В остальном можно было забыть, что за его голову назначена награда.
– Поверьте старику камлоту, это не тревога. Колокол звонил бы, пока не сбегутся люди, а долго ли им услышать, средь бела дня-то? Может, просто такой местный обычай в честь святой Варвары. Скажем, звон означает гром и молнию, поразившие ее мучителя. Если праздник, то будет и угощение, а там, глядишь, Родриго с Жофре попросят сыграть на танцах.
Родриго хохотнул.
– Если они на лучшую музыку неспособны, то им точно нужны мы. – Он хлопнул Зофиила по спине. – Вперед! Праздник – это славно. Жаркий огонь, добрая еда, может, даже вино. А, что скажешь?
На него невозможно было глядеть без улыбки. Все лица просветлели, и мы с жаром налегли на фургон, чтобы стронуть его с места.
Склон полого шел вверх, по-прежнему скрывая от нас деревню, но едва мы выбрались на всхолмье, как не только увидели ее, но и почуяли. Каждая улица и деревня в Англии пахнет по-своему. Можно с закрытыми глазами отличить улицы мясников и рыбников, красильщиков, резчиков и дубильщиков кож; для тех, кто там живет, самая мерзкая вонь становится ароматом родного дома. Однако ни один дом ни в этом селении, ни в другом не мог пахнуть так: удушливым дымом горящей серы.
Густые клубы его поднимались с луга за полоской поля. Здесь стояла телега, с которой четверо или пятеро селян сгружали мешки. Рядом была выкопана большая яма, вкруг нее разложены костры. Дым от тлеющего дерева и мокрых листьев стелился по земле, люди возникали и пропадали в нем, словно призраки. На какое-то жуткое мгновение мне показалось, что у них нет лиц; потом стало ясно, что у каждого на голове мешок с прорезями для глаз, плотно заправленный в ворот рубахи.
С такого расстояния, да еще в дыму, трудно было сказать, что они делают. Люди сновали между телегой и ямой, таская мешки, как мне сперва подумалось, с зерном. И тут горькая желчь подступила к горлу, когда стало ясно, что в мешках не зерно, а покойники. Их сгружали с телеги и сбрасывали в яму. Взрослых носили по двое, но один человек шел, неся два мешка сразу – они раскачивались, как кроличьи тушки, и понятно было, что там детские трупики. Он бросил их поверх остальных.
Металлический грохот в деревне не смолкал. Дым шел не столько из труб, сколько от расставленных на улице жаровен, над которыми поднимались густые желтые клубы. По улице шел человек, тоже с мешком на голове, и нес зажженный фонарь, хотя еще не стемнело. Когда он проходил мимо одного дома, свет фонаря упал на закрытые ставни и стал виден намалеванный на них знак. Черный крест.
Мои спутники стояли, не в силах вымолвить и слова. Ноги сами понесли меня к Зофиилу.
– Надо трогаться и поскорее миновать эту деревню.
Однако он, не шевелясь, смотрел на дымное поле и призрачные фигурки людей.
– Вот, значит, что. Она нас догнала.
Жофре блевал, держась за колесо фургона. Родриго нагнулся к юноше и машинально гладил его по спине, как в нашу первую встречу на дороге.
Адела обхватила руками живот и раскачивалась взад-вперед, завывая, словно женщина, голосящая над своими детьми, как будто в яму бросают ее близких. Осмонд залез на козлы и попытался обнять жену, но она вырвалась, замолотила его кулаками в грудь и завопила, чтобы он к ней не прикасался, как если бы думала, что он заразный.
Отчаяние, написанное на всех лицах, сжимало и мое сердце.
– Ну же, давайте скорее, прочь из этого смрадного места!
– И куда же, по-твоему, нам ехать, камлот? – обратился ко мне Зофиил. – Чума перед нами и позади. Ехать больше некуда. Осмонд, если ты не уймешь свою дуру жену, я сам заткну ей рот. – Он резко повернулся к Наригорм. – Ты, девочка, вроде как ворожея. Твои руны привели нас сюда. Говори теперь, что нам делать дальше. А? Отрастить крылья, как у Сигнуса, и взлететь, потому что ничего другого не остается?
Любой другой ребенок испугался бы его гнева, но только не Наригорм. Она посмотрела Зофиилу в лицо и, не мигая, выдержала его взгляд.
– На восток, – просто сказала девочка. – Я уже говорила, мы едем на восток.
В первый миг мне подумалось: она просто не поняла, что в мешках покойники. Однако Наригорм была не обычное дитя. Что-то в ее бледных, бесстрастных глазах пугало меня, как ничто в жизни.
