Наказание не всегда приносит прощение, камлот.
Под моим испытующим взглядом она покраснела и торопливо добавила:
– Но ведь ты сказал, Родриго его простит?
– Простит и прощает от всего сердца, но Жофре не чувствует себя прощенным, а главное – сам не может себя простить.
– За то, что плохо поет? Ведь это всего лишь музыка. Ну спел плохо в один вечер, что за беда? Завтра споет лучше.
– Не вздумай повторить при Родриго «всего лишь музыка». Когда-то он сказал мне, что проматывать музыкальный дар – хуже убийства. «Музыка, – объявил он, – ценнее самой жизни, ибо надолго переживет своего создателя». Впрочем, он итальянец, а они ко всему относятся со страстью; могут повеситься из-за дурно сшитой рубахи или утопиться из-за пары прекрасных глаз. Англичанин способен прийти в такое возбуждение только из-за своего эля или бойцовых петухов.
Адела посмотрела на кучу прелой листвы у себя под ногами. Края покрывала падали на лицо, скрывая его выражение.
– Осмонд так же относится к своему призванию. Он как-то сказал, что без живописи ему – как без воздуха, и все же ему пришлось от нее отказаться.
Она коснулась своего выступающего живота.
– Ради тебя и ребенка?
Она жалобно кивнула.
– Если живопись – его жизнь, значит, он любит тебя больше жизни. Тебе удивительно повезло, Адела. Поверь мне, многие мужчины не отказались бы ради жены и от утренней охоты.
Однако слова ее меня удивили. Осмонд сказал нам, что не может устроиться живописцем, но это не то же, что бросить живопись. Да и зачем ее бросать? Ему двадцать. Самое время становиться странствующим подмастерьем. Человек, обученный ремеслу, должен искать работу, чтоб прокормить жену… если только он может предъявить свидетельство об окончании ученичества. Ни один храм или монастырь, ни один купец не возьмет художника, не принадлежащего к гильдии. Тогда в пещере Осмонд сказал Зофиилу, что расписывает бедные церкви. Возможно, на самом деле он работает в тех церквях, где не задают вопросов.
Адела потянула меня за рукав.
– Камлот, вон та женщина – она уже давно на тебя смотрит. И я уверена, что в деревне ее тоже видела. Ты ее знаешь?
Близился вечер. У стиральни никого не было, кроме женщины, которая стояла за одним из столбов. Адела не ошиблась: женщина явно смотрела в нашу сторону. Она была невысокая, худенькая, лет тридцати, в видавшем виды платье и походила на служанку. Мне уже случалось ловить на себе ее взгляд из арки или подворотни и до сих пор не приходило в голову об этом задуматься. Люди часто на меня смотрят; даже среди старых и безобразных я выделяюсь своим чудовищным уродством. Однако столь пристальное внимание здесь, вдали от толпы, указывало, что ею движет не просто любопытство.
– Мне кажется, она за мной наблюдает.
Адела встревожилась и попыталась встать.
– Думаешь, она следит за тобой, чтобы донести священникам, что ты торгуешь реликвиями?
Пришлось потянуть ее за платье.
– Сиди, сиди. Разве не видишь, что она сама напугана? Впрочем, кажется, пора спросить, что ей нужно. Вдруг она хочет купить амулет.
Адела не успокоилась.
– А почему она к тебе не подходит? Нет, тот, кто прячется в тени, замышляет недоброе. Остерегись, камлот. Может быть, она из воровской шайки, которая хочет тебя ограбить.
– Ты слишком долго слушала Зофиила. Ему грабители мерещатся за каждым углом. Ни один воришка не упустит случая стянуть что-нибудь походя, но никто не станет тратить целые дни, подстерегая нищего старого камлота, когда вокруг столько богатой добычи.
У меня мелькнула мысль, что женщина при моем приближении бросится наутек, но этого не произошло.
– Хочешь что-нибудь купить, хозяйка? Амулет? – Затем тихо: – Частичку мощей?
Она огляделась, словно хотела убедиться, что нас не подслушивают, потом вновь опустила голову и сказала, глядя в землю:
– Умоляю, идем со мной.
– Куда?
– Меня послали за тобой. Она сказала, что я узнаю тебя по… – Женщина, не договорив, мельком глянула на меня и снова потупилась.
– По моему шраму.
У нее было скуластое лицо, узкое и бледное, обрамленное выбившимися из-под покрывала мелкими темными кудрями. Быстрые движения синих глаз выдавали давнюю привычку быть настороже.
– Кто тебя послал? Почему она не пришла сама? Она больна?
