказывать, а на самом деле только просили,— все это не вызывало в учениках никакой симпатии и расположения к ним; их встречали насмешками и презрением. Они, конечно, были не чета учителям-офицерам и остальным,
прибывшим «с той стороны», но все же в какой-то мере «играли им на руку». И целые классы, не сговариваясь, превращались в злые осиные гнезда. Никто ни о чем не уславливался. Во всяком случае, никто ничего не видел и не слышал. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к стоящим наверху, будь то товарищ или учитель, становился подозрительным. На уроках других учителей все оставалось без перемен. Но из класса, где урок вел учитель-серб, слышались глухое жужжание возбужденных учеников и тщетные мольбы учителя.
— Тихо, дети, не заставляйте меня брать вас на заметку, пожалуйста, чуточку потише, чуточку внимания, чтоб можно было заниматься.
— Гы... ы... ы,— раздавалось по классу. В разные стороны летели мокрые бумажные шарики, с парты на парту передавались записки, и стоило учителю отвернуться, как смельчаки перебегали с места на место.
— Почему ты здесь сидишь? — вскрикивал учитель в отчаянии.— Как ты очутился за этой партой?
— Я всегда тут сижу,— отвечал ученик, не трогаясь с места.
— Гы...
— Я тебя запишу. Это не твое место.
— Можете. Пожалуйста. Вы теперь все можете.
— Гы! Гы!
— Дети, умоляю вас, дети!
Казалось, в самих партах тлела искра восстания. Как-то раз старый, больной учитель Гурич, такой жалкий в своем поношенном сюртуке, подойдя вплотную к классной доске, писал мелким, четким почерком математические формулы и геометрические фигуры и что-то невнятно бормотал. Его даже и на первых партах не было слышно. В это время Павлович, взлохмаченный больше, чем всегда, встал и вышел из класса, не спросив разрешения преподавателя и сообщив во всеуслышание, зачем он выходит. Учитель продолжал, не поворачиваясь, объяснять и выводить бесконечные формулы и фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56