– Не на восток, на север. Надо ехать на север. Если чума на востоке и на западе, нам нужно выбираться к северу – другого спасения нет.
– Ты сбрендил, камлот! – заорал Зофиил. – Дорога на север ведет прямо через деревню!
Плезанс обняла Наригорм, словно беря ее под защиту.
– Если руны велят нам ехать на восток, надо их слушаться. Если чума и здесь, то не обязательно во всех деревнях. Мы не можем стоять здесь. Лучше ехать на восток, чем повернуть назад.
Мне пришлось нехотя признать ее правоту. Можно было ехать либо на запад, либо на восток, возвращаться не хотелось.
Зофиил, очевидно придя к тому же заключению, коротко кивнул.
В горле у меня стоял комок.
– Однако надо будет повернуть на север при первой возможности, это для нас единственный выход.
Наригорм проследила взглядом, как Зофиил возвращается к лошади, потом вложила маленькую холодную руку в мою ладонь, как на ярмарке в Иванов день, и прошептала:
– Ты не доберешься до Йорка, камлот. Мы поедем на восток, вот увидишь.
Деревню мы миновали так быстро, как только можно двигаться под дождем по раскисшей дороге. Ксанф бежала рысцой; казалось, она не меньше нашего торопится оставить злополучное селение позади. Ничего похожего с ней не было несколько недель. Она постоянно закатывала глаза и прядала ушами, как будто за ней кто-то гонится. Говорят, лошади чуют смерть, но, возможно, ей просто не нравился запах дыма.
С наступлением сумерек дорога стала более опасной. Мы снова ехали через лес, и под деревьями было темнее, чем на открытой местности, но никто не предлагал остановиться на ночлег. Звон колоколов преследовал нас долго после того, как деревня скрылась из вида. Лишь когда последние отзвуки растаяли в шуме ветра, мы сделали остановку, чтобы зажечь фонарь на фургоне, и дальше двинулись, крепко держась за мокрые доски кузова – не столько из понятного страха оступиться на мокрой дороге, сколько из чувства, что это наш единственный дом, единственная надежная вещь, за которую можно схватиться.
Впереди между деревьями показались алые отблески и более яркие желтые точки, похожие на фонари. Мы в страхе переглянулись. Однако здесь не чувствовалось зловещего серного духа, только приятный, здоровый аромат горящего дерева. Мы обогнули поворот дороги и оказались перед длинным приземистым строением – очевидно, какой-то мастерской. Передней стены не было, и мы отчетливо видели две печи с плотно закрытыми дверцами. У каждой имелось по паре больших педальных мехов. Надо думать, ремесло, которым здесь занимались, требовало сильного жара. Третья печь, по форме напоминавшая хлебную, была без дверцы; нутро ее светилось алым. Рядом на козлах были разложены длинные металлические трубки, большие щипцы и обугленные доски. Подле козел стояли бочонки с водой.
Двое учеников спали на полу, четверо или пятеро на поляне поддерживали огонь под большими чугунными котлами, из которых вырывались клубы пара. Сама поляна была расчищена и утрамбована так, что не осталось и травинки. На ней стояли еще несколько печей, а чуть поодаль были сложены в штабеля поленья, за которыми виднелись несколько домишек. Все пропахло горелой древесиной вяза – чистый, свежий запах после серного смрада, оставленного нами позади.
Как раз когда Зофиил остановил фургон, из-за мастерской вышел человек лет двадцати пяти и с удивлением уставился на нас. Ученики, тоже заметившие незнакомцев, бросили работу. Человек, вышедший из-за мастерской, замахал на них.
– А ну не зевать! Если поташ не будет готов к первому свету, хозяин из меня кишки вынет и на подвязки пустит, а я в таком случае обещаю вам то же.
Он двинулся к нам и остановился, не дойдя до фургона нескольких шагов.
– Откуда вы, добрые господа?
Зофиил указал туда, откуда мы приехали, и, заметив ужас на лице мастерового, поспешил добавить:
– Мы знаем, что в деревне чума, но не тревожься, мой друг, мы объехали ее стороной, и больных среди нас нет. А у вас все ли хорошо?
Подмастерье не успел ответить, потому что из темноты раздался гулкий голос:
– Мы все здоровы, хвала Пресвятой Деве!
На свет выступил седовласый человек; руки и лицо его покрывали шрамы от старых ожогов.
