Это называется компромиссом, взаимной уступкой. Я здравомыслящий человек, Дживс.
– Очень хорошо, сэр. – Он демонстрировал прохладное отчуждение вместе со снисхождением. Понял, что нельзя выиграть каждый бой и что я действительно уступил насчет галстука. Поэтому я, стараясь не упасть духом из-за прыщей, занялся йогой, выпил кофе с бутербродами, заучивая счет матчей и боксерских поединков, которые завтра утром надо будет переучивать. В этом смысле любовь к спорту безжалостна.
Пока я изучал «Таймс», Дживс отнес в машину два больших чемодана и кофр, раздувшийся от коллекции разнообразной спортивной одежды. Вещей у меня немного – разумеется, никаких побрякушек, – но я горжусь спортивной одеждой. Это моя единственная настоящая драгоценность, или, скорее, рыцарские доспехи. В спортивном костюме я способен блеснуть и очаровать весь мир. Бумажник, ключи, авторучки, блокнот, мелочь, книжка в бумажной обложке – все, что требуется для выживания, кроме, пожалуй, воды, – укладывается в многочисленные карманы. Спортивный пиджак для меня то же самое, что универсальный пояс для Бэтмена, которым, помню, я восхищался мальчишкой в своем американском детстве, прежде чем мое американское самосознание несколько не затуманило слишком большое количество прочитанных английских романов.
Вот краткий перечень моих спортивных костюмов, не в порядке предпочтения, а как пришло на память:
1) Вещица от «Братьев Брукс» 50-х годов из ткани вроде мешковины цвета ржавчины, найденная на распродаже в Принстоне. Всегда вызывает благожелательные замечания, несмотря на несколько эксцентричный оттенок. Подкладка со временем разлезлась, поэтому я себя чувствовал героем гоголевской повести, стеснявшимся изношенной шинели, но портной-итальянец с Первой авеню в Нью-Йорке мастерски поправил дело.
2) Серый твидовый пиджак «Харрис», купленный у «Братьев Брукс» в 1993 году. Эмоционально прочный. В нем можно лазать по горам. Он наполняет меня уверенностью. Очень хорош осенью и зимой. Фактически без него я бы не обошелся.
3) Пиджак 1989 года из сирсакера в серую полоску, с воротом, навсегда пожелтевшим от пота, как зубы у курильщика сигарет. Но мне нравится желтоватый воротник, придающий пиджаку характер. Я его приобрел в университетском магазине в Принстоне, только брюки в тон не мог себе позволить, хотя не огорчался, – полный костюм из сирсакера в серую полоску привлекал бы лишнее внимание. Предпочитаю носить этот пиджак с брюками цвета хаки.
4) Синий блейзер 1992 года от «Братьев Брукс». Если для кого-то спортивная одежда играет такую же роль, как внутренние органы, то синий блейзер – легкие, без которых не обойтись. Без полосатого пиджака из сирсакера, например, можно было б прожить, но попробуй проживи без блейзера! Хотя, как уже было сказано, фактически твидовый «Харрис» стоит выше по рангу.
5) Второсортный замшевый пиджак, купленный в дешевом церковном магазине на 86-й улице в Манхэттене в неизвестном году. В нескольких местах потерся, но в принципе целый, не выбросишь. Впрочем, сама мысль о нем угнетает, напоминая, что я им пренебрегаю. Надо сделать усилие и носить его регулярно.
6) Летний пиджак 1984 года из шотландки в зеленую и синюю клетку от «Гарри Балларда» в Принстоне. Часто нуждается в сухой чистке, непростительно пропотевает, но иногда очаровательно выглядит. Я питаю к нему одновременно любовь и ненависть.
7) Синий хлопчатобумажный летний пиджак 1986 года от «Хазлетт» в Принстоне. Очень симпатичный летний блейзер, который привлекательно мнется, и поэтому я себя чувствую в нем персонажем чеховской пьесы. Интересно, что моя спортивная одежда вызывает ассоциации с русской литературой. До этой минуты никогда не замечал такой связи.
8) Весенне-летний клетчатый пиджак 1990 года от «Гарри Балларда». Я часто слишком на него полагаюсь, чего не ценю. Принимаю его чрезвычайную плотность как данное. Над этим надо поработать. Клетчатый пиджак замещает твидовый «Харрис» в теплое время года.
