административный директор Д. Б. Гарриссон, любезный, румяный, плотный; главный инженер Семенов, говоривший только по-английски, дабы скрыть, что он русский эмигрант; множество начальников разных отделов, помощников директора, помощников инженера, и среди всех этих людей, подобно Будде, которому все кланяются, но которого больше ни о чем не спрашивают, за главным столом, откинувшись на стуле, сидел Майсторович. Господа директора разговаривали между собой, Семенов смотрел в окно, пощипывая редкие монгольские усики, сербы были не в духе и молчали, на больших стенных часах маятник совершал свой однообразный путь от одной стеклянной стенки до другой. Часы пробили двенадцать. В ту же минуту завыл фабричный гудок. Майсторович поднялся как автомат. Он расписался в открытой книге и в сопровождении целой свиты двинулся в контору управления. Он должен был собственноручно опустить рубильник, но ему мешали рукава визитки; он только сделал жест, а помощник инженера включил ток при легком потрескивании голубоватых искр. Чугунный пол, на котором они стояли, начал дрожать. Все здание наполнилось глухим гулом машин. Начальство двинулось дальше. Никто ничего не говорил. Прошли мимо дизель-моторов, через распределительный зал, через первый склад, через первое машинное отделение. Всюду тот же шум железного водопада, тот же запах масла и нагретой стали, запах кожи, и всюду — у каждой машины — фигуры людей. Директора задумчиво смотрели на часы. Шествие через залы продолжалось. Наконец они достигли отделения готовой продукции. Часы показывали без нескольких минут час. Майсторович подошел к внутреннему телефону, взял трубку, нажал нужную кнопку. Когда стрелка дошла до единицы, он произнес одно короткое слово, и снова настала полная тишина. Начальство рассматривало обувь, ее щупали, поворачивали, снова клали на те столы, где рабочие занимались ее подсчетом.
— Сколько? — коротко спросил Майсторович.
— Триста семьдесят пять пар,— ответил начальник отдела.
Начальство поднялось в помещение дирекции, где был устроен буфет. На небольшом столе, украшенном цветами, были выставлены все сорта обуви «Стелла». Возле стола стоял Бурмаз и рассматривал их. Заметив его, Майсторович торопливо подошел к нему.
— Ну? Нашел его? — спросил он глухо.
— Все в порядке.
— Где?
— За Славней, у меня есть адрес.
— Спасибо.
— О, помилуйте, это...— Бурмаз хотел сказать, что это явилось для него удовольствием, но вспомнил урок с бумажником. «Нельзя втирать очки!» — подумал он.— Я исполнил свой долг.
Он протянул руку прощаясь.
— Куда? Пойдем, я тебя со всеми познакомлю.
Впервые после многих недель Ясна обедала вместе с сыном. Ее моложавое лицо, чистое, открытое, дышавшее счастьем, было обрамлено локонами мягких светло-каштановых волос с проседью (которая была заметна только при повороте головы, когда свет падал на серебряные нити). Они обедали в маленькой передней, стол был втиснут между единственным окном и открытой дверью в кухню. Байкич был подавлен радостным настроением Ясны: когда он, вернувшись, сообщил ей о своем повышении и она заключила его в объятия (он еще и сейчас ощущал на щеках два влажных следа от ее поцелуев), сердце у него стало мягким, как горячий хлеб, и он уж не мог объяснить ей, что заставляло его колебаться. И чем дальше шло время, тем яснее он понимал, что не должен портить ей радостного настроения заявлением, что предпочел бы не принимать этого места. Ясна уже распределяла прибавку: прежде всего новый стол для него,— она как раз видела в «объявлениях» подходящее предложение; потом с первого мая они наймут новую квартиру, побольше, так как его комната в этой двухкомнатной квартирке слишком мала. И Ясна, увлеченная этими планами, с горящими глазами уходила на кухню и возвращалась, держа в руках дымящееся кушанье.