– Я – Михаель, мастер-стеклодув. – Он поклонился. – Это мой подмастерье, Хью. Хотя правильнее сказать, что теперь он здесь мастер – его молодые пальцы куда ловчее моих старых. Но ведь так должно быть, верно?
Мы с Родриго сразу узнали акцент.
– Е un fratello veneziano? – с жаром спросил музыкант.
– Si, si.
Оба итальянца, улыбаясь во весь рот, обнялись с такой страстью, словно брат нашел давно пропавшего брата. Они начали представлять всех, кто был рядом, прерываясь лишь затем, чтобы вновь обняться и хлопнуть друг друга по спине.
Наконец мастер Михаель развел руки так, словно хотел разом прижать нас всех к груди.
– Заходите, заходите, вам надо поесть и выпить. Ночь проведете здесь. Мягкой постели предложить не могу, а вот теплую – обещаю! – Он со смехом указал на печи и продолжил, обращаясь к подмастерью: – Хью, принимай гостей. Не каждый день я встречаю двух соотечественников, так что давайте есть, пока можно. Сегодня будем веселиться, а завтра снова за работу – смотри, чтобы ребята не забывали подкидывать дрова!
Ученики, сообразив, что хозяин на радостях устраивает угощение, от которого им тоже перепадет, бросились нам помогать. Они поставили Ксанф под навес вместе с двумя волами, которые по праздникам возили на ярмарку фургон с товаром, а по будням волоком таскали бревна из леса. Сигнусу в кои-то веки не пришлось добывать для лошади корм, а один из учеников даже сунул ей яблоко, чем заслужил вечную благодарность и Ксанф, и Сигнуса.
Михаель – отличный хозяин, шепотом сообщили ученики, строгий, но добрый, приходит в бешенство, если кто-нибудь ошибется в работе, но быстро отходит, а главное, справедлив. Понять его вспышки было нетрудно; оплошность при лепке горшка заканчивается лишь испорченным горшком, а вот неловкое обращение с расплавленным стеклом чревато ожогами, от которых можно и умереть. Ребята были толковые, расторопные – других в этом деле не держат.
Из мастерской быстро убрали козлы, бочонки и вообще все, что можно было вынести, а на их место поставили табуретки, мешки, скамьи, чтобы сидеть. На них же нам предстояло спать ночью. Один из учеников, закрывая лицо толстой кожаной рукавицей, подложил дров в топку печи, в которой стекло разогревают перед обработкой, сноровисто отпрыгнул, когда полетели искры, и захлопнул дверцу, чтобы жар сохранялся до утра. Уже много недель нам не было так тепло, как здесь, рядом с пылающими печами. Очень скоро от нашей одежды пошел пар. Только согревшись окончательно, понимаешь, как холодно тебе было прежде. Придвигая мокрые башмаки к раскаленной печи, каждый, наверное, как и я, думал, что никакая сила не заставит его отсюда уйти.
Гороха, муки и бобов у обитателей мастерской, как у всех в здешнем краю, давно не осталось, но в отличие от горожан они могли собирать в лесу плоды, грибы и травы, а ученики прекрасно владели пращой. На огонь поставили огромный котел. Судя по бараньим костям, которые разварились так, что ломались от прикосновения, его никогда полностью не опорожняли – просто доливали каждый раз воду и сыпали то, что удалось добыть: дикий лук и чеснок, щавель, крапиву и мелкую дичь.
Плезанс и Адела тут же включились в готовку, и даже Зофиил, захваченный общим духом, принес последнюю нашу муку и соленое масло. У одного из учеников были охотничьи хорьки; он сходил в лес, прихватив с собой Жофре и Осмонда, и вскорости уже несколько упитанных кроликов жарились на вертелах. Тем временем голубей обмазали глиной и положили запекаться в уголья – при таком способе готовки мясо остается мягким и сочным.
Плезанс показала ученикам, как приготовить растоны – булки на меду, с которых потом снимают верхнюю корку и, начинив их крошками, маслом и луком, снова ставят в горячую печь. Клянусь, ничто так не согревает брюхо в холодную зимнюю ночь, как сдобный, сочащийся маслом хлеб только что из печи – истинное пиршество в Варварин день.
Наевшись до отвала и разомлев от сытости, ученики задремали, кто где сидел. Время от времени Хью тычками будил то одного, то другого; зевая и волоча ноги, они отправлялись поворошить дрова под котлами на поляне и помешать смесь золы с водой. Так, сменяя друг друга, они поддерживали огонь, пока вода не выпарилась и не остался поташ, нужный для приготовления стекла. Другие ученики подбрасывали дрова и качали мехи, чтобы утром, когда начнется работа, в печах был нужный жар.