Женщина трижды торопливо сплюнула на сведенные указательные пальцы.
– Это была не чума. И она уже выздоровела. Страшиться нечего. Но я очень прошу. Если я вернусь без тебя, она будет сердиться.
Бесполезно было расспрашивать ее дальше. Очевидно, какая-то дама послала за мной. Вероятно, захотела купить реликвию, и, судя по испуганному виду служанки, дама эта привыкла, чтобы ее желания исполнялись. Я не люблю, когда хозяева стращают слуг, так что первой моей мыслью было отказаться. С другой стороны, блажат обычно богатые женщины, а дело есть дело.
– Я пойду. Только возьму котомку.
Адела, по-прежнему страшась западни, сказала, что пойдет с нами, в противном случае она грозилась позвать Родриго и Осмонда. Женщина, услышав это, только пожала плечами, как будто не вольна что-либо решать, и повела нас лабиринтом проулков в самую бедную часть селения.
Как это не походило на аккуратные ряды зажиточных домов у гробницы и церкви! Ветхие лачуги и какие-то совсем уже убогие жилища из старых досок, плетняка и рогожи лепились как попало. Такие места есть почти во всех больших городах, где беднота питается крохами чужого достатка, но редко встречаются в деревнях, если только туда, как в Норт-Марстон, не стекаются толпы богатых паломников. Между домами чернели затхлые лужи, кучи гниющих отбросов валялись прямо на виду. Полуголые дети ползали среди хрюкающих свиней, собирая в ведра собачий помет, чтобы продать его дубильщикам кож, и дрались за особо богатую добычу. Трудно было представить, что здесь поселилась дама, способная держать служанку.
Наша проводница, нехотя сообщившая, что ее зовут Плезанс, шла быстро, склонив голову и опустив капюшон – то ли прятала лицо, то ли закрывалась от вони. Несколько раз ей пришлось останавливаться и ждать, пока мы нагоним. Адела держалась за меня, боясь оступиться в грязи, и тщетно пыталась обходить зловонные лужи или вываленные прямо на дорогу потроха. Однако на все уговоры пойти домой она мотала головой, крепче сжимала мой локоть и упрямо шла вперед.
Эту часть деревни рассекали несколько глубоких сточных канав, переполненных из-за дождей. Мы перешли одну из них по скользкой дощечке и принялись прыгать по камням и бревнышкам через какое-то болото. Здесь лачужки стояли реже, разделенные зарослями мокрого бурьяна. Когда уже казалось, что мы совсем вышли из деревни, Плезанс остановилась перед хибаркой, примостившейся в укрытии мокрых деревьев, и, подняв заменявшую дверь тяжелую рогожу, пригласила нас внутрь.
Хибарка состояла из трех плетенок, связанных веревками. Сколоченные гвоздями обломки досок составляли зеленый от плесени потолок. Вокруг рос высокий, по пояс, бурьян, над которым тучей вилась мошкара. Это походило на временное убежище, сооруженное пастухом на время дождя; провести в таком ночь, а тем паче несколько, может либо нищий, либо тот, кто прячется от людских глаз. По-видимому, та же мысль пришла в голову Аделе, поэтому она без всяких уговоров согласилась остаться снаружи.
Несмотря на множество щелей в стенах и потолке, человек, сидевший внутри, еле угадывался в полумраке. Потом из темноты раздался детский голос:
– Я сказала ей, что ты придешь, камлот. Сказала, что надо дождаться тебя.
Она подняла бледное лицо. Мой взгляд, привыкнув к темноте, различил блеск льдисто-голубых глаз и белый туман волос. По коже побежали мурашки; следом нахлынула волна беспричинного гнева, как будто меня хитростью заманили туда, куда не следовало идти. Страх и досада заставили меня отступить за рогожу.
Плезанс и Адела ждали снаружи. Плезанс впервые улыбнулась – печальной, встревоженной улыбкой.
– Наригорм сказала, что ты придешь, – повторила она, как будто это все объясняет.
Адела просветлела.
– Так ты знаешь эту женщину? Наригорм? Она твоя родственница?
– Она не женщина, а девочка, и мы не в родстве. Виделись один раз, мельком, несколько месяцев назад. Тогда она была гадалкой при хозяине – он здесь? – Последние мои слова были обращены к Плезанс.
Плезанс мотнула головой.