Как видите, среди моей спортивной одежды преобладают вещи принстонского происхождения. Тот район очень богат пиджаками, соперничая, если не превосходя Кембридж с Нью-Хейвеном. Именно там я начал составлять коллекцию во время многолетнего проживания сначала в качестве студента, потом простого гражданина. Окончив университет в 1986 году, я провел в Принстоне еще шесть лет. За те годы написал и опубликовал первую книгу; влюбился и любил, пока не разбилось сердце; пытался сочинить второй роман и не смог; медленно терял рассудок между творческими проблемами и расставанием с девушкой.
Потом переехал в Нью-Йорк, чтобы снова прыжком окунуться в писательство и забыть девушку; два года – 1992–1994 – прожил в одной квартире с Чарльзом, продвинувшись на обоих фронтах: на писательском и на фронте забвения. Впрочем, должен признать, слишком крепко присасывался к бутылке, из-за чего Чарльз со временем меня вышвырнул. В конце концов я очутился в лечебнице, где полностью лишился рассудка, словно связки ключей от дома, – потерял, потом с радостью отыскал для того только, чтобы опять потерять. Нельзя так относиться к рассудку, но иногда случается, ничего не поделаешь. Этим в любом случае объясняется, почему моя спортивная одежда куплена либо в Принстоне, либо в Нью-Йорке – покупаешь там, где живешь.
Итак, погрузив в автомобиль кофр и чемоданы, Дживс вернулся и доложил, что собирается провести тщательную инспекцию «каприса» – масло, вода, давление в шинах.
– Очень хорошо, Дживс, – сказал я, и он брызнул из комнаты, как из сифона, а я вымыл посуду после завтрака.
Ставя молоко в холодильник, я заметил, что тетя приготовила для меня пакет с едой – недоеденный сандвич из кошерного ресторана, соленый огурец в фольге, яблоко. И приложила записку, от которой у меня замерло сердце:
«Дорогой Алан!
Я люблю тебя, и Ирвин тебя любит. Если мы будем нужны тебе, сообщи.
Ты мне очень дорог. Пожалуйста, постарайся не пить. Если захочешь бросить, ходить на собрания или в лечебницу, всегда можешь вернуться к нам.
С любовью, тетя Флоренс».
Я заскрежетал зубами, чтоб не заплакать. Любящие всегда нервируют. Малейшее проявление нежности – трата времени на пакет с полдником и записку – в мой адрес, и я на куски развалился. Удар пришелся по глубинному мнению о своей собственной личности. В душе завязалась борьба. Первым признаю: весь мой бессознательный – абсолютно согласен – взгляд на жизнь строится на предположении, что я не могу за себя постоять и должен быть застрелен. Поэтому, когда тебя любят люди, трудно заниматься своим делом – слепым импульсивным саморазрушением.
Но я взял себя в руки – не позволю теткиной записке похоронить план отъезда из Монклера, – в последний раз заглянул в спальню, где держал свое последнее главное достояние, писательский инструмент: портативный компьютер. А когда вышел, дверь дядиной комнаты широко открылась, и он сам появился в конце короткого коридора. Солнечные лучи из окна комнаты заливали его радиоактивным оранжевым светом. Он приближался ко мне пылающим солнечным шаром, в пламенном халате, с сиявшей бородой падре Пио.
– Доброе утро, дядя Ирвин, – прошептал я, пока не сгорел заживо. Я был Икаром, он – солнцем. Я попытался улететь на крылышках, прицепленных к ботинкам.
– Ты что, усы отращиваешь? – спросил он, останавливаясь надо мной.
Пламя вокруг него угасло, хотя коридор позади все искрился. Я не привык по утрам видеть вещи так четко и трезво. Слава богу, пил все месяцы, прожитые в Нью-Джерси. Даже не знал, что маленький коридорчик идеально освещается солнцем, как Стоунхендж, только в Монклере.
– Да. Отращиваю усы. – Тон дядиного вопроса мне не очень понравился.
– По-моему, никуда не годится. Такое впечатление, будто ты пил апельсиновый сок.
Дядя имел в виду рыжевато-оранжевый оттенок растительности у меня на лице, и я не оценил замечание. Сначала Дживс, теперь дядя Ирвин. Неоперившиеся усы подвергались атакам со всех сторон, что только укрепляло мою решимость.
– Стараюсь в одиночку напомнить одновременно Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна и Кларка Гейбла, – холодно объяснил я. Естественно, не собирался рассказывать о прыщах и о том, что актеры не джентльмены. – Когда меня увидят у бензоколонок на автострадах, в придорожных ресторанах, возникнет волновой эффект. Волна прокатится по траве. Может быть, через пару недель и вы поддадитесь давлению, проредив свои собственные густые усы.