Кого-то из нас от тепла тоже разобрала дремота, другие были готовы еще долго пить и беседовать. Разговор неизбежно обратился к тому, что мы все старались забыть. Хью, мрачно глядя в пустую кружку, сказал:
– Десять дней назад началось. Во всяком случае, тогда нашли первое тело, хотя лишь Богу ведомо, сколько оно пролежало. Соседи заметили, что из одного дома страшно смердит. Принялись стучать – никто не ответил. Вспомнили, что хозяев не видели дня два точно. В конце концов взломали дверь и нашли хозяйку мертвой на постели. Умерла она в страшных мучениях, судя по тому, как было искажено лицо и как скручено тело. Остальных не нашли – наверное, поняв, что с ней, они ночью бежали из деревни. Тогда бедняжка, наверное, была еще жива. И тем не менее кто посмеет упрекнуть ее мужа? Он ничем не мог помочь жене. Наверное, и правильно сделал, что увел детей, пока они не заразились. Может, она сама и сказала им уходить.
– Думаю, он больше думал, как бы спастись самому, – заметил Зофиил. – Ушел, не предупредив соседей. А ведь знал, что они найдут тело и могут заразиться.
Хью поднял голову.
– Наверняка ты прав, только я не берусь судить человека, не побывав в его шкуре. Никто не может положа руку на cердце сказать, как поведет себя в опасности. Люди говорят, Страшное дело – умирать от чумы.
– Много умирают в деревне? – со страхом спросила Адела.
– Да, говорят, чуть не по десять человек в день. Мы, правда, и не знаем толком – с неделю уж туда не ходили. У нас несколько ребят тамошние, да хозяин не отпускает их домой – говорит, если пойдете в деревню, там и оставайтесь, чтобы сюда заразу не занести.
– Бедные мальчики, – проговорила Адела, нежно глядя на их кудлатые головы. – Небось извелись все.
– Да, но что проку им ходить домой? Если их родные заболели, то тут ничем не поможешь. Когда все кончится, тогда и узнают, кто умер, а кто выжил. Вы ничего такого не видели, когда проезжали мимо?
Осмонд открыл рот, и мне пришлось незаметно наступить ему на ногу. Незачем ребятам знать про яму и что в нее с телеги сбросили куда больше, чем десять тел.
– Темно было, трудно что-нибудь разглядеть. А мы как услышали колокольный звон да почувствовали запах серы, сразу взяли в сторону.
Хью скривился.
– Они будут звонить, даже когда никого не останется, чтобы дергать за веревку. Говорят, колокольный звон прогоняет заразу, особенно церковный. Хорошо, у нас его не слышно. Так и с ума сойти недолго, когда трезвонят круглые сутки. Впрочем, попытка не пытка. Я вам вот что скажу, – он встал и растолкал очередного сонного ученика, – должно быть какое-то средство, а то от всех этих молитв, что попы и монахи возносят к небесам, проку не больше, чем от дыма.
Мастер-стеклодув покачал головой.
– Довольно, Хью, не то наши гости решат, что ты не чтишь церковь.
– Вот как? У нас тут с самого лета продавцы индульгенций ходят стаями, запугивают народ: мол, если не купите отпущение грехов, не только от чумы сдохнете, а еще и в чистилище будете мучиться. А пергаменты эти не дешевые. И почем нам знать, что там написано на латыни? Может, список королевских полюбовниц.
Один из учеников прыснул со смеху.
– Смешно тебе, да?
Хью за ухо вытащил мальчишку из-за стола, но по их ухмыляющимся лицам видно было, что это всего лишь шутка.
Михаель тоже рассмеялся.
– Вы уж его простите. Он добрый малый и ребятам что родной отец, только очень не любит, когда пользуются чьей-нибудь слабостью. К нам после того, как в деревне разразилась чума, пришел продавец индульгенций и стал проповедовать ученикам – они-де должны купить индульгенции усопшим родителям. Ребята молодые, естественно, огорчились. Хью и вышвырнул его вон. Ой, как тот ругался!
Родриго нетерпеливо подался вперед.
– Довольно о грустном. Расскажи о себе. Как мой соотечественник очутился в этих краях?
Стеклодув заулыбался и хлопнул в ладоши.
– Давненько меня об этом не спрашивали!