Кошка Белянка с раскосыми глазами, неподвижная и задумчивая, присутствовала при обеде, сидя на пороге кухни. Всякий раз, когда Ненад смотрел на нее, она жмурилась в ответ на взгляд хозяина. Он стал нарочно посматривать на нее и каждый раз встречал мудрые, как у китайского мандарина, глаза, которые доверительно прищуривались, как бы говоря: «Ты кушай себе, а я уж подожду». Эта забава немного развлекла Ненада. Он расхохотался. Белянка, глубоко обиженная, отвернулась от него и оставалась глуха ко всем его призывам и просьбам. Ясна взяла в углу маленькую жестяную тарелку, положила на нее остатки кушанья и отнесла под плиту. Белянка выгнула спину и, задрав хвост, потерлась спиной о притолоку и только после этого принялась с достоинством есть, наклонив мордочку, деликатно, время от времени вздрагивая.
Когда Ясна убирала со стола, Ненад обратил внимание на ее руки с длинными и когда-то красивыми пальцами; теперь они были сморщенные, огрубевшие от работы. Как мог он все утро раздумывать и колебаться из- за каких-то впечатлений, в то время как перед ним была
сама действительность — руки Ясны, изуродованные работой.
Черный кофе они пили в комнате Ясны. В углу за дверью была кровать, у окна большой стол с книгами. Между окном и дверью в комнату Ненада стоял старинный диван, обитый темной кожей, ветхий, мягкий и уютный; напротив него — кафельная печка, жарко натопленная. От долгого употребления пиратский ковер вытерся и стал совсем белесый. Но, несмотря на это, комната с тремя увеличенными фотографиями (Йована, Жарко и старой Бояджич), с пейзажем Белграда в ненастный день — последняя работа Жарко масляными красками, не оконченная из-за войны, с тяжелыми пиротскими занавесями и старинным кожаным диваном с потемневшими медными бляшками, на котором Ясна и Не- над сидели и пили кофе,— эта теплая, чистая комната была уютной. Изо дня в день Ненад видел за этим столом на фоне светлого окна склоненную голову Ясны, а перед ней любопытные носики и широко открытые детские глаза. Сколько их перебывало! С самого раннего утра он слышал из своей комнаты неуверенные голоса, повторявшие таблицу умножения или произносившие первые слоги. А потом смех, топот ног и в передней одевание пальтишек и калош. Минута тишины, и снова звонки, топот, новые голоса. И всегда на фоне светлого окна голова Ясны. Потом утренний выход на рынок, торопливо, впопыхах. Потом кухня. Потом посуда, которую надо было мыть и чистить. Как и всегда при воспоминании об этом, Ненада охватила глубокая нежность — и стыд. Глаза наполнились слезами. Он взял тихонько руку матери с красивыми, огрубевшими теперь пальцами и долго ее держал. Наконец, он сказал, почувствовав при этом глубокое облегчение:
— Ни стола, ни квартиры. С первого возьмешь прислугу.— А когда Ясна попыталась протестовать и уверять, что это совсем не нужно, что она сама управляется, он взял ее обе руки в свои и очень серьезно сказал:
— Нет, Ясна, ты наймешь прислугу, довольно уже тебе самой мыть посуду. Я так хочу, и так будет.
В его голосе слышалась такая твердость, что Ясна не решилась противоречить. Когда он встал, чтобы пройти в свою комнату, она привлекла его к себе и поцеловала.
Очутившись один, он снова пришел в плохое настроение. Он попытался развлечься чтением. Сел на пол у полки с книгами и стал их перебирать. Искал те, которые, как он помнил, доставляли ему удовольствие. Но хотя глаза и следили за строчками, мысли его скользили и улетали, и он разочарованно закрывал книгу и снова ста вил ее на полку. Он испытывал неопределенное томление: так бывает перед большим путешествием, где вас ждут всякие неожиданности. Всем своим существом он бессознательно стремился к чему-то неясному для него. Он закурил. Его мысли, подобно дыму, беспрестанно меняли свои очертания. Звонок заставил его вздрогнуть. Он вскочил. Зажег свет. Женский голос? Прислушавшись, он встрепенулся. Лицо вспыхнуло. Он машинально провел рукой по волосам и лицу. Александра! И все его непонятные порывы сразу сосредоточились на голосе, который слышался в передней. Но... почему она пришла? Она еще никогда у него не была. Случилось что-нибудь? Он отворил дверь: Ясна держала Александру за руку и улыбалась. Ненад подбежал.