– Она заболела. Хозяин узнал, что я целительница, и послал за мной. А потом сбежал среди ночи, не заплатив мне и не оставив девочке ничего, кроме рун и того, что было на ней надето. Хозяйка гостиницы вышвырнула ее на улицу. Сказала, что боится заразы, а я думаю, она догадалась, что денег у нас нет. Я как могла выхаживала девочку в лесу, пока она не поправилась. Потом мы как-то жили, она гадала, я продавала травы, пока не пришли сюда… – Она пожала плечами; видимо, этот жест вошел у нее в привычку. – Потом пришел священник и велел убраться отсюда до того, как прозвонят к вечерне, или нас возьмут под стражу за бесовские дела.
Имела она в виду гадание или травы? Возможно, и то и другое, ибо церковники в обоих занятиях могли усмотреть угрозу для своей казны.
– Но Наригорм сказала, что ты придешь. Сказала, что мы должны отправиться с тобой, подождать, пока ты…
– Она не может идти со мной!
Слова прозвучали резче, чем мне хотелось. Обе женщины удивленно раскрыли глаза. Молчание нарушила Адела:
– Но почему? Нас уже так много, что два человека большой разницы не составят. Нельзя бросить их в таком месте. Мне с девочкой было бы веселее, да и Осмонд любит детей.
– Не забывай – ты тронешься в путь не раньше, чем родится ребенок. Или хочешь рожать посреди зимы на дороге? Да и вообще, зачем тебе уходить? У тебя здесь сухая постель, и Осмонд неплохо зарабатывает. От добра добра не ищут. А они пусть идут. Если они ослушаются повеления церкви, их прикажут бить плетьми, если не хуже. Им надо идти сегодня, сейчас.
Довод был разумный. Им следовало покинуть Норт-Марстон прямо сейчас, ради собственного блага. Плезанс смотрела в землю, плечи ее поникли.
– Послушай, голубушка, есть другие деревни, где рады будут и гадалке, и целительнице. Уж как-нибудь да прокормитесь.
– Она сказала, мы должны идти с тобой, – повторила Плезанс без всякого выражения, словно повторяя затверженную молитву.
Адела юркнула в лачугу и вернулась, ведя девочку за руку. С нашей первой встречи Наригорм стала как будто даже прозрачнее. Ее белое платье почти почернело от грязи, но волосы на фоне темных деревьев казались еще белее. Она опустила личико и невинно вскинула глаза на Аделу. Слов не потребовалось – хватило и этого.
– Она – ангел, – сказала Адела. – Нельзя отправить девочку в дорогу одну.
– Многие дети ее возраста сами заботятся о себе, к тому же она не одна. С ней Плезанс. Нам нельзя сниматься с места, а им надо уходить немедленно.
Наригорм обратила ко мне немигающий взгляд.
– Тебе тоже придется уйти. Так сказали руны. Ты уйдешь еще до новолуния.
Плезанс вскинула голову.
– Это послезавтра.
– А руны никогда не лгут. – Наригорм шагнула ближе ко мне и прошипела: – На сей раз увидишь.
7
ПРОРОЧЕСТВО
Наригорм, разумеется, оказалась права. Еще до того, как молодой месяц, острый, словно коса Смерти, встал над землей, мы тронулись в дорогу. Рассудок говорил мне, что девочка тут ни при чем – как бы она могла это подстроить? Она всего лишь сказала то, что прочла по рунам. Ее ли вина, что они напророчили дурное? И все же меня не покидало чувство, что она не только предрекла, но и подстегнула события.
Однако, честно говоря, причину наших злоключений следовало искать в человеческой природе. Когда мы с Аделой вернулись в гостиницу, там уже назревала беда. Делегация оловянщиков обратилась к церковным властям с жалобой на чертиков-в-башмаке. Паломники покупали их вместо образков, освященных в усыпальнице. Настоятель взял дело в свои руки и рассудил, что раз чертики-в-башмаке изображают легенду о святом Джоне Шорне, то Осмонд должен отдавать церкви половину денег за каждую проданную игрушку. Это было вдвое больше, чем платили оловянщики. В Осмонде взыграло саксонское упрямство: он заявил, что скорее сломает игрушки, чем заплатит хотя бы пенни. Настоятель только пожал плечами: хочешь – ломай, хочешь – плати, так или иначе затруднение с оловянщиками разрешится.
Хотя понятно было, что Осмонду придется или прощаться с насиженным местом, или подыскивать другую работу, все еще могло бы обойтись, если бы не Жофре. На следующий вечер, когда они с Родриго играли в гостинице, туда ворвались трое и, прежде чем их успели остановить, выволокли Жофре на улицу. К тому времени, как мы выбежали следом, двое прижимали юношу к стене, а третий, похожий на хорька, водил ножом у него под подбородком.