Его смуглые волосатые руки были покрыты сотнями багровых и белых шрамов. Приземистый, коренастый, он казался составленным из двух человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Поверьте старику камлоту, это не тревога. Колокол звонил бы, пока не сбегутся люди, а долго ли им услышать, средь бела дня-то? Может, просто такой местный обычай в честь святой Варвары. Скажем, звон означает гром и молнию, поразившие ее мучителя. Если праздник, то будет и угощение, а там, глядишь, Родриго с Жофре попросят сыграть на танцах.
Родриго хохотнул.
– Если они на лучшую музыку неспособны, то им точно нужны мы. – Он хлопнул Зофиила по спине. – Вперед! Праздник – это славно. Жаркий огонь, добрая еда, может, даже вино. А, что скажешь?
На него невозможно было глядеть без улыбки. Все лица просветлели, и мы с жаром налегли на фургон, чтобы стронуть его с места.
Склон полого шел вверх, по-прежнему скрывая от нас деревню, но едва мы выбрались на всхолмье, как не только увидели ее, но и почуяли. Каждая улица и деревня в Англии пахнет по-своему. Можно с закрытыми глазами отличить улицы мясников и рыбников, красильщиков, резчиков и дубильщиков кож; для тех, кто там живет, самая мерзкая вонь становится ароматом родного дома. Однако ни один дом ни в этом селении, ни в другом не мог пахнуть так: удушливым дымом горящей серы.
Густые клубы его поднимались с луга за полоской поля. Здесь стояла телега, с которой четверо или пятеро селян сгружали мешки. Рядом была выкопана большая яма, вкруг нее разложены костры. Дым от тлеющего дерева и мокрых листьев стелился по земле, люди возникали и пропадали в нем, словно призраки. На какое-то жуткое мгновение мне показалось, что у них нет лиц; потом стало ясно, что у каждого на голове мешок с прорезями для глаз, плотно заправленный в ворот рубахи.
С такого расстояния, да еще в дыму, трудно было сказать, что они делают. Люди сновали между телегой и ямой, таская мешки, как мне сперва подумалось, с зерном. И тут горькая желчь подступила к горлу, когда стало ясно, что в мешках не зерно, а покойники. Их сгружали с телеги и сбрасывали в яму. Взрослых носили по двое, но один человек шел, неся два мешка сразу – они раскачивались, как кроличьи тушки, и понятно было, что там детские трупики. Он бросил их поверх остальных.
Металлический грохот в деревне не смолкал. Дым шел не столько из труб, сколько от расставленных на улице жаровен, над которыми поднимались густые желтые клубы. По улице шел человек, тоже с мешком на голове, и нес зажженный фонарь, хотя еще не стемнело. Когда он проходил мимо одного дома, свет фонаря упал на закрытые ставни и стал виден намалеванный на них знак. Черный крест.
Мои спутники стояли, не в силах вымолвить и слова. Ноги сами понесли меня к Зофиилу.
– Надо трогаться и поскорее миновать эту деревню.
Однако он, не шевелясь, смотрел на дымное поле и призрачные фигурки людей.
– Вот, значит, что. Она нас догнала.
Жофре блевал, держась за колесо фургона. Родриго нагнулся к юноше и машинально гладил его по спине, как в нашу первую встречу на дороге.
Адела обхватила руками живот и раскачивалась взад-вперед, завывая, словно женщина, голосящая над своими детьми, как будто в яму бросают ее близких. Осмонд залез на козлы и попытался обнять жену, но она вырвалась, замолотила его кулаками в грудь и завопила, чтобы он к ней не прикасался, как если бы думала, что он заразный.
Отчаяние, написанное на всех лицах, сжимало и мое сердце.
– Ну же, давайте скорее, прочь из этого смрадного места!
– И куда же, по-твоему, нам ехать, камлот? – обратился ко мне Зофиил. – Чума перед нами и позади. Ехать больше некуда. Осмонд, если ты не уймешь свою дуру жену, я сам заткну ей рот. – Он резко повернулся к Наригорм. – Ты, девочка, вроде как ворожея. Твои руны привели нас сюда. Говори теперь, что нам делать дальше. А? Отрастить крылья, как у Сигнуса, и взлететь, потому что ничего другого не остается?
Любой другой ребенок испугался бы его гнева, но только не Наригорм. Она посмотрела Зофиилу в лицо и, не мигая, выдержала его взгляд.
– На восток, – просто сказала девочка. – Я уже говорила, мы едем на восток.
В первый миг мне подумалось: она просто не поняла, что в мешках покойники. Однако Наригорм была не обычное дитя. Что-то в ее бледных, бесстрастных глазах пугало меня, как ничто в жизни.