— О, мы уже познакомились! — Александра посмотрела Байкичу прямо в глаза.— Можно на минуточку?
Байкич суетился с ее пальто и ботиками, белыми от снега. Белянка, распушив шерсть, недоверчиво подошла и понюхала снег.
— Вся семья!
Александра почувствовала себя как дома. Погладила кошку. Потом снова взяла Ясну за руку.
— Я вас не побеспокоила?
— Нет, дитя мое, входите. Хотите чаю? Я сейчас.
В комнате Ненада Александра остановилась. Внимательно все осмотрела — а сердце стучало,— все мелочи: его кровать, стол, лампу со стеклянным зеленым колпаком, книги, печку, окно, сквозь которое виднелась заснеженная Сава, две-три картины... Вещи были самые обыкновенные: полка для книг из елового дерева, железная кровать, а все-таки... Что-то такое...
— Как у вас хорошо! — И она подошла к столу, взяла в руки маленькую собачку из терракоты и провела пальцем вдоль ее глянцевитого хребта.
— Что-нибудь случилось? — спросил Ненад.
Она поставила статуэтку и обернулась к Ненаду.
— Я уезжаю.
— Скоро?
— Завтра. Потому и решилась прийти.
— Я это предчувствовал.
Александра прислонилась к столу. Он не предлагал ей сесть.
— Почему так скоро?
— Не спрашивайте, прошу вас! — И, взяв его за руку, сказала, понизив голос: — На этот раз ненадолго, вернусь как можно скорее, поверьте,— И, так как он продолжал молчать, добавила: — Могу вам только сказать, что еду не по собственной воле.— И совсем тихо, склонив голову: — Впрочем, вы и сами догадываетесь... может быть, и знаете, а я и так должна была поехать сдать экзамены еще перед смертью дедушки.
Ему стоило больших усилий, чтобы не говорить об отъезде. Он стал поддразнивать ее насчет учения.
— А что вы будете делать, когда кончите? Выйдете замуж?
— А я, по-вашему, не способна работать?
— Нет... но ходить ежедневно к определенному часу... С вашим дипломом вы можете делать только две вещи: изо дня в день преподавать французский язык или историю в одной из гимназий или поступить в библиотеку...
— Или продолжать обучение в университете. Вы думаете, я не смогу защитить докторскую диссертацию? Работать самостоятельно на научном поприще?
— Отнюдь нет. Столько мужчин, и гораздо менее способных, чем вы, получили докторскую степень... и работают «самостоятельно». Я не такой ретроград, чтобы оспаривать способности женщины — хотя я считаю, что есть вещи, которых женщины не должны были бы делать, не потому что не способны, а потому, что это не женское дело. Это одно. Но есть еще и другое, Александра, я снова к этому возвращаюсь. Способны ли вы пожертвовать своими удобствами, свободой, поездками в Вену, Байрейт или Зальцбург на музыкальные фестивали, путешествиями в Париж или Северную Италию, способны ли привыкнуть ежедневно вставать в определенное время, ходить на службу — это ведь совсем не то что работа дома, когда знаешь, что в любой момент можешь ее прекратить,— работа в учреждении совсем не занимательна, даже когда ее любишь, потому что все повторяется и надоедает, а к тому же приходится соблюдать чинопочитание,— подумали ли вы обо всем этом? Не знаю, но, мне кажется, я боюсь, как бы для вас не было уже слишком поздно, что жизнь вас уже слегка — а может быть, и непоправимо! — избаловала и что... разрешите мне говорить совсем откровенно?
Александра рассмеялась.
— Конечно, говорите!
— Видите ли, вы стали... о, не по своей вине, разумеется, а просто потому, что вы всегда имели то, чего хотели, привыкли к красивым вещам и дорогим духам, к шелковому белью и спальным вагонам и в силу всего этого стали дилетанткой, Александра. Некоторые вещи представляются нам легкими... когда мы говорим о них, и оказываются необычайно трудными, когда мы беремся за их выполнение.