Родриго взревел, как бык, но хорек и бровью не повел – только вдавил нож так, что показалась кровь. Жофре задохнулся и перестал вырываться, боясь, что острие войдет глубже.
– Один шаг – и ему не жить!
Даже в своей ярости Родриго видел, что это не пустая угроза. Он отступил на шаг и поднял раскрытые ладони.
– Ты его хозяин?
Родриго кивнул.
– Чего тебе от него надо?
– Надо? – Хорек пронзительно рассмеялся. – Деньги свои хочу получить, вот чего. Твой подмастерье сделал ставку на бойцового петуха. Взялся играть с большими, чисто взрослый, а как проиграл – ай-ай, какая незадача! – обнаружил, что кошель пуст. «Должно быть, у меня украли деньги», – говорит. Прям убивается, что не может заплатить. А я человек мягкосердечный, – хорек снова хохотнул, – вот и говорю ему: «Не повезло тебе. Такое время, всюду мерзавцы, никому нельзя верить. Знаешь, как я поступлю? Дам тебе два дня сроку». Вот какой я щедрый, верно, ребята? Сам страдаю из-за своей доброты. Ребята вечно меня корят.
Громилы, державшие Жофре, ухмыльнулись и крепче прижали его к стене.
– Наш юный друг должен был принести денежки вчера в полдень, да не пришел. За это мои ребята переломают ему пальцы, один за другим, чинно-аккуратно. Посмотрим, как он после этого будет играть на лютне.
Жофре побелел и принялся бессвязно молить о пощаде, чем еще больше развеселил хорька. Родриго пришлось держать, чтобы он не бросился на вымогателей с кулаками. Наконец он переборол ярость и севшим голосом спросил, сколько задолжал Жофре. Сумма оказалась невероятной. Как терпеливо объяснил хорек, Жофре придется заплатить больше первоначального проигрыша, поскольку он просрочил долг.
– Считай, я дал деньги в рост. Пусть теперь отдает с лихвой. – Хорек снова хихикнул.
Выбора не оставалось – надо было платить. Мы с Родриго вывернули кошельки, но этого не хватило. Казалось, сейчас громилы осуществят угрозу своего хозяина, но тут Зофиил добавил недостающее, со злостью бросив Жофре: «За тобой будет».
Все трое ушли: хорек явно довольный собой, громилы – ворча, как два пса, которых оттащили от добычи. Едва они скрылись из виду, появился хозяин.
– Чтобы завтра со светом вас здесь не было. Эти молодчики такие – придут за деньгами и, если сразу не получат, принимаются все крушить. У меня приличная гостиница для уважаемых людей, мне тут всякая мразь ни к чему.
Его слова меня удивили.
– Но они же не вернутся! Они получили свое.
– Сейчас получили, – мрачно отвечал трактирщик, – а что будет, когда ваш красавчик снова не сможет заплатить проигрыш? К тому же, сдается мне, вы трое отдали последние деньги. Кто будет за вас платить? Да еще говорят, друг ваш повздорил с оловянщиками. Мне с ними ссориться ни к чему, они исправно заходят сюда пропустить кружечку. Вам-то что, вы пришли и ушли, а нам тут жить. Так что выметайтесь, пока не устроили мне новых неприятностей. И рыбу свою забери, – добавил он, поворачиваясь к Зофиилу. – Все тут провоняла.
– Это не рыба, а русалка, тупой ты невежда! – вскипел Зофиил. – Исключительно редкое и ценное существо, каких не было и не будет в том жалком хлеву, который ты называешь гостиницей.
– А я говорю, раз воняет рыбой, значит, рыба. Может, моя гостиница и не самая богатая в деревне, но пока я здесь хозяин, мне решать, кто в ней живет. Если не соблаговолите убраться к рассвету, я вам не только пальцы переломаю. И не надейтесь устроиться в другую гостиницу – я уж позабочусь, чтобы вас никто не пустил.
Итак, провожаемые недобрыми напутствиями трактирщика, мы вышли в путь на следующее же утро, когда над мокрыми полями брезжил холодный серый рассвет. Все наши надежды на теплое пристанище пошли прахом. Осмонд корил себя, Зофиил во всем обвинял Жофре. Меня тоже разбирала злость на мальчишку. Теперь прости-прощай, мечта уйти в одиночку, оставив их всех в Норт-Марстоне. Однако без толку было ругать Жофре. Упреками дела не поправишь. А бросить их было нельзя, ведь верно же?
На моем попечении оказались люди, неприспособленные к бродячей жизни, в том числе беременная женщина. Денег нет, погода – хороший хозяин собаку на улицу не выгонит;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Под моим испытующим взглядом она покраснела и торопливо добавила:
– Но ведь ты сказал, Родриго его простит?
