Были дни — ни для саней, ни для телеги Из Куштиряка в район на совещание вызвали четырех передовых колхозниц. Пошли Сагида, Кадрия и Алтынсес. Фариза осталась дома, еще не могла отойти после смерти Хайдара. Возглавил делегацию Тахау. По обыкновению женщины шли пешком, Тахау, как лицо руководящее,— верхом, а во время совещания сидел в президиуме.
На совещании выступил с докладом недавно избранный секретарем райкома товарищ Сулейманов. Алтынсес
без всякого интереса, почти не слушая, о чем он говорит, смотрела на бледное отечное лицо секретаря, потом вдруг подумала, что о нем-то, наверное, и рассказывал ей Хайбулла. Они, два земляка, тогда, в сорок третьем, вместе лежали в госпитале в Свердловске, сдружились, и Сулей-манов, комиссованный вчистую, даже около недели ждал, когда выпишут Хайбуллу, чтобы вместе ехать домой.
Алтынсес, не сдержав волнения, стала быстро смотреть по сторонам, будто приглашала: вот, смотрите, человек, с которым дружил Хайбулла! Но все и без того во все глаза смотрели на Сулейманова.
— Да, дорогие товарищи, дела неважные,— говорил, заканчивая свой доклад, Сулейманов.— Семена не вывезены, подвод нет, сеялок нет, лошадей тоже нет... В общем, десять у меня пальцев, начну загибать, все десять загнуть придется — нет, нет и нет. Но сеять-то надо. Посевная, товарищи,— та же военная кампания. Мы должны напрячь все силы и победить. Покуда мы свой долг исполняли достойно и теперь задачу, поставленную перед нами партией и товарищем Сталиным, тоже выполним с честью.— Дальше он назвал имена передовых колхозников района, и к своему великому удивлению Алтынсес услышала: — Хочу особо отметить куштиряковских женщин: Кутлугаллямову Фаризу, Кильдебаеву Сагиду, Аит-баеву Малику, Фазлытдинову Кадрию. От имени родины райком партии объявляет им благодарность.
Алтынсес растерянно смотрела на Кадрию и Сагиду: не ослышалась ли? Но они точно так же посмотрели на нее. Все захлопали.
— Ну-ка, пусть встанут, народу покажутся!—крикнул какой-то мужчина.
— Верно, поглядим на них!
— Фариза-апай! Сагида! Малика! Кадрия! Придется встать, коли народ просит,— улыбнулся Сулейманов. «Смотри-ка, всех по именам запомнил!».
Кадрия ткнула подружку в бок, Сагида показала подбородком: встаем. Все три встали. Зал захлопал еще громче.
Вот так они, три молоденькие женщины,— с темными от ветра, дождя и солнца лицами, не шибко высокие ростом, одетые в лучшие свои до белых швов застиранные платья — стояли потупившись, будто виноватые в чем-то.
Даже Кадрия, которая никого не стеснялась и уже с пяти лет за словом в карман не лезла, и та глазами в пол уткнулась.
Дядя, который первым захотел на них посмотреть, с некоторым даже разочарованием протянул:
— Я думал, женщины — так женщины. Они же дети еще!
— Это золото! А золото большими кусками редко бывает,— ответили ему.
Народ весело зашумел, заведенный порядок был нарушен. Сулейманов с трудом установил тишину. Но и конец его доклада, и выступления представителей колхозов, которые один за другим со своими жалобами и планами выходили на трибуну, Алтынсес, можно сказать, и не слышала. Она все еще не пришла в себя от удивления. Ну что она такого сделала, чтобы на таком большом собрании перед всем районом поднять ее вот так, до небес? Правильно, ни от какой работы не отказывалась, сил не жалела — косила, жала, мешки с зерном чуть не в райцентр на горбу таскала и на лесоповале была. А кто не жал, не косил, мешки не таскал, бревна не катал?