– Слушай меня, – сказал дядя. – Если тебя остановит патрульный, не говори ни слова. Просто предъяви водительские права. Тетка расстроится, если нам снова придется устраивать тебя в лечебницу или в психбольницу.
Я обычно не воспринимаю оскорблений и саркастических замечаний в свой адрес. Лишен какого-то устройства для перевода или радара враждебности. Отношусь к ним как к обычным любезным высказываниям. Только позже, постфактум, меня осеняет, что со мной обошлись грубо, точно так же как я с большим опозданием реагирую на опасность и страх.
Однако в то утро я был в необычной форме – возможно, дело в трезвости, – быстро оградив верхнюю губу от замечания насчет апельсинового сока, а когда дядя упомянул про психбольницу, сразу распознал очередной афронт. И дал аналогичный отпор. Мы стояли на том самом месте, где вчера произошло столкновение, и я ему об этом напомнил.
– Если бы у меня была чашка кофе, я бы испытал сильное искушение вас облить, – заявил я, взмахнув ноутбуком, как кружкой. Какая-то эдипова ярость, сдерживавшаяся месяцами, разбушевалась меж нами. Впрочем, это был мой дядя, поэтому гнев лучше, пожалуй, сравнить с гамлетовским.
– Ты вчера это сделал нарочно? – рявкнул он. – Я всегда говорил, что ты ненормальный, как фруктовый пирог!
– Я не считаю себя падре Пио и не держу оружия больше, чем Аль-Капоне! И по-моему, правильнее сказать: сладкий, как фруктовый пирог.
Дядя вытаращил глаза. Я нанес довольно тяжелый словесный удар, повернулся к нему спиной, спустился на три ступеньки к кухне, торопясь в Поконо. Вполне возможно, что в затылок мне целится дуло 38-го калибра.
– Постой секундочку! – крикнул он, следуя за мной на кухню и двигаясь с существенной скоростью. – Остановись… Прости меня!.. Не хочу, чтобы ты уезжал с дурным чувством… Извини. Я расстроен, потому что твоя тетка расстроена. Мы оба за тебя беспокоимся.
Я оглянулся. Выражение усатого лица теплое, искреннее, извинения щедрые. Я постарался его успокоить:
– Вам с тетей Флоренс нечего за меня беспокоиться. Я сильнее, чем вы оба думаете. Обещаю, со мной все будет хорошо. Клянусь.
– Ну а куда ты едешь в Поконо? – спросил он.
– Посмотрю. Надеюсь на кисмет. Хочу найти хижину, немного пописать. Думаю найти летнюю общину хасидов.
Я почуял, что дядя собирается посмотреть на меня устричным взглядом, но он удержался. Ничего не мог возразить против моего стремления пожить рядом с братьями-евреями, хоть я жаждал близости с хасидами не из-за еврейства, а из-за их неподвластности времени: женщины носят одежду по моде 40-х годов, а мужчины по образцу девятнадцатого века; и то и другое время мне дорого. Приятно сочетать обычную поездку – к примеру, в Поконо – с путешествием во времени.
– Ты не найдешь хасидов в Поконо, – объявил дядя. – Они сидят в горах Катскилл.
Сокрушительное известие перед самым отъездом.
– Вы уверены, что у них нет филиалов в Поконо? – уточнил я, думая, что, возможно, диаспора освоила не один горный хребет.
– Не смеши меня. Поконо и Пенсильвания для ирландцев и немцев. Евреям отведен штат Нью-Йорк. Поезжай туда, в Шарон-Спрингс. Если тебе нужны хасиды, их там полным-полно.
– Правда? – заинтересовался я.
– Там можно принимать минеральные ванны, вот за что они любят то место. Я часто проезжал по делам через Шарон-Спрингс. Симпатичный отель «Адлер» с кошерной столовой. Там и остановишься.
Шарон-Спрингс с «Адлером» выглядели идеально. Минеральные ванны – лечение – придадут приключению санаторный оттенок. С тех пор как я прочел «Волшебную гору», санатории (не лечебницы!) приобрели для меня романтическую привлекательность; вдобавок неплохо иметь твердую цель, не полагаясь полностью на кисмет, что не всегда надежно, – таков один из недостатков кисмета. Поэтому я сказал дяде, что последую его совету, воспользуюсь предложением.
– Буду работать над романом и одновременно лечиться, – добавил я. – Киснуть в ванне полезно для здоровья.