– Простит и прощает от всего сердца, но Жофре не чувствует себя прощенным, а главное – сам не может себя простить.
– За то, что плохо поет? Ведь это всего лишь музыка. Ну спел плохо в один вечер, что за беда? Завтра споет лучше.
– Не вздумай повторить при Родриго «всего лишь музыка». Когда-то он сказал мне, что проматывать музыкальный дар – хуже убийства. «Музыка, – объявил он, – ценнее самой жизни, ибо надолго переживет своего создателя». Впрочем, он итальянец, а они ко всему относятся со страстью; могут повеситься из-за дурно сшитой рубахи или утопиться из-за пары прекрасных глаз. Англичанин способен прийти в такое возбуждение только из-за своего эля или бойцовых петухов.
Адела посмотрела на кучу прелой листвы у себя под ногами. Края покрывала падали на лицо, скрывая его выражение.
– Осмонд так же относится к своему призванию. Он как-то сказал, что без живописи ему – как без воздуха, и все же ему пришлось от нее отказаться.
Она коснулась своего выступающего живота.
– Ради тебя и ребенка?
Она жалобно кивнула.
– Если живопись – его жизнь, значит, он любит тебя больше жизни. Тебе удивительно повезло, Адела. Поверь мне, многие мужчины не отказались бы ради жены и от утренней охоты.
Однако слова ее меня удивили. Осмонд сказал нам, что не может устроиться живописцем, но это не то же, что бросить живопись. Да и зачем ее бросать? Ему двадцать. Самое время становиться странствующим подмастерьем. Человек, обученный ремеслу, должен искать работу, чтоб прокормить жену… если только он может предъявить свидетельство об окончании ученичества. Ни один храм или монастырь, ни один купец не возьмет художника, не принадлежащего к гильдии. Тогда в пещере Осмонд сказал Зофиилу, что расписывает бедные церкви. Возможно, на самом деле он работает в тех церквях, где не задают вопросов.
Адела потянула меня за рукав.
– Камлот, вон та женщина – она уже давно на тебя смотрит. И я уверена, что в деревне ее тоже видела. Ты ее знаешь?
Близился вечер. У стиральни никого не было, кроме женщины, которая стояла за одним из столбов. Адела не ошиблась: женщина явно смотрела в нашу сторону. Она была невысокая, худенькая, лет тридцати, в видавшем виды платье и походила на служанку. Мне уже случалось ловить на себе ее взгляд из арки или подворотни и до сих пор не приходило в голову об этом задуматься. Люди часто на меня смотрят; даже среди старых и безобразных я выделяюсь своим чудовищным уродством. Однако столь пристальное внимание здесь, вдали от толпы, указывало, что ею движет не просто любопытство.
– Мне кажется, она за мной наблюдает.
Адела встревожилась и попыталась встать.
– Думаешь, она следит за тобой, чтобы донести священникам, что ты торгуешь реликвиями?
Пришлось потянуть ее за платье.
– Сиди, сиди. Разве не видишь, что она сама напугана? Впрочем, кажется, пора спросить, что ей нужно. Вдруг она хочет купить амулет.
Адела не успокоилась.
– А почему она к тебе не подходит? Нет, тот, кто прячется в тени, замышляет недоброе. Остерегись, камлот. Может быть, она из воровской шайки, которая хочет тебя ограбить.
– Ты слишком долго слушала Зофиила. Ему грабители мерещатся за каждым углом. Ни один воришка не упустит случая стянуть что-нибудь походя, но никто не станет тратить целые дни, подстерегая нищего старого камлота, когда вокруг столько богатой добычи.
У меня мелькнула мысль, что женщина при моем приближении бросится наутек, но этого не произошло.
– Хочешь что-нибудь купить, хозяйка? Амулет? – Затем тихо: – Частичку мощей?
Она огляделась, словно хотела убедиться, что нас не подслушивают, потом вновь опустила голову и сказала, глядя в землю:
– Умоляю, идем со мной.
– Куда?
– Меня послали за тобой. Она сказала, что я узнаю тебя по… – Женщина, не договорив, мельком глянула на меня и снова потупилась.
– По моему шраму.
У нее было скуластое лицо, узкое и бледное, обрамленное выбившимися из-под покрывала мелкими темными кудрями. Быстрые движения синих глаз выдавали давнюю привычку быть настороже.
– Кто тебя послал? Почему она не пришла сама? Она больна?