– Не на восток, на север. Надо ехать на север. Если чума на востоке и на западе, нам нужно выбираться к северу – другого спасения нет.
– Ты сбрендил, камлот! – заорал Зофиил. – Дорога на север ведет прямо через деревню!
Плезанс обняла Наригорм, словно беря ее под защиту.
– Если руны велят нам ехать на восток, надо их слушаться. Если чума и здесь, то не обязательно во всех деревнях. Мы не можем стоять здесь. Лучше ехать на восток, чем повернуть назад.
Мне пришлось нехотя признать ее правоту. Можно было ехать либо на запад, либо на восток, возвращаться не хотелось.
Зофиил, очевидно придя к тому же заключению, коротко кивнул.
В горле у меня стоял комок.
– Однако надо будет повернуть на север при первой возможности, это для нас единственный выход.
Наригорм проследила взглядом, как Зофиил возвращается к лошади, потом вложила маленькую холодную руку в мою ладонь, как на ярмарке в Иванов день, и прошептала:
– Ты не доберешься до Йорка, камлот. Мы поедем на восток, вот увидишь.
Деревню мы миновали так быстро, как только можно двигаться под дождем по раскисшей дороге. Ксанф бежала рысцой; казалось, она не меньше нашего торопится оставить злополучное селение позади. Ничего похожего с ней не было несколько недель. Она постоянно закатывала глаза и прядала ушами, как будто за ней кто-то гонится. Говорят, лошади чуют смерть, но, возможно, ей просто не нравился запах дыма.
С наступлением сумерек дорога стала более опасной. Мы снова ехали через лес, и под деревьями было темнее, чем на открытой местности, но никто не предлагал остановиться на ночлег. Звон колоколов преследовал нас долго после того, как деревня скрылась из вида. Лишь когда последние отзвуки растаяли в шуме ветра, мы сделали остановку, чтобы зажечь фонарь на фургоне, и дальше двинулись, крепко держась за мокрые доски кузова – не столько из понятного страха оступиться на мокрой дороге, сколько из чувства, что это наш единственный дом, единственная надежная вещь, за которую можно схватиться.
Впереди между деревьями показались алые отблески и более яркие желтые точки, похожие на фонари. Мы в страхе переглянулись. Однако здесь не чувствовалось зловещего серного духа, только приятный, здоровый аромат горящего дерева. Мы обогнули поворот дороги и оказались перед длинным приземистым строением – очевидно, какой-то мастерской. Передней стены не было, и мы отчетливо видели две печи с плотно закрытыми дверцами. У каждой имелось по паре больших педальных мехов. Надо думать, ремесло, которым здесь занимались, требовало сильного жара. Третья печь, по форме напоминавшая хлебную, была без дверцы; нутро ее светилось алым. Рядом на козлах были разложены длинные металлические трубки, большие щипцы и обугленные доски. Подле козел стояли бочонки с водой.
Двое учеников спали на полу, четверо или пятеро на поляне поддерживали огонь под большими чугунными котлами, из которых вырывались клубы пара. Сама поляна была расчищена и утрамбована так, что не осталось и травинки. На ней стояли еще несколько печей, а чуть поодаль были сложены в штабеля поленья, за которыми виднелись несколько домишек. Все пропахло горелой древесиной вяза – чистый, свежий запах после серного смрада, оставленного нами позади.
Как раз когда Зофиил остановил фургон, из-за мастерской вышел человек лет двадцати пяти и с удивлением уставился на нас. Ученики, тоже заметившие незнакомцев, бросили работу. Человек, вышедший из-за мастерской, замахал на них.
– А ну не зевать! Если поташ не будет готов к первому свету, хозяин из меня кишки вынет и на подвязки пустит, а я в таком случае обещаю вам то же.
Он двинулся к нам и остановился, не дойдя до фургона нескольких шагов.
– Откуда вы, добрые господа?
Зофиил указал туда, откуда мы приехали, и, заметив ужас на лице мастерового, поспешил добавить:
– Мы знаем, что в деревне чума, но не тревожься, мой друг, мы объехали ее стороной, и больных среди нас нет. А у вас все ли хорошо?
Подмастерье не успел ответить, потому что из темноты раздался гулкий голос:
– Мы все здоровы, хвала Пресвятой Деве!
На свет выступил седовласый человек; руки и лицо его покрывали шрамы от старых ожогов.