— Я не собираюсь быть дилетанткой. Как только окончу учение, я начну работать.
— Даже если бы вам пришлось бросить теперешний образ жизни?
— Мой образ жизни? Но я живу совсем, совсем просто!
Она была вполне искренна. Байкича тронула ее наивность.
— Просто! А если бы потребовалось жить еще проще? В двух комнатах? Носить дешевые платья, питаться по кафанам или самой готовить обед после работы? Приходило вам когда-нибудь в голову, что есть еще десять, двадцать слоев более простой жизни, чем ваша?
— Нет... но вы преувеличиваете значение того, что называете моим образом жизни. Я действительно... впрочем, зачем придавать столько значения чисто внешним вещам, второстепенным... я никогда не думаю о них.
— Потому что они у вас есть, Александра.— Он помолчал с минуту.— И я не ценю вещи ради них самих. Но думать о них я вынужден, поскольку у меня их нет, а они мне требуются. Все мы любим красивые вещи, удобства... и все бы хотели не думать об этих вещах, а попросту иметь их как нечто само собой разумеющееся, расценивая их не как мерило человека, а как основу его развития. Вести тот или иной образ жизни не значит только жить так или иначе, но прежде всего иметь или не иметь возможность жить так, а не иначе. Иметь — значит принадлежать... Принадлежать к определенному обществу, делать определенное дело — независимо от того, доставляет оно вам удовольствие или нет, выполняете вы его с убеждением или без такового,— подчиняться определенным правилам, останавливаться в определенных гостиницах, ездить в определенного разряда поездах и классах, встречаться с другими людьми только в определенных случаях — все это не может не отразиться на человеке. И как бедность изнашивает и убивает человека,
так и достаток развращает его, препятствует его совершенствованию. Да и зачем ему совершенствоваться? Перед ним не стоит задача занять в обществе место, соответствующее его внутреннему содержанию, он уже занял его по независимым от него данным, от рождения эта возможность «иметь» освобождает его от обязанности быть лояльным и держаться в рамках приличия, учиться чему-нибудь, уважать чужую личность и подчиняться правилам; освобождает его от обязанности быть лично полезным членом общества — эту роль в обществе выполняют его деньги; освобождает даже от необходимости мыслить — за него мыслят профессора университета. Когда я говорю: образ жизни, я подразумеваю как раз все это, и изменить такое положение вещей — значит изменить самого себя, в корне, в полном смысле этого слова, освободиться от привычек и семейных и общественных предрассудков.— Он помолчал, задумавшись.— Существуют вещи... есть такие мелкие предрассудки, перед которыми я чувствую себя совершенно бессильным, никак не могу от них освободиться.
Ясна принесла чай, посидела немного и вышла. На улице уже совсем стемнело, и в окне отражалась вся комната. Александра ожидала услышать продолжение, но Байкич молчал. Это обескуражило ее. Она встала.
— Мне пора.
Он посмотрел на нее, пристально, серьезно.
— Можете ли вы мне сказать... Только мне нужен вполне откровенный и точный ответ.
У Александры даже виски побледнели, стали прозрачными от волнения.
— Известно ли вам было о готовящихся переменах в «Штампе»? — глухим голосом спросил Байкич.
— Нет.
Александра подняла одну бровь. На ее лице выразилось полнейшее удивление.
— И вы не говорили вашему отцу ни одного слова похвалы... мне? Ничего у него не просили для меня, когда узнали об этих переменах, когда узнали, что ваш отец стал собственником газеты?
— Нет. Никогда. Уверяю вас.
На душе у него отлегло. Сразу исчезло все, что так мучило его целый день. Он улыбнулся. Взял ее за руку.
— Спасибо вам, Алек! Всегда буду помнить об этом.— И потом совсем по-детски добавил: — Проводить вас, а? — И побежал за пальто.
Александра ничего не понимала. Только удивлялась, почему это у нее сердце колотится так громко и неровно. Словно что-то очень значительное коснулось ее.