Женщина трижды торопливо сплюнула на сведенные указательные пальцы.
– Это была не чума. И она уже выздоровела. Страшиться нечего. Но я очень прошу. Если я вернусь без тебя, она будет сердиться.
Бесполезно было расспрашивать ее дальше. Очевидно, какая-то дама послала за мной. Вероятно, захотела купить реликвию, и, судя по испуганному виду служанки, дама эта привыкла, чтобы ее желания исполнялись. Я не люблю, когда хозяева стращают слуг, так что первой моей мыслью было отказаться. С другой стороны, блажат обычно богатые женщины, а дело есть дело.
– Я пойду. Только возьму котомку.
Адела, по-прежнему страшась западни, сказала, что пойдет с нами, в противном случае она грозилась позвать Родриго и Осмонда. Женщина, услышав это, только пожала плечами, как будто не вольна что-либо решать, и повела нас лабиринтом проулков в самую бедную часть селения.
Как это не походило на аккуратные ряды зажиточных домов у гробницы и церкви! Ветхие лачуги и какие-то совсем уже убогие жилища из старых досок, плетняка и рогожи лепились как попало. Такие места есть почти во всех больших городах, где беднота питается крохами чужого достатка, но редко встречаются в деревнях, если только туда, как в Норт-Марстон, не стекаются толпы богатых паломников. Между домами чернели затхлые лужи, кучи гниющих отбросов валялись прямо на виду. Полуголые дети ползали среди хрюкающих свиней, собирая в ведра собачий помет, чтобы продать его дубильщикам кож, и дрались за особо богатую добычу. Трудно было представить, что здесь поселилась дама, способная держать служанку.
Наша проводница, нехотя сообщившая, что ее зовут Плезанс, шла быстро, склонив голову и опустив капюшон – то ли прятала лицо, то ли закрывалась от вони. Несколько раз ей пришлось останавливаться и ждать, пока мы нагоним. Адела держалась за меня, боясь оступиться в грязи, и тщетно пыталась обходить зловонные лужи или вываленные прямо на дорогу потроха. Однако на все уговоры пойти домой она мотала головой, крепче сжимала мой локоть и упрямо шла вперед.
Эту часть деревни рассекали несколько глубоких сточных канав, переполненных из-за дождей. Мы перешли одну из них по скользкой дощечке и принялись прыгать по камням и бревнышкам через какое-то болото. Здесь лачужки стояли реже, разделенные зарослями мокрого бурьяна. Когда уже казалось, что мы совсем вышли из деревни, Плезанс остановилась перед хибаркой, примостившейся в укрытии мокрых деревьев, и, подняв заменявшую дверь тяжелую рогожу, пригласила нас внутрь.
Хибарка состояла из трех плетенок, связанных веревками. Сколоченные гвоздями обломки досок составляли зеленый от плесени потолок. Вокруг рос высокий, по пояс, бурьян, над которым тучей вилась мошкара. Это походило на временное убежище, сооруженное пастухом на время дождя; провести в таком ночь, а тем паче несколько, может либо нищий, либо тот, кто прячется от людских глаз. По-видимому, та же мысль пришла в голову Аделе, поэтому она без всяких уговоров согласилась остаться снаружи.
Несмотря на множество щелей в стенах и потолке, человек, сидевший внутри, еле угадывался в полумраке. Потом из темноты раздался детский голос:
– Я сказала ей, что ты придешь, камлот. Сказала, что надо дождаться тебя.
Она подняла бледное лицо. Мой взгляд, привыкнув к темноте, различил блеск льдисто-голубых глаз и белый туман волос. По коже побежали мурашки; следом нахлынула волна беспричинного гнева, как будто меня хитростью заманили туда, куда не следовало идти. Страх и досада заставили меня отступить за рогожу.
Плезанс и Адела ждали снаружи. Плезанс впервые улыбнулась – печальной, встревоженной улыбкой.
– Наригорм сказала, что ты придешь, – повторила она, как будто это все объясняет.
Адела просветлела.
– Так ты знаешь эту женщину? Наригорм? Она твоя родственница?
– Она не женщина, а девочка, и мы не в родстве. Виделись один раз, мельком, несколько месяцев назад. Тогда она была гадалкой при хозяине – он здесь? – Последние мои слова были обращены к Плезанс.
Плезанс мотнула головой.