Но все равно приятно. Алтынсес тут же захотелось домой — поделиться радостью, как-то сразу заскучала по матери. Как пришла похоронка на Хайдара, Фариза, быстрая, напористая, в руках все горело,— пожелтела, почернела, враз постарела. Не ест, не пьет. Может, теперь хоть немного обрадуется, подумала Алтынсес, все-таки ее, Кутлугаллямову Фаризу, перед всем районом лучшей назвали. Хотя вряд ли этим утешишь. Разве что не за себя, так, глядишь, за дочь порадуется.
Совещание закончилось только после полудня. Алтынсес поспешно вышла на крыльцо и стала дожидаться подруг. Подошел Тахау.
— Поздравляю, поздравляю, сноха-свояченица-сватья! — сказал он, протягивая руку.
— Поздравишь, когда мой конь на байге первым придет,— сказала Алтынсес и отвернулась. Бывают же люди: даже от их похвалы, как от тухлого жира, с души воротит.
Но для Тахау враждебность Алтынсес — что вот этот сучок в настиле крыльца.
— Что там байга! Сам Сулейманов, хозяин района, вон как тебя вознес. Меня бы так похвалили...
— Без того известно, какой ты молодец.
— Не забываешь, а? Зря ты зло на меня держишь. Сама знаешь, я—слуга закона. Я не своевольничаю, кого на какую работу назначить, куда послать — все по закону.
Алтынсес зажмурилась, снова шевельнулся тот комок пустоты, пополз к сердцу. Стараясь не подать виду, она сказала:
— Ну и не оправдывайся тогда,— и повернулась, чтобы пойти поторопить Кадрию с Сагидой.
— Ты, сватья, и то не забудь: райком-то на наши сводки опирается,— дружелюбно прищурив глаз, заступил он ей дорогу.
— Уйди! — она уже готова была оттолкнуть его, но кто-то взял ее сзади за локоть:
— Здравствуй, красавица! Ты ведь Аитбаева, кажется?
Алтынсес отскочила в испуге. Обернулась — это был Сулейманов. Она покраснела от смущения:
— Извините, агай...
— Прославленная ударница— и такая трусиха.
— Какая уж там ударница... — Алтынсес смутилась еще больше.— У нас в Куштиряке и получше есть...
— Ну, ну, скромница!..— мелко, сахарно рассмеялся Тахау, внимательным глазом смотря в лицо секретарю райкома. Сулейманов тоже посмотрел на него, и Тахау тихо отошел.
— Да, куштиряковцы не подвели,— улыбнулся Сулейманов.— Я ведь что хотел спросить у тебя, красавица. Ты случайно Хайбулле Аитбаеву не родственница?
— Жена,— вспыхнула от радости Алтынсес.
— Как жена? — удивился Сулейманов.— Ведь он... неженатый был.
— Был,— улыбнулась Алтынсес,—да женился. Женатый стал.
— Вот ка-ак!—расплылся секретарь.— Поздравляю! Что же он так, обещал с фронта написать, а сам ни... — Он осекся и испуганно посмотрел на Алтынсес, но, увидев, что она с той же улыбкой в глазах смотрит на него, докончил: — ни одного письма не написал.
— Я сама только одно получила.
— Только одно? С тех пор?
— Да, как уехал в июле позапрошлого года, прислал одно письмо и пропал,— Алтынсес уже не улыбалась.
— Как — пропал?
— Он, Сулейманов-агай, «без вести пропал». Куда я только не писала! Отовсюду: пропал без вести — и весь ответ. Как это — вот так взял и пропал человек?
Сулейманов прикусил губу. Быстрая тень тревоги и какого-то сомнения пробежала по лицу. Он помолчал, вздохнул.
— Эх, Малика, на войне чего только не бывает! Но ты не отчаивайся, надежды не теряй! Вот увидишь, возьмет и объявится негаданно-нежданно.,. Пособие хоть получаешь?