Рука госпожи Росы продолжала лежать на задвижке двери, которую она только что захлопнула. Другой рукой, еще нывшей от напряжения, она затыкала выбившиеся из-под платка пряди волос. Дышала она прерывисто и часто. Лиловатые пятна на подбородке придавали ее лицу крайне неприятное выражение. Она крепко стиснула губы, и от мясистого лоснящегося носа к углам рта пролегли две глубокие морщины. Все вокруг сияло от искрящегося блеска заснеженной крыши соседнего дома, на которую падали лучи полуденного солнца. Госпожа Роса сосредоточенно думала: глаза ее, устремленные на задвижку, ничего не видели. Ее крестьянский ум работал быстро. Ведь могло... или... глаза ее сверкнули; она энергично отворила дверь.
— Ни слова отцу, поняла?
Станка, лежавшая скорчившись на полу, с оголенным плечом, не ответила. Мать повысила голос — хриплый, неприятный и строгий.
— Ты слышала?
Станка вздохнула. Госпожа Роса удовлетворилась таким ответом и закрыла дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Сколько? — коротко спросил Майсторович.
— Триста семьдесят пять пар,— ответил начальник отдела.
Начальство поднялось в помещение дирекции, где был устроен буфет. На небольшом столе, украшенном цветами, были выставлены все сорта обуви «Стелла». Возле стола стоял Бурмаз и рассматривал их. Заметив его, Майсторович торопливо подошел к нему.
— Ну? Нашел его? — спросил он глухо.
— Все в порядке.
— Где?
— За Славней, у меня есть адрес.
— Спасибо.
— О, помилуйте, это...— Бурмаз хотел сказать, что это явилось для него удовольствием, но вспомнил урок с бумажником. «Нельзя втирать очки!» — подумал он.— Я исполнил свой долг.
Он протянул руку прощаясь.
— Куда? Пойдем, я тебя со всеми познакомлю.
Впервые после многих недель Ясна обедала вместе с сыном. Ее моложавое лицо, чистое, открытое, дышавшее счастьем, было обрамлено локонами мягких светло-каштановых волос с проседью (которая была заметна только при повороте головы, когда свет падал на серебряные нити). Они обедали в маленькой передней, стол был втиснут между единственным окном и открытой дверью в кухню. Байкич был подавлен радостным настроением Ясны: когда он, вернувшись, сообщил ей о своем повышении и она заключила его в объятия (он еще и сейчас ощущал на щеках два влажных следа от ее поцелуев), сердце у него стало мягким, как горячий хлеб, и он уж не мог объяснить ей, что заставляло его колебаться. И чем дальше шло время, тем яснее он понимал, что не должен портить ей радостного настроения заявлением, что предпочел бы не принимать этого места. Ясна уже распределяла прибавку: прежде всего новый стол для него,— она как раз видела в «объявлениях» подходящее предложение; потом с первого мая они наймут новую квартиру, побольше, так как его комната в этой двухкомнатной квартирке слишком мала. И Ясна, увлеченная этими планами, с горящими глазами уходила на кухню и возвращалась, держа в руках дымящееся кушанье.
Кошка Белянка с раскосыми глазами, неподвижная и задумчивая, присутствовала при обеде, сидя на пороге кухни. Всякий раз, когда Ненад смотрел на нее, она жмурилась в ответ на взгляд хозяина. Он стал нарочно посматривать на нее и каждый раз встречал мудрые, как у китайского мандарина, глаза, которые доверительно прищуривались, как бы говоря: «Ты кушай себе, а я уж подожду». Эта забава немного развлекла Ненада. Он расхохотался. Белянка, глубоко обиженная, отвернулась от него и оставалась глуха ко всем его призывам и просьбам. Ясна взяла в углу маленькую жестяную тарелку, положила на нее остатки кушанья и отнесла под плиту. Белянка выгнула спину и, задрав хвост, потерлась спиной о притолоку и только после этого принялась с достоинством есть, наклонив мордочку, деликатно, время от времени вздрагивая.
Когда Ясна убирала со стола, Ненад обратил внимание на ее руки с длинными и когда-то красивыми пальцами; теперь они были сморщенные, огрубевшие от работы. Как мог он все утро раздумывать и колебаться из- за каких-то впечатлений, в то время как перед ним была
сама действительность — руки Ясны, изуродованные работой.