– Я – Михаель, мастер-стеклодув. – Он поклонился. – Это мой подмастерье, Хью. Хотя правильнее сказать, что теперь он здесь мастер – его молодые пальцы куда ловчее моих старых. Но ведь так должно быть, верно?
Мы с Родриго сразу узнали акцент.
– Е un fratello veneziano? – с жаром спросил музыкант.
– Si, si.
Оба итальянца, улыбаясь во весь рот, обнялись с такой страстью, словно брат нашел давно пропавшего брата. Они начали представлять всех, кто был рядом, прерываясь лишь затем, чтобы вновь обняться и хлопнуть друг друга по спине.
Наконец мастер Михаель развел руки так, словно хотел разом прижать нас всех к груди.
– Заходите, заходите, вам надо поесть и выпить. Ночь проведете здесь. Мягкой постели предложить не могу, а вот теплую – обещаю! – Он со смехом указал на печи и продолжил, обращаясь к подмастерью: – Хью, принимай гостей. Не каждый день я встречаю двух соотечественников, так что давайте есть, пока можно. Сегодня будем веселиться, а завтра снова за работу – смотри, чтобы ребята не забывали подкидывать дрова!
Ученики, сообразив, что хозяин на радостях устраивает угощение, от которого им тоже перепадет, бросились нам помогать. Они поставили Ксанф под навес вместе с двумя волами, которые по праздникам возили на ярмарку фургон с товаром, а по будням волоком таскали бревна из леса. Сигнусу в кои-то веки не пришлось добывать для лошади корм, а один из учеников даже сунул ей яблоко, чем заслужил вечную благодарность и Ксанф, и Сигнуса.
Михаель – отличный хозяин, шепотом сообщили ученики, строгий, но добрый, приходит в бешенство, если кто-нибудь ошибется в работе, но быстро отходит, а главное, справедлив. Понять его вспышки было нетрудно; оплошность при лепке горшка заканчивается лишь испорченным горшком, а вот неловкое обращение с расплавленным стеклом чревато ожогами, от которых можно и умереть. Ребята были толковые, расторопные – других в этом деле не держат.
Из мастерской быстро убрали козлы, бочонки и вообще все, что можно было вынести, а на их место поставили табуретки, мешки, скамьи, чтобы сидеть. На них же нам предстояло спать ночью. Один из учеников, закрывая лицо толстой кожаной рукавицей, подложил дров в топку печи, в которой стекло разогревают перед обработкой, сноровисто отпрыгнул, когда полетели искры, и захлопнул дверцу, чтобы жар сохранялся до утра. Уже много недель нам не было так тепло, как здесь, рядом с пылающими печами. Очень скоро от нашей одежды пошел пар. Только согревшись окончательно, понимаешь, как холодно тебе было прежде. Придвигая мокрые башмаки к раскаленной печи, каждый, наверное, как и я, думал, что никакая сила не заставит его отсюда уйти.
Гороха, муки и бобов у обитателей мастерской, как у всех в здешнем краю, давно не осталось, но в отличие от горожан они могли собирать в лесу плоды, грибы и травы, а ученики прекрасно владели пращой. На огонь поставили огромный котел. Судя по бараньим костям, которые разварились так, что ломались от прикосновения, его никогда полностью не опорожняли – просто доливали каждый раз воду и сыпали то, что удалось добыть: дикий лук и чеснок, щавель, крапиву и мелкую дичь.
Плезанс и Адела тут же включились в готовку, и даже Зофиил, захваченный общим духом, принес последнюю нашу муку и соленое масло. У одного из учеников были охотничьи хорьки; он сходил в лес, прихватив с собой Жофре и Осмонда, и вскорости уже несколько упитанных кроликов жарились на вертелах. Тем временем голубей обмазали глиной и положили запекаться в уголья – при таком способе готовки мясо остается мягким и сочным.
Плезанс показала ученикам, как приготовить растоны – булки на меду, с которых потом снимают верхнюю корку и, начинив их крошками, маслом и луком, снова ставят в горячую печь. Клянусь, ничто так не согревает брюхо в холодную зимнюю ночь, как сдобный, сочащийся маслом хлеб только что из печи – истинное пиршество в Варварин день.
Наевшись до отвала и разомлев от сытости, ученики задремали, кто где сидел. Время от времени Хью тычками будил то одного, то другого; зевая и волоча ноги, они отправлялись поворошить дрова под котлами на поляне и помешать смесь золы с водой. Так, сменяя друг друга, они поддерживали огонь, пока вода не выпарилась и не остался поташ, нужный для приготовления стекла. Другие ученики подбрасывали дрова и качали мехи, чтобы утром, когда начнется работа, в печах был нужный жар.