— Откуда? Сказал тут один: «Пропавшему без вести солдату веры нет», и свекровь сама хлопотать не стала и мне запретила. Как люди живут, так и мы, говорит, проживем. Да что там пособие! Хоть бы весточку, что жив!
— Да, да...— Алтынсес увидела вдруг, какое у него усталое, болезненное лицо.— Вот что, Малика, я на днях в Куштиряк заеду, поговорим, посоветуемся. А до тех пор, может, здесь что разузнаю насчет пособия. Ну, до свидания!
Алтынсес не заметила перемены в его настроении, была благодарна за слова: «Надежды не теряй. Возьмет и объявится негаданно-нежданно». Она так задумалась, что не сразу заметила стоящих рядом Кадрию и Сагиду.
— Ты как девица, которая с парнем во сне целовалась,— проснулась, а очнуться никак не можешь. Подружка, тебе говорю!
— А парень-то какой! — сказал, подойдя, Тахау.— Тебе бы так: лицом к лицу с самим секретарем райкома целых полчаса беседовать — тоже не сразу бы очнулась!
— Да ну? Неужто правда, подружка? Ты посмотри на эту тихоню, мы там с яктыкульцами сплетнями по мелочи торгуем, а она... Ну, что Сулейманов говорит? Красавица, говорит, голос серебряный, волос золотой? Почву небось прощупывает?
— Совсем спятила! — набросилась на нее Сагида.— Бессовестная! Голодной курице просо снится. Он же секретарь райкома!
— А что, у секретаря райкома души нет? Эх, обидно! Прошел давеча мимо, хоть бы слово сказал. Нет, ее искал! Ну что за подружка, всех парней у меня отбила, и этого уже успела! Ну, что он еще сказал? — снова затормошила Алтынсес Кадрия.
— Так, про посевную, про жизнь,— сказала Алтынсес. Тахау и тут без слова не остался:
— Про посевную не знаю, но оба чуть не всплакнули,
— А тебя кто спрашивает? Ходишь, бабьи толки слушаешь. О аллах всемогущий, и этого ты создал мужчиной?
Тахау было встопорщился, но, поняв, что сейчас все внимание Кадрии перейдет на него, а этого при таком стечении народа ему вовсе не хотелось, укоризненно крякнул и пошел к мужикам. Они, кто однорукий, кто с костылем, сидели и курили неподалеку.
— Может, о Хайбулле слово зашло? — спросила Сагида.
— Зашло... Надежды, говорит, не теряй, глядишь — и объявится. Утешал.
— Эх, кто бы меня утешил! Я, когда по налогам работала, а он уполномоченным был, несколько раз с ним сама заговаривала, нет, непонятливый какой-то.
— Кадрия! — Сагида была возмущена до глубины души.— У тебя что, и капли стыда не осталось? Всех на короткий аршин меряешь! А Сергея своего куда денешь?
Но Кадрия только посмеивалась:
— Хватит перстень во рту держать! Кривой верно говорит, не только о посевной толковали. Свидания не назначил?
— Тьфу, бесстыжая!
Алтынсес, занятая своими мыслями, продолжала:
— Вот так и сказал: «Надежды не теряй. Увидишь, вернется негаданно-нежданно». Да... как узнал, что пособие не получаем, рассердился вроде.
Кадрия вмиг посерьезнела, схватила ее за локоть:
— Слушай, подружка, он что-то знает! Потому так и допытывается. Кому же тогда и знать, если не секретарю райкома! Эх, не я была, уж я бы все вызнала!
— Постеснялась я.
— Нашла чего стесняться! Запомни мои слова: скоро что-нибудь да узнаем. Точно! Сердце чует.
— Дай-то бог! — вздохнула Сагида.
Права Кадрия, надо было и самой порасспросить. Алтынсес расстроилась чуть не до слез, потом стала успокаивать себя: сказал же, на днях заедет в Куштиряк. Вот тогда она его обо всем расспросит. Настроение снова поднялось.