Черный кофе они пили в комнате Ясны. В углу за дверью была кровать, у окна большой стол с книгами. Между окном и дверью в комнату Ненада стоял старинный диван, обитый темной кожей, ветхий, мягкий и уютный; напротив него — кафельная печка, жарко натопленная. От долгого употребления пиратский ковер вытерся и стал совсем белесый. Но, несмотря на это, комната с тремя увеличенными фотографиями (Йована, Жарко и старой Бояджич), с пейзажем Белграда в ненастный день — последняя работа Жарко масляными красками, не оконченная из-за войны, с тяжелыми пиротскими занавесями и старинным кожаным диваном с потемневшими медными бляшками, на котором Ясна и Не- над сидели и пили кофе,— эта теплая, чистая комната была уютной. Изо дня в день Ненад видел за этим столом на фоне светлого окна склоненную голову Ясны, а перед ней любопытные носики и широко открытые детские глаза. Сколько их перебывало! С самого раннего утра он слышал из своей комнаты неуверенные голоса, повторявшие таблицу умножения или произносившие первые слоги. А потом смех, топот ног и в передней одевание пальтишек и калош. Минута тишины, и снова звонки, топот, новые голоса. И всегда на фоне светлого окна голова Ясны. Потом утренний выход на рынок, торопливо, впопыхах. Потом кухня. Потом посуда, которую надо было мыть и чистить. Как и всегда при воспоминании об этом, Ненада охватила глубокая нежность — и стыд. Глаза наполнились слезами. Он взял тихонько руку матери с красивыми, огрубевшими теперь пальцами и долго ее держал. Наконец, он сказал, почувствовав при этом глубокое облегчение:
— Ни стола, ни квартиры. С первого возьмешь прислугу.— А когда Ясна попыталась протестовать и уверять, что это совсем не нужно, что она сама управляется, он взял ее обе руки в свои и очень серьезно сказал:
— Нет, Ясна, ты наймешь прислугу, довольно уже тебе самой мыть посуду. Я так хочу, и так будет.
В его голосе слышалась такая твердость, что Ясна не решилась противоречить. Когда он встал, чтобы пройти в свою комнату, она привлекла его к себе и поцеловала.
Очутившись один, он снова пришел в плохое настроение. Он попытался развлечься чтением. Сел на пол у полки с книгами и стал их перебирать. Искал те, которые, как он помнил, доставляли ему удовольствие. Но хотя глаза и следили за строчками, мысли его скользили и улетали, и он разочарованно закрывал книгу и снова ста вил ее на полку. Он испытывал неопределенное томление: так бывает перед большим путешествием, где вас ждут всякие неожиданности. Всем своим существом он бессознательно стремился к чему-то неясному для него. Он закурил. Его мысли, подобно дыму, беспрестанно меняли свои очертания. Звонок заставил его вздрогнуть. Он вскочил. Зажег свет. Женский голос? Прислушавшись, он встрепенулся. Лицо вспыхнуло. Он машинально провел рукой по волосам и лицу. Александра! И все его непонятные порывы сразу сосредоточились на голосе, который слышался в передней. Но... почему она пришла? Она еще никогда у него не была. Случилось что-нибудь? Он отворил дверь: Ясна держала Александру за руку и улыбалась. Ненад подбежал.
— О, мы уже познакомились! — Александра посмотрела Байкичу прямо в глаза.— Можно на минуточку?
Байкич суетился с ее пальто и ботиками, белыми от снега. Белянка, распушив шерсть, недоверчиво подошла и понюхала снег.
— Вся семья!
Александра почувствовала себя как дома. Погладила кошку. Потом снова взяла Ясну за руку.
— Я вас не побеспокоила?
— Нет, дитя мое, входите. Хотите чаю? Я сейчас.
В комнате Ненада Александра остановилась. Внимательно все осмотрела — а сердце стучало,— все мелочи: его кровать, стол, лампу со стеклянным зеленым колпаком, книги, печку, окно, сквозь которое виднелась заснеженная Сава, две-три картины... Вещи были самые обыкновенные: полка для книг из елового дерева, железная кровать, а все-таки... Что-то такое...