Кого-то из нас от тепла тоже разобрала дремота, другие были готовы еще долго пить и беседовать. Разговор неизбежно обратился к тому, что мы все старались забыть. Хью, мрачно глядя в пустую кружку, сказал:
– Десять дней назад началось. Во всяком случае, тогда нашли первое тело, хотя лишь Богу ведомо, сколько оно пролежало. Соседи заметили, что из одного дома страшно смердит. Принялись стучать – никто не ответил. Вспомнили, что хозяев не видели дня два точно. В конце концов взломали дверь и нашли хозяйку мертвой на постели. Умерла она в страшных мучениях, судя по тому, как было искажено лицо и как скручено тело. Остальных не нашли – наверное, поняв, что с ней, они ночью бежали из деревни. Тогда бедняжка, наверное, была еще жива. И тем не менее кто посмеет упрекнуть ее мужа? Он ничем не мог помочь жене. Наверное, и правильно сделал, что увел детей, пока они не заразились. Может, она сама и сказала им уходить.
– Думаю, он больше думал, как бы спастись самому, – заметил Зофиил. – Ушел, не предупредив соседей. А ведь знал, что они найдут тело и могут заразиться.
Хью поднял голову.
– Наверняка ты прав, только я не берусь судить человека, не побывав в его шкуре. Никто не может положа руку на cердце сказать, как поведет себя в опасности. Люди говорят, Страшное дело – умирать от чумы.
– Много умирают в деревне? – со страхом спросила Адела.
– Да, говорят, чуть не по десять человек в день. Мы, правда, и не знаем толком – с неделю уж туда не ходили. У нас несколько ребят тамошние, да хозяин не отпускает их домой – говорит, если пойдете в деревню, там и оставайтесь, чтобы сюда заразу не занести.
– Бедные мальчики, – проговорила Адела, нежно глядя на их кудлатые головы. – Небось извелись все.
– Да, но что проку им ходить домой? Если их родные заболели, то тут ничем не поможешь. Когда все кончится, тогда и узнают, кто умер, а кто выжил. Вы ничего такого не видели, когда проезжали мимо?
Осмонд открыл рот, и мне пришлось незаметно наступить ему на ногу. Незачем ребятам знать про яму и что в нее с телеги сбросили куда больше, чем десять тел.
– Темно было, трудно что-нибудь разглядеть. А мы как услышали колокольный звон да почувствовали запах серы, сразу взяли в сторону.
Хью скривился.
– Они будут звонить, даже когда никого не останется, чтобы дергать за веревку. Говорят, колокольный звон прогоняет заразу, особенно церковный. Хорошо, у нас его не слышно. Так и с ума сойти недолго, когда трезвонят круглые сутки. Впрочем, попытка не пытка. Я вам вот что скажу, – он встал и растолкал очередного сонного ученика, – должно быть какое-то средство, а то от всех этих молитв, что попы и монахи возносят к небесам, проку не больше, чем от дыма.
Мастер-стеклодув покачал головой.
– Довольно, Хью, не то наши гости решат, что ты не чтишь церковь.
– Вот как? У нас тут с самого лета продавцы индульгенций ходят стаями, запугивают народ: мол, если не купите отпущение грехов, не только от чумы сдохнете, а еще и в чистилище будете мучиться. А пергаменты эти не дешевые. И почем нам знать, что там написано на латыни? Может, список королевских полюбовниц.
Один из учеников прыснул со смеху.
– Смешно тебе, да?
Хью за ухо вытащил мальчишку из-за стола, но по их ухмыляющимся лицам видно было, что это всего лишь шутка.
Михаель тоже рассмеялся.
– Вы уж его простите. Он добрый малый и ребятам что родной отец, только очень не любит, когда пользуются чьей-нибудь слабостью. К нам после того, как в деревне разразилась чума, пришел продавец индульгенций и стал проповедовать ученикам – они-де должны купить индульгенции усопшим родителям. Ребята молодые, естественно, огорчились. Хью и вышвырнул его вон. Ой, как тот ругался!
Родриго нетерпеливо подался вперед.
– Довольно о грустном. Расскажи о себе. Как мой соотечественник очутился в этих краях?
Стеклодув заулыбался и хлопнул в ладоши.
– Давненько меня об этом не спрашивали!
Его смуглые волосатые руки были покрыты сотнями багровых и белых шрамов. Приземистый, коренастый, он казался составленным из двух человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46