Чтобы помочь мне добраться до Шарон-Спрингс, он пошел в свой кабинет в подвале – помещение вроде бункера, с бойлером, которого я всегда опасался, поскольку он стоял в кабинете, где хранились многочисленные боеприпасы, – и принес карту. Мы вместе ее изучали за кухонным столом, прижавшись друг к другу так тесно, что вторичные запахи детской присыпки стали всеподавляющими, но я выжил, дыша ртом, как спецназовец. Дядя указал мне дорогу, прикинув, что я буду в Шарон-Спрингс через четыре часа, если не нарушу скоростные ограничения. Весьма настойчиво просил держаться на почтительном расстоянии от полиции, но я не обиделся. Все было прощено и забыто.
– Огромное спасибо, дядя Ирвин. Шарон-Спрингс выглядит идеально! – воскликнул я, и с тем мы на прощание пожали друг другу руки. – И спасибо за все, что вы для меня сделали, с необычайной щедростью приютив не на один месяц.
Потом мы разжали руки, дядя по-настоящему мне улыбнулся, я забрал свои вещи, включая карту – его подарок.
Он проводил меня до дверей.
– Буду скучать по тебе, пока вновь не увижу.
– Я тоже, – сказал я.
Дядины глаза как-то сверкнули, и мне пришло в голову, что в последнем его замечании скрыт некий подвох, над которым я решил не раздумывать. Прошел через внутренний дворик, где совершал по утрам поклонение солнцу, и вдруг почувствовал слабость в ногах, холодный пот на лбу. Я боялся. Боялся уезжать. Но, подозревая, что дядя, возможно, стоит в дверях, наблюдая за мной, не мог позволить себе дрогнуть. Прошагал по-солдатски к подъездной дорожке, и, когда увидел Дживса, сидевшего на переднем сиденье «каприса», весь страх улетучился. Трудно бояться, вспомнив, что я не один.
Глава 5
Вперед, к свободе. Опасный договор с согражданами. Рассуждения о смерти. Рассуждения о «другой половине»
Мы мчались вперед молча, оба притихшие и торжественные в начале пути. Только не думайте, будто у нас было мрачное настроение – просто задумались, накапливая силы, затраченные на то, чтобы вырваться из Монклера на волю.
Ехать по хайвею в моем «каприсе» – просторном лимузине, хорошо изолированном от внешнего мира, – все равно что сидеть в гостиной для среднего класса, снабженной мотором и колесами.
День для езды в гостиной выдался идеальный, необычайно ясный в июльском свете середины лета – в атмосфере ни дымки, ни сырости. Простая палитра основных цветов – белое солнце, синее небо, черная, недавно залитая асфальтом дорога. Деревья вдоль шоссе, хоть и пропахшие автомобильными выхлопами, стояли зеленые, пышные, с гордостью демонстрируя свой хлорофилл.
Мы ехали по шоссе 287, направляясь на север к транзитной автостраде до штата Нью-Йорк. Движение было довольно плотное, я старался ловить взгляды коллег, молнией проносившихся мимо. Кто эти граждане? Куда так спешат? Когда я от них оторвался? Они были трагически погружены в себя, преисполнены сознания своей значительности, со сморщенными, измученными лицами. Тут я вспомнил, что все выглядят точно так же. Я сам так выгляжу.
Потом задумался, стоит ли доверять сосредоточенным на самих себе согражданам из Нью-Джерси. Ехать вместе на скорости свыше шестидесяти миль в час – опасный общественный договор. Я чувствовал, что хорошо забронирован в своем «каприсе», но хрупкость жизни отчетливо ощущалась даже в прочном автомобиле, хотя непонятно, чего я забочусь о собственной жизни. По внутреннему убеждению я должен быть застрелен, знал это, всегда твердил, как мантру, что буду застрелен, но, если взглянуть на факты, у меня также силен инстинкт самосохранения – я действительно не хочу умирать, по крайней мере в болезненной автомобильной аварии. Во мне, как в большинстве людей, любопытно смешаны противоречивые побуждения: думаю, что должен быть наказан – застрелен, – но ненавижу боль; часто подумываю о самоубийстве, но боюсь смерти. Ну по крайней мере, все эти противоположные движущие силы удерживают меня в определенном равновесии.
В соответствии с моим взглядом на жизнь с середины дороги, мы с Дживсом держались средней полосы, окруженные антагонистами. Слева от меня разгонялся грузовик доисторических пропорций, справа медленно двигался нарколептический пожилой гражданин, сзади на хвосте сидел социопат, явный самоубийца, вдобавок нетерпеливый.
– Вы когда-нибудь думаете о смерти? – обратился я к Дживсу.