– Она заболела. Хозяин узнал, что я целительница, и послал за мной. А потом сбежал среди ночи, не заплатив мне и не оставив девочке ничего, кроме рун и того, что было на ней надето. Хозяйка гостиницы вышвырнула ее на улицу. Сказала, что боится заразы, а я думаю, она догадалась, что денег у нас нет. Я как могла выхаживала девочку в лесу, пока она не поправилась. Потом мы как-то жили, она гадала, я продавала травы, пока не пришли сюда… – Она пожала плечами; видимо, этот жест вошел у нее в привычку. – Потом пришел священник и велел убраться отсюда до того, как прозвонят к вечерне, или нас возьмут под стражу за бесовские дела.
Имела она в виду гадание или травы? Возможно, и то и другое, ибо церковники в обоих занятиях могли усмотреть угрозу для своей казны.
– Но Наригорм сказала, что ты придешь. Сказала, что мы должны отправиться с тобой, подождать, пока ты…
– Она не может идти со мной!
Слова прозвучали резче, чем мне хотелось. Обе женщины удивленно раскрыли глаза. Молчание нарушила Адела:
– Но почему? Нас уже так много, что два человека большой разницы не составят. Нельзя бросить их в таком месте. Мне с девочкой было бы веселее, да и Осмонд любит детей.
– Не забывай – ты тронешься в путь не раньше, чем родится ребенок. Или хочешь рожать посреди зимы на дороге? Да и вообще, зачем тебе уходить? У тебя здесь сухая постель, и Осмонд неплохо зарабатывает. От добра добра не ищут. А они пусть идут. Если они ослушаются повеления церкви, их прикажут бить плетьми, если не хуже. Им надо идти сегодня, сейчас.
Довод был разумный. Им следовало покинуть Норт-Марстон прямо сейчас, ради собственного блага. Плезанс смотрела в землю, плечи ее поникли.
– Послушай, голубушка, есть другие деревни, где рады будут и гадалке, и целительнице. Уж как-нибудь да прокормитесь.
– Она сказала, мы должны идти с тобой, – повторила Плезанс без всякого выражения, словно повторяя затверженную молитву.
Адела юркнула в лачугу и вернулась, ведя девочку за руку. С нашей первой встречи Наригорм стала как будто даже прозрачнее. Ее белое платье почти почернело от грязи, но волосы на фоне темных деревьев казались еще белее. Она опустила личико и невинно вскинула глаза на Аделу. Слов не потребовалось – хватило и этого.
– Она – ангел, – сказала Адела. – Нельзя отправить девочку в дорогу одну.
– Многие дети ее возраста сами заботятся о себе, к тому же она не одна. С ней Плезанс. Нам нельзя сниматься с места, а им надо уходить немедленно.
Наригорм обратила ко мне немигающий взгляд.
– Тебе тоже придется уйти. Так сказали руны. Ты уйдешь еще до новолуния.
Плезанс вскинула голову.
– Это послезавтра.
– А руны никогда не лгут. – Наригорм шагнула ближе ко мне и прошипела: – На сей раз увидишь.
7
ПРОРОЧЕСТВО
Наригорм, разумеется, оказалась права. Еще до того, как молодой месяц, острый, словно коса Смерти, встал над землей, мы тронулись в дорогу. Рассудок говорил мне, что девочка тут ни при чем – как бы она могла это подстроить? Она всего лишь сказала то, что прочла по рунам. Ее ли вина, что они напророчили дурное? И все же меня не покидало чувство, что она не только предрекла, но и подстегнула события.
Однако, честно говоря, причину наших злоключений следовало искать в человеческой природе. Когда мы с Аделой вернулись в гостиницу, там уже назревала беда. Делегация оловянщиков обратилась к церковным властям с жалобой на чертиков-в-башмаке. Паломники покупали их вместо образков, освященных в усыпальнице. Настоятель взял дело в свои руки и рассудил, что раз чертики-в-башмаке изображают легенду о святом Джоне Шорне, то Осмонд должен отдавать церкви половину денег за каждую проданную игрушку. Это было вдвое больше, чем платили оловянщики. В Осмонде взыграло саксонское упрямство: он заявил, что скорее сломает игрушки, чем заплатит хотя бы пенни. Настоятель только пожал плечами: хочешь – ломай, хочешь – плати, так или иначе затруднение с оловянщиками разрешится.
Хотя понятно было, что Осмонду придется или прощаться с насиженным местом, или подыскивать другую работу, все еще могло бы обойтись, если бы не Жофре. На следующий вечер, когда они с Родриго играли в гостинице, туда ворвались трое и, прежде чем их успели остановить, выволокли Жофре на улицу. К тому времени, как мы выбежали следом, двое прижимали юношу к стене, а третий, похожий на хорька, водил ножом у него под подбородком.