— Как у вас хорошо! — И она подошла к столу, взяла в руки маленькую собачку из терракоты и провела пальцем вдоль ее глянцевитого хребта.
— Что-нибудь случилось? — спросил Ненад.
Она поставила статуэтку и обернулась к Ненаду.
— Я уезжаю.
— Скоро?
— Завтра. Потому и решилась прийти.
— Я это предчувствовал.
Александра прислонилась к столу. Он не предлагал ей сесть.
— Почему так скоро?
— Не спрашивайте, прошу вас! — И, взяв его за руку, сказала, понизив голос: — На этот раз ненадолго, вернусь как можно скорее, поверьте,— И, так как он продолжал молчать, добавила: — Могу вам только сказать, что еду не по собственной воле.— И совсем тихо, склонив голову: — Впрочем, вы и сами догадываетесь... может быть, и знаете, а я и так должна была поехать сдать экзамены еще перед смертью дедушки.
Ему стоило больших усилий, чтобы не говорить об отъезде. Он стал поддразнивать ее насчет учения.
— А что вы будете делать, когда кончите? Выйдете замуж?
— А я, по-вашему, не способна работать?
— Нет... но ходить ежедневно к определенному часу... С вашим дипломом вы можете делать только две вещи: изо дня в день преподавать французский язык или историю в одной из гимназий или поступить в библиотеку...
— Или продолжать обучение в университете. Вы думаете, я не смогу защитить докторскую диссертацию? Работать самостоятельно на научном поприще?
— Отнюдь нет. Столько мужчин, и гораздо менее способных, чем вы, получили докторскую степень... и работают «самостоятельно». Я не такой ретроград, чтобы оспаривать способности женщины — хотя я считаю, что есть вещи, которых женщины не должны были бы делать, не потому что не способны, а потому, что это не женское дело. Это одно. Но есть еще и другое, Александра, я снова к этому возвращаюсь. Способны ли вы пожертвовать своими удобствами, свободой, поездками в Вену, Байрейт или Зальцбург на музыкальные фестивали, путешествиями в Париж или Северную Италию, способны ли привыкнуть ежедневно вставать в определенное время, ходить на службу — это ведь совсем не то что работа дома, когда знаешь, что в любой момент можешь ее прекратить,— работа в учреждении совсем не занимательна, даже когда ее любишь, потому что все повторяется и надоедает, а к тому же приходится соблюдать чинопочитание,— подумали ли вы обо всем этом? Не знаю, но, мне кажется, я боюсь, как бы для вас не было уже слишком поздно, что жизнь вас уже слегка — а может быть, и непоправимо! — избаловала и что... разрешите мне говорить совсем откровенно?
Александра рассмеялась.
— Конечно, говорите!
— Видите ли, вы стали... о, не по своей вине, разумеется, а просто потому, что вы всегда имели то, чего хотели, привыкли к красивым вещам и дорогим духам, к шелковому белью и спальным вагонам и в силу всего этого стали дилетанткой, Александра. Некоторые вещи представляются нам легкими... когда мы говорим о них, и оказываются необычайно трудными, когда мы беремся за их выполнение.
— Я не собираюсь быть дилетанткой. Как только окончу учение, я начну работать.
— Даже если бы вам пришлось бросить теперешний образ жизни?
— Мой образ жизни? Но я живу совсем, совсем просто!
Она была вполне искренна. Байкича тронула ее наивность.
— Просто! А если бы потребовалось жить еще проще? В двух комнатах? Носить дешевые платья, питаться по кафанам или самой готовить обед после работы? Приходило вам когда-нибудь в голову, что есть еще десять, двадцать слоев более простой жизни, чем ваша?
— Нет... но вы преувеличиваете значение того, что называете моим образом жизни. Я действительно... впрочем, зачем придавать столько значения чисто внешним вещам, второстепенным... я никогда не думаю о них.