– Только в автомобиле, сэр, с незнакомым водителем, то есть с водителем, стиль вождения которого мне неизвестен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Очень хорошо, сэр. – Он демонстрировал прохладное отчуждение вместе со снисхождением. Понял, что нельзя выиграть каждый бой и что я действительно уступил насчет галстука. Поэтому я, стараясь не упасть духом из-за прыщей, занялся йогой, выпил кофе с бутербродами, заучивая счет матчей и боксерских поединков, которые завтра утром надо будет переучивать. В этом смысле любовь к спорту безжалостна.
Пока я изучал «Таймс», Дживс отнес в машину два больших чемодана и кофр, раздувшийся от коллекции разнообразной спортивной одежды. Вещей у меня немного – разумеется, никаких побрякушек, – но я горжусь спортивной одеждой. Это моя единственная настоящая драгоценность, или, скорее, рыцарские доспехи. В спортивном костюме я способен блеснуть и очаровать весь мир. Бумажник, ключи, авторучки, блокнот, мелочь, книжка в бумажной обложке – все, что требуется для выживания, кроме, пожалуй, воды, – укладывается в многочисленные карманы. Спортивный пиджак для меня то же самое, что универсальный пояс для Бэтмена, которым, помню, я восхищался мальчишкой в своем американском детстве, прежде чем мое американское самосознание несколько не затуманило слишком большое количество прочитанных английских романов.
Вот краткий перечень моих спортивных костюмов, не в порядке предпочтения, а как пришло на память:
1) Вещица от «Братьев Брукс» 50-х годов из ткани вроде мешковины цвета ржавчины, найденная на распродаже в Принстоне. Всегда вызывает благожелательные замечания, несмотря на несколько эксцентричный оттенок. Подкладка со временем разлезлась, поэтому я себя чувствовал героем гоголевской повести, стеснявшимся изношенной шинели, но портной-итальянец с Первой авеню в Нью-Йорке мастерски поправил дело.
2) Серый твидовый пиджак «Харрис», купленный у «Братьев Брукс» в 1993 году. Эмоционально прочный. В нем можно лазать по горам. Он наполняет меня уверенностью. Очень хорош осенью и зимой. Фактически без него я бы не обошелся.
3) Пиджак 1989 года из сирсакера в серую полоску, с воротом, навсегда пожелтевшим от пота, как зубы у курильщика сигарет. Но мне нравится желтоватый воротник, придающий пиджаку характер. Я его приобрел в университетском магазине в Принстоне, только брюки в тон не мог себе позволить, хотя не огорчался, – полный костюм из сирсакера в серую полоску привлекал бы лишнее внимание. Предпочитаю носить этот пиджак с брюками цвета хаки.
4) Синий блейзер 1992 года от «Братьев Брукс». Если для кого-то спортивная одежда играет такую же роль, как внутренние органы, то синий блейзер – легкие, без которых не обойтись. Без полосатого пиджака из сирсакера, например, можно было б прожить, но попробуй проживи без блейзера! Хотя, как уже было сказано, фактически твидовый «Харрис» стоит выше по рангу.
5) Второсортный замшевый пиджак, купленный в дешевом церковном магазине на 86-й улице в Манхэттене в неизвестном году. В нескольких местах потерся, но в принципе целый, не выбросишь. Впрочем, сама мысль о нем угнетает, напоминая, что я им пренебрегаю. Надо сделать усилие и носить его регулярно.
6) Летний пиджак 1984 года из шотландки в зеленую и синюю клетку от «Гарри Балларда» в Принстоне. Часто нуждается в сухой чистке, непростительно пропотевает, но иногда очаровательно выглядит. Я питаю к нему одновременно любовь и ненависть.
7) Синий хлопчатобумажный летний пиджак 1986 года от «Хазлетт» в Принстоне. Очень симпатичный летний блейзер, который привлекательно мнется, и поэтому я себя чувствую в нем персонажем чеховской пьесы. Интересно, что моя спортивная одежда вызывает ассоциации с русской литературой. До этой минуты никогда не замечал такой связи.
8) Весенне-летний клетчатый пиджак 1990 года от «Гарри Балларда». Я часто слишком на него полагаюсь, чего не ценю. Принимаю его чрезвычайную плотность как данное. Над этим надо поработать. Клетчатый пиджак замещает твидовый «Харрис» в теплое время года.