И у всех троих было легко на душе. Они шли по краю раскисшей дороги и говорили о том, что скоро война кончится, вернутся домой мужчины, и измученные непосильной работой, голодом, нуждой, а более того — тоской-ожиданием, слезами, столько раз со стоном вздыхавшие женщины наконец-то вздохнут еще раз — с облегчением.
— Эх, уж я знаю, как заживу! — Сагида расстегнула телогрейку и, раскинув руки, потянулась.— Забуду обо всех заботах, ткнусь мужу под крыло и понежусь годика два.— И сказала, чего от праведной Сагиды услышать не ожидали: — Устала, забывать начала, что женщина я...
— Твой Самирхан раньше всех вернется, вот увидишь. Только в госпиталь попал, теперь, наверное, уже на фронт не пошлют.
— Ох, Кадрия, и не знаю, вспомню — от страха холодею. Шутка ли — третье ранение! И даже куда ранило, не написал. Как терпит, бедный! Бывало, палец занозит, чуть не плачет. Только бы не ополовинила его эта война!
— Не горюй, и другой половины хватит. Еще вспомнишь, что ты женщина,— засмеялась Кадрия.
— Уйди, бесстыдница! — снова загорелась гневом Сагида.— Разве я об этом?! Ополовиненный говорят про того, кто половиной души живет. Вон Сынтимера возьми, какой гармонист был, а остался без руки, глаз от земли не поднимает.
— Хоть бы оставшейся рукой обнял, была бы рада. Нет, подружку выслеживает, словно сокол тетерку. Хорош ополовиненный!
— Что за вздор ты, Кадрия, плетешь! — сердито сказала Алтынсес и, разводя сапогами снежную жижу, прибавила шагу. Хотелось быстрее прийти домой, обрадовать мать и свекровь. Потому, хоть и слушала разговор, шла не оглядываясь.
Пока они брели так, то радуясь, то печалясь, дорога чем ближе к аулу, тем становилась хуже. Снег стал рыхлым, крупитчатым, самую колею залило, во впадинах, покрыв дорогу, разлились лужи. На взгорья, где уже дымилась черная земля, слетелись стаи грачей и с воплями делили что-то.
Сагида опять заговорила о том, о чем болело сердце:
— Нет, я уж так говорю... какую ни есть, только бы привез душу. Господи, на руках носить буду!
— Каждая так думает, Сагида. Я ведь тоже вначале с Сережей в шутку переписывалась. А теперь ночью от страха просыпаюсь,— сказала Кадрия, как-то сразу присмирев.— Хоть бы скорей фронтовики вернулись, кое-кто хвост поджал бы,— сказала она, показав назад, на подъезжающего верхом Тахау.
— И не говори, он бы и солнышку взойти не дал, будь руки подлинней. Куда ни пойдешь, его слово — закон.
Тут, легок на помине, сзади подъехал и сам Тахау. Женщины прикинулись, что не заметили его. Кадрия продолжала:
— В президиуме сидит — Тахау, нами как куклами играет — тоже Тахау.
— А уж это, Кадрия, от нас самих зависит.
— Зависит! Ладно, у тебя есть кому заступиться, а что таким, как я, одиноким, делать? Нужда прижмет, к нему идешь, в колхозе он хозяин.
— И Миннибай-агай совсем плох, два дня ходит, три дня лежит, за сердце держится,— сказала Сагида.— Только название, что председатель.
— Этому псу и на руку. Вон — жена больная, дескать, ни одного дня на работу не вышла. Больная! По лицу щелкни — кровь брызнет.
— Еще подавится...
Они подошли к мосту через речушку Кызбаткан, приток Казаяка. Вода поднялась уже выше наката, быстрые струи омывали накренившиеся перила.
— Я бы сама, не дожидаясь, своими руками удавила его, ни суда, ни тюрьмы не побоялась бы, мать жалко,— спускаясь к воде, сказала Кадрия.