— Потому что они у вас есть, Александра.— Он помолчал с минуту.— И я не ценю вещи ради них самих. Но думать о них я вынужден, поскольку у меня их нет, а они мне требуются. Все мы любим красивые вещи, удобства... и все бы хотели не думать об этих вещах, а попросту иметь их как нечто само собой разумеющееся, расценивая их не как мерило человека, а как основу его развития. Вести тот или иной образ жизни не значит только жить так или иначе, но прежде всего иметь или не иметь возможность жить так, а не иначе. Иметь — значит принадлежать... Принадлежать к определенному обществу, делать определенное дело — независимо от того, доставляет оно вам удовольствие или нет, выполняете вы его с убеждением или без такового,— подчиняться определенным правилам, останавливаться в определенных гостиницах, ездить в определенного разряда поездах и классах, встречаться с другими людьми только в определенных случаях — все это не может не отразиться на человеке. И как бедность изнашивает и убивает человека,
так и достаток развращает его, препятствует его совершенствованию. Да и зачем ему совершенствоваться? Перед ним не стоит задача занять в обществе место, соответствующее его внутреннему содержанию, он уже занял его по независимым от него данным, от рождения эта возможность «иметь» освобождает его от обязанности быть лояльным и держаться в рамках приличия, учиться чему-нибудь, уважать чужую личность и подчиняться правилам; освобождает его от обязанности быть лично полезным членом общества — эту роль в обществе выполняют его деньги; освобождает даже от необходимости мыслить — за него мыслят профессора университета. Когда я говорю: образ жизни, я подразумеваю как раз все это, и изменить такое положение вещей — значит изменить самого себя, в корне, в полном смысле этого слова, освободиться от привычек и семейных и общественных предрассудков.— Он помолчал, задумавшись.— Существуют вещи... есть такие мелкие предрассудки, перед которыми я чувствую себя совершенно бессильным, никак не могу от них освободиться.
Ясна принесла чай, посидела немного и вышла. На улице уже совсем стемнело, и в окне отражалась вся комната. Александра ожидала услышать продолжение, но Байкич молчал. Это обескуражило ее. Она встала.
— Мне пора.
Он посмотрел на нее, пристально, серьезно.
— Можете ли вы мне сказать... Только мне нужен вполне откровенный и точный ответ.
У Александры даже виски побледнели, стали прозрачными от волнения.
— Известно ли вам было о готовящихся переменах в «Штампе»? — глухим голосом спросил Байкич.
— Нет.
Александра подняла одну бровь. На ее лице выразилось полнейшее удивление.
— И вы не говорили вашему отцу ни одного слова похвалы... мне? Ничего у него не просили для меня, когда узнали об этих переменах, когда узнали, что ваш отец стал собственником газеты?
— Нет. Никогда. Уверяю вас.
На душе у него отлегло. Сразу исчезло все, что так мучило его целый день. Он улыбнулся. Взял ее за руку.
— Спасибо вам, Алек! Всегда буду помнить об этом.— И потом совсем по-детски добавил: — Проводить вас, а? — И побежал за пальто.
Александра ничего не понимала. Только удивлялась, почему это у нее сердце колотится так громко и неровно. Словно что-то очень значительное коснулось ее.
Рука госпожи Росы продолжала лежать на задвижке двери, которую она только что захлопнула. Другой рукой, еще нывшей от напряжения, она затыкала выбившиеся из-под платка пряди волос. Дышала она прерывисто и часто. Лиловатые пятна на подбородке придавали ее лицу крайне неприятное выражение. Она крепко стиснула губы, и от мясистого лоснящегося носа к углам рта пролегли две глубокие морщины. Все вокруг сияло от искрящегося блеска заснеженной крыши соседнего дома, на которую падали лучи полуденного солнца. Госпожа Роса сосредоточенно думала: глаза ее, устремленные на задвижку, ничего не видели. Ее крестьянский ум работал быстро. Ведь могло... или... глаза ее сверкнули; она энергично отворила дверь.
— Ни слова отцу, поняла?
Станка, лежавшая скорчившись на полу, с оголенным плечом, не ответила. Мать повысила голос — хриплый, неприятный и строгий.
— Ты слышала?
Станка вздохнула. Госпожа Роса удовлетворилась таким ответом и закрыла дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56