Как видите, среди моей спортивной одежды преобладают вещи принстонского происхождения. Тот район очень богат пиджаками, соперничая, если не превосходя Кембридж с Нью-Хейвеном. Именно там я начал составлять коллекцию во время многолетнего проживания сначала в качестве студента, потом простого гражданина. Окончив университет в 1986 году, я провел в Принстоне еще шесть лет. За те годы написал и опубликовал первую книгу; влюбился и любил, пока не разбилось сердце; пытался сочинить второй роман и не смог; медленно терял рассудок между творческими проблемами и расставанием с девушкой.
Потом переехал в Нью-Йорк, чтобы снова прыжком окунуться в писательство и забыть девушку; два года – 1992–1994 – прожил в одной квартире с Чарльзом, продвинувшись на обоих фронтах: на писательском и на фронте забвения. Впрочем, должен признать, слишком крепко присасывался к бутылке, из-за чего Чарльз со временем меня вышвырнул. В конце концов я очутился в лечебнице, где полностью лишился рассудка, словно связки ключей от дома, – потерял, потом с радостью отыскал для того только, чтобы опять потерять. Нельзя так относиться к рассудку, но иногда случается, ничего не поделаешь. Этим в любом случае объясняется, почему моя спортивная одежда куплена либо в Принстоне, либо в Нью-Йорке – покупаешь там, где живешь.
Итак, погрузив в автомобиль кофр и чемоданы, Дживс вернулся и доложил, что собирается провести тщательную инспекцию «каприса» – масло, вода, давление в шинах.
– Очень хорошо, Дживс, – сказал я, и он брызнул из комнаты, как из сифона, а я вымыл посуду после завтрака.
Ставя молоко в холодильник, я заметил, что тетя приготовила для меня пакет с едой – недоеденный сандвич из кошерного ресторана, соленый огурец в фольге, яблоко. И приложила записку, от которой у меня замерло сердце:
«Дорогой Алан!
Я люблю тебя, и Ирвин тебя любит. Если мы будем нужны тебе, сообщи.
Ты мне очень дорог. Пожалуйста, постарайся не пить. Если захочешь бросить, ходить на собрания или в лечебницу, всегда можешь вернуться к нам.
С любовью, тетя Флоренс».
Я заскрежетал зубами, чтоб не заплакать. Любящие всегда нервируют. Малейшее проявление нежности – трата времени на пакет с полдником и записку – в мой адрес, и я на куски развалился. Удар пришелся по глубинному мнению о своей собственной личности. В душе завязалась борьба. Первым признаю: весь мой бессознательный – абсолютно согласен – взгляд на жизнь строится на предположении, что я не могу за себя постоять и должен быть застрелен. Поэтому, когда тебя любят люди, трудно заниматься своим делом – слепым импульсивным саморазрушением.
Но я взял себя в руки – не позволю теткиной записке похоронить план отъезда из Монклера, – в последний раз заглянул в спальню, где держал свое последнее главное достояние, писательский инструмент: портативный компьютер. А когда вышел, дверь дядиной комнаты широко открылась, и он сам появился в конце короткого коридора. Солнечные лучи из окна комнаты заливали его радиоактивным оранжевым светом. Он приближался ко мне пылающим солнечным шаром, в пламенном халате, с сиявшей бородой падре Пио.
– Доброе утро, дядя Ирвин, – прошептал я, пока не сгорел заживо. Я был Икаром, он – солнцем. Я попытался улететь на крылышках, прицепленных к ботинкам.
– Ты что, усы отращиваешь? – спросил он, останавливаясь надо мной.
Пламя вокруг него угасло, хотя коридор позади все искрился. Я не привык по утрам видеть вещи так четко и трезво. Слава богу, пил все месяцы, прожитые в Нью-Джерси. Даже не знал, что маленький коридорчик идеально освещается солнцем, как Стоунхендж, только в Монклере.
– Да. Отращиваю усы. – Тон дядиного вопроса мне не очень понравился.
– По-моему, никуда не годится. Такое впечатление, будто ты пил апельсиновый сок.
Дядя имел в виду рыжевато-оранжевый оттенок растительности у меня на лице, и я не оценил замечание. Сначала Дживс, теперь дядя Ирвин. Неоперившиеся усы подвергались атакам со всех сторон, что только укрепляло мою решимость.
– Стараюсь в одиночку напомнить одновременно Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна и Кларка Гейбла, – холодно объяснил я. Естественно, не собирался рассказывать о прыщах и о том, что актеры не джентльмены. – Когда меня увидят у бензоколонок на автострадах, в придорожных ресторанах, возникнет волновой эффект. Волна прокатится по траве. Может быть, через пару недель и вы поддадитесь давлению, проредив свои собственные густые усы.