Тут ехавший сзади Тахау махнул плеткой и, взбурлив воду, как мельничное колесо, с шумом и свистом проскакал по еле держащемуся мосту на ту сторону. Или побоялся, что замешкается и будет поздно, останется на этом берегу, или спутницам назло: вот так, дескать, коли языка своего унять не можете, посмотрим, как без Тахау переправитесь.
— У этого пса, наверное, даже потроха черные! — чуть не плача, сказала Сагида.— Не мог нас перевезти.
— У собаки и повадки собачьи,— сказала Кадрия, подтыкая платье.
Не слушая уговоров подруг, вошла в воду и стала выискивать места, где помельче. Палкой потыкать — вроде и не глубоко, а шагнешь — ноги в рыхлый снег под водой проваливаются. Сагида и Алтынсес тоже вошли в воду, походили вдоль берега и решили искать брод в другом месте. У безоглядной Кадрии оба сапога были полны воды.
— Раз так— мне теперь море по колено! — и она размашисто зашагала к мосту.
— Не останавливайся, беги! Быстрей беги! Домой! — закричала Сагида, но Кадрия повернула обратно.
— Тут вроде надежней. Айда, Сагида, сначала тебя перенесу, ты ведь у нас мать двоих детей,— сказал она. Сагида в ужасе замахала руками.— Хватит спорить. Мерзну.— Взвалила ее, как мешок, на спину и, пошатываясь, побрела к мосту, который все больше и больше уходил в воду.
«Уф, только бы не упали!» — молила Алтынсес. Нет, не упали. Тяжело дыша, Кадрия опустила подругу на высокий берег и, верная своей привычке, с ходу сочинила и спела частушку:
На гнедом ли, вороном Умчат нашу Сагиду. Кто-то ходит под окном — Несет радость иль беду.
Перетащив и Алтынсес, Кадрия быстро выжала подол, сняла шерстяные носки, сунула их в карман. Алтынсес сорвала с головы шаль, Сагида — платок, и они обмотали ей ноги.
— Как бы не заболеть тебе,— сказала Алтынсес, тормоша подругу.
— Я не ханская дочка, чтобы от такого пустяка заболеть!
До аула оставалось с полкилометра, когда в околичные ворота, стелясь большим наметом, вылетел всадник. Это был Сынтимер на лошади Тахау.
— Ну и нагнали вы страху! — Он осадил коня и спрыгнул с седла.— Тахау говорит: «Мост через Кызбаткан залило, еле спасся». Про вас спросил, хоть бы глазом моргнул: «Бабы, говорит, что кошки, живучи, ничего им не будет, как-нибудь извернутся». Шмякнул его с седла наземь и к вам поскакал.
— За то, что шмякнул,— молодец! Только опоздал, бригадир. Как Тахау сказал, мы, как кошки, живучи, извернулись. Живы-здоровы, любую выбирай,— с издевкой сказала Кадрия.
— Да... я всегда опаздываю. Ладно, коли так... — Он вскочил на лошадь, но не обратно в аул поскакал, а поехал, теперь уже медленно, туда, куда только что торопился, к мосту через Кызбаткан.
4
Чуть затеплились сумерки, когда Алтынсес проснулась и тихо простонала от ноющей боли в плечах и руках— вчера весь день таскали мешки с семенной пшеницей. Она повернулась на другой бок и не успела подосадовать, что рано проснулась,— заснула опять.
Бывает, что человека всю жизнь преследует какой-то сон: один в ужасе спасается от диких зверей, другой в черном поту карабкается на вершину горы, третий тушит пожар, четвертый изведется весь, ищет что-то и не может найти...
Девочкой Алтынсес, замирая от страха и счастья, летала. В залитом лучами бескрайнем небе плыла тихая музыка. И она вместе с музыкой, плача радостными слезами, летала из конца в конец этого дивного неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17