Родриго взревел, как бык, но хорек и бровью не повел – только вдавил нож так, что показалась кровь. Жофре задохнулся и перестал вырываться, боясь, что острие войдет глубже.
– Один шаг – и ему не жить!
Даже в своей ярости Родриго видел, что это не пустая угроза. Он отступил на шаг и поднял раскрытые ладони.
– Ты его хозяин?
Родриго кивнул.
– Чего тебе от него надо?
– Надо? – Хорек пронзительно рассмеялся. – Деньги свои хочу получить, вот чего. Твой подмастерье сделал ставку на бойцового петуха. Взялся играть с большими, чисто взрослый, а как проиграл – ай-ай, какая незадача! – обнаружил, что кошель пуст. «Должно быть, у меня украли деньги», – говорит. Прям убивается, что не может заплатить. А я человек мягкосердечный, – хорек снова хохотнул, – вот и говорю ему: «Не повезло тебе. Такое время, всюду мерзавцы, никому нельзя верить. Знаешь, как я поступлю? Дам тебе два дня сроку». Вот какой я щедрый, верно, ребята? Сам страдаю из-за своей доброты. Ребята вечно меня корят.
Громилы, державшие Жофре, ухмыльнулись и крепче прижали его к стене.
– Наш юный друг должен был принести денежки вчера в полдень, да не пришел. За это мои ребята переломают ему пальцы, один за другим, чинно-аккуратно. Посмотрим, как он после этого будет играть на лютне.
Жофре побелел и принялся бессвязно молить о пощаде, чем еще больше развеселил хорька. Родриго пришлось держать, чтобы он не бросился на вымогателей с кулаками. Наконец он переборол ярость и севшим голосом спросил, сколько задолжал Жофре. Сумма оказалась невероятной. Как терпеливо объяснил хорек, Жофре придется заплатить больше первоначального проигрыша, поскольку он просрочил долг.
– Считай, я дал деньги в рост. Пусть теперь отдает с лихвой. – Хорек снова хихикнул.
Выбора не оставалось – надо было платить. Мы с Родриго вывернули кошельки, но этого не хватило. Казалось, сейчас громилы осуществят угрозу своего хозяина, но тут Зофиил добавил недостающее, со злостью бросив Жофре: «За тобой будет».
Все трое ушли: хорек явно довольный собой, громилы – ворча, как два пса, которых оттащили от добычи. Едва они скрылись из виду, появился хозяин.
– Чтобы завтра со светом вас здесь не было. Эти молодчики такие – придут за деньгами и, если сразу не получат, принимаются все крушить. У меня приличная гостиница для уважаемых людей, мне тут всякая мразь ни к чему.
Его слова меня удивили.
– Но они же не вернутся! Они получили свое.
– Сейчас получили, – мрачно отвечал трактирщик, – а что будет, когда ваш красавчик снова не сможет заплатить проигрыш? К тому же, сдается мне, вы трое отдали последние деньги. Кто будет за вас платить? Да еще говорят, друг ваш повздорил с оловянщиками. Мне с ними ссориться ни к чему, они исправно заходят сюда пропустить кружечку. Вам-то что, вы пришли и ушли, а нам тут жить. Так что выметайтесь, пока не устроили мне новых неприятностей. И рыбу свою забери, – добавил он, поворачиваясь к Зофиилу. – Все тут провоняла.
– Это не рыба, а русалка, тупой ты невежда! – вскипел Зофиил. – Исключительно редкое и ценное существо, каких не было и не будет в том жалком хлеву, который ты называешь гостиницей.
– А я говорю, раз воняет рыбой, значит, рыба. Может, моя гостиница и не самая богатая в деревне, но пока я здесь хозяин, мне решать, кто в ней живет. Если не соблаговолите убраться к рассвету, я вам не только пальцы переломаю. И не надейтесь устроиться в другую гостиницу – я уж позабочусь, чтобы вас никто не пустил.
Итак, провожаемые недобрыми напутствиями трактирщика, мы вышли в путь на следующее же утро, когда над мокрыми полями брезжил холодный серый рассвет. Все наши надежды на теплое пристанище пошли прахом. Осмонд корил себя, Зофиил во всем обвинял Жофре. Меня тоже разбирала злость на мальчишку. Теперь прости-прощай, мечта уйти в одиночку, оставив их всех в Норт-Марстоне. Однако без толку было ругать Жофре. Упреками дела не поправишь. А бросить их было нельзя, ведь верно же?
На моем попечении оказались люди, неприспособленные к бродячей жизни, в том числе беременная женщина. Денег нет, погода – хороший хозяин собаку на улицу не выгонит;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46