– Слушай меня, – сказал дядя. – Если тебя остановит патрульный, не говори ни слова. Просто предъяви водительские права. Тетка расстроится, если нам снова придется устраивать тебя в лечебницу или в психбольницу.
Я обычно не воспринимаю оскорблений и саркастических замечаний в свой адрес. Лишен какого-то устройства для перевода или радара враждебности. Отношусь к ним как к обычным любезным высказываниям. Только позже, постфактум, меня осеняет, что со мной обошлись грубо, точно так же как я с большим опозданием реагирую на опасность и страх.
Однако в то утро я был в необычной форме – возможно, дело в трезвости, – быстро оградив верхнюю губу от замечания насчет апельсинового сока, а когда дядя упомянул про психбольницу, сразу распознал очередной афронт. И дал аналогичный отпор. Мы стояли на том самом месте, где вчера произошло столкновение, и я ему об этом напомнил.
– Если бы у меня была чашка кофе, я бы испытал сильное искушение вас облить, – заявил я, взмахнув ноутбуком, как кружкой. Какая-то эдипова ярость, сдерживавшаяся месяцами, разбушевалась меж нами. Впрочем, это был мой дядя, поэтому гнев лучше, пожалуй, сравнить с гамлетовским.
– Ты вчера это сделал нарочно? – рявкнул он. – Я всегда говорил, что ты ненормальный, как фруктовый пирог!
– Я не считаю себя падре Пио и не держу оружия больше, чем Аль-Капоне! И по-моему, правильнее сказать: сладкий, как фруктовый пирог.
Дядя вытаращил глаза. Я нанес довольно тяжелый словесный удар, повернулся к нему спиной, спустился на три ступеньки к кухне, торопясь в Поконо. Вполне возможно, что в затылок мне целится дуло 38-го калибра.
– Постой секундочку! – крикнул он, следуя за мной на кухню и двигаясь с существенной скоростью. – Остановись… Прости меня!.. Не хочу, чтобы ты уезжал с дурным чувством… Извини. Я расстроен, потому что твоя тетка расстроена. Мы оба за тебя беспокоимся.
Я оглянулся. Выражение усатого лица теплое, искреннее, извинения щедрые. Я постарался его успокоить:
– Вам с тетей Флоренс нечего за меня беспокоиться. Я сильнее, чем вы оба думаете. Обещаю, со мной все будет хорошо. Клянусь.
– Ну а куда ты едешь в Поконо? – спросил он.
– Посмотрю. Надеюсь на кисмет. Хочу найти хижину, немного пописать. Думаю найти летнюю общину хасидов.
Я почуял, что дядя собирается посмотреть на меня устричным взглядом, но он удержался. Ничего не мог возразить против моего стремления пожить рядом с братьями-евреями, хоть я жаждал близости с хасидами не из-за еврейства, а из-за их неподвластности времени: женщины носят одежду по моде 40-х годов, а мужчины по образцу девятнадцатого века; и то и другое время мне дорого. Приятно сочетать обычную поездку – к примеру, в Поконо – с путешествием во времени.
– Ты не найдешь хасидов в Поконо, – объявил дядя. – Они сидят в горах Катскилл.
Сокрушительное известие перед самым отъездом.
– Вы уверены, что у них нет филиалов в Поконо? – уточнил я, думая, что, возможно, диаспора освоила не один горный хребет.
– Не смеши меня. Поконо и Пенсильвания для ирландцев и немцев. Евреям отведен штат Нью-Йорк. Поезжай туда, в Шарон-Спрингс. Если тебе нужны хасиды, их там полным-полно.
– Правда? – заинтересовался я.
– Там можно принимать минеральные ванны, вот за что они любят то место. Я часто проезжал по делам через Шарон-Спрингс. Симпатичный отель «Адлер» с кошерной столовой. Там и остановишься.
Шарон-Спрингс с «Адлером» выглядели идеально. Минеральные ванны – лечение – придадут приключению санаторный оттенок. С тех пор как я прочел «Волшебную гору», санатории (не лечебницы!) приобрели для меня романтическую привлекательность; вдобавок неплохо иметь твердую цель, не полагаясь полностью на кисмет, что не всегда надежно, – таков один из недостатков кисмета. Поэтому я сказал дяде, что последую его совету, воспользуюсь предложением.
– Буду работать над романом и одновременно лечиться, – добавил я. – Киснуть в ванне полезно для здоровья.
Чтобы помочь мне добраться до Шарон-Спрингс, он пошел в свой кабинет в подвале – помещение вроде бункера, с бойлером, которого я всегда опасался, поскольку он стоял в кабинете, где хранились многочисленные боеприпасы, – и принес карту. Мы вместе ее изучали за кухонным столом, прижавшись друг к другу так тесно, что вторичные запахи детской присыпки стали всеподавляющими, но я выжил, дыша ртом, как спецназовец. Дядя указал мне дорогу, прикинув, что я буду в Шарон-Спрингс через четыре часа, если не нарушу скоростные ограничения. Весьма настойчиво просил держаться на почтительном расстоянии от полиции, но я не обиделся. Все было прощено и забыто.
– Огромное спасибо, дядя Ирвин. Шарон-Спрингс выглядит идеально! – воскликнул я, и с тем мы на прощание пожали друг другу руки. – И спасибо за все, что вы для меня сделали, с необычайной щедростью приютив не на один месяц.
Потом мы разжали руки, дядя по-настоящему мне улыбнулся, я забрал свои вещи, включая карту – его подарок.
Он проводил меня до дверей.
– Буду скучать по тебе, пока вновь не увижу.
– Я тоже, – сказал я.
Дядины глаза как-то сверкнули, и мне пришло в голову, что в последнем его замечании скрыт некий подвох, над которым я решил не раздумывать. Прошел через внутренний дворик, где совершал по утрам поклонение солнцу, и вдруг почувствовал слабость в ногах, холодный пот на лбу. Я боялся. Боялся уезжать. Но, подозревая, что дядя, возможно, стоит в дверях, наблюдая за мной, не мог позволить себе дрогнуть. Прошагал по-солдатски к подъездной дорожке, и, когда увидел Дживса, сидевшего на переднем сиденье «каприса», весь страх улетучился. Трудно бояться, вспомнив, что я не один.
Глава 5
Вперед, к свободе. Опасный договор с согражданами. Рассуждения о смерти. Рассуждения о «другой половине»
Мы мчались вперед молча, оба притихшие и торжественные в начале пути. Только не думайте, будто у нас было мрачное настроение – просто задумались, накапливая силы, затраченные на то, чтобы вырваться из Монклера на волю.
Ехать по хайвею в моем «каприсе» – просторном лимузине, хорошо изолированном от внешнего мира, – все равно что сидеть в гостиной для среднего класса, снабженной мотором и колесами.
День для езды в гостиной выдался идеальный, необычайно ясный в июльском свете середины лета – в атмосфере ни дымки, ни сырости. Простая палитра основных цветов – белое солнце, синее небо, черная, недавно залитая асфальтом дорога. Деревья вдоль шоссе, хоть и пропахшие автомобильными выхлопами, стояли зеленые, пышные, с гордостью демонстрируя свой хлорофилл.
Мы ехали по шоссе 287, направляясь на север к транзитной автостраде до штата Нью-Йорк. Движение было довольно плотное, я старался ловить взгляды коллег, молнией проносившихся мимо. Кто эти граждане? Куда так спешат? Когда я от них оторвался? Они были трагически погружены в себя, преисполнены сознания своей значительности, со сморщенными, измученными лицами. Тут я вспомнил, что все выглядят точно так же. Я сам так выгляжу.
Потом задумался, стоит ли доверять сосредоточенным на самих себе согражданам из Нью-Джерси. Ехать вместе на скорости свыше шестидесяти миль в час – опасный общественный договор. Я чувствовал, что хорошо забронирован в своем «каприсе», но хрупкость жизни отчетливо ощущалась даже в прочном автомобиле, хотя непонятно, чего я забочусь о собственной жизни. По внутреннему убеждению я должен быть застрелен, знал это, всегда твердил, как мантру, что буду застрелен, но, если взглянуть на факты, у меня также силен инстинкт самосохранения – я действительно не хочу умирать, по крайней мере в болезненной автомобильной аварии. Во мне, как в большинстве людей, любопытно смешаны противоречивые побуждения: думаю, что должен быть наказан – застрелен, – но ненавижу боль; часто подумываю о самоубийстве, но боюсь смерти. Ну по крайней мере, все эти противоположные движущие силы удерживают меня в определенном равновесии.
В соответствии с моим взглядом на жизнь с середины дороги, мы с Дживсом держались средней полосы, окруженные антагонистами. Слева от меня разгонялся грузовик доисторических пропорций, справа медленно двигался нарколептический пожилой гражданин, сзади на хвосте сидел социопат, явный самоубийца, вдобавок нетерпеливый.
– Вы когда-нибудь думаете о смерти? – обратился я к Дживсу.
– Только в автомобиле, сэр, с незнакомым водителем, то есть с водителем, стиль вождения которого мне неизвестен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36