– Я сказал им, что обнаружил девочку на коврике у себя под дверью. Все в церкви знали, что я был опекуном Аналиссы и ее матери, так что я рассудил, что тот, кто якобы ее похитил, тоже мог быть в курсе.
На следующий день полиция, разумеется, поставила на уши всю нашу конгрегацию – не только твоего покорного слугу. Они устроили у меня форменное «бостонское чаепитие», перетряхнув всю мою квартиру в поисках доказательств того, что я сам осуществил или, по крайней мере, задумал киднэппинг, хотя им так и не удалось придумать ни одного вразумительного мотива. Хуже того, из-за напряженности и подозрений на поверхность всплыло множество мелких скрытых конфликтов и враждебных отношений в самой церкви, так что у нас началась местная «сейлемская охота на ведьм», когда добрые набожные люди предавали своих ближних и указывали друг на друга пальцем. К тому времени, когда страсти улеглись, многие члены братства были страшно мной разочарованы и в какой-то момент начали собирать подписи под петицией о моем исключении. Сколько раз я мучился оттого, что причинял страдания людям, которых я любил, за которых молился, о которых заботился! Но сдать Терезу полиции означало отправить ее в тюремную психушку, а мне претила даже сама мысль об этом. Я бы этого просто не вынес. Так что я ничего такого не сделал и не могу сказать, что сожалею об этом.
Спенсер умолкает, и довольно надолго. Снег окутывает его длинными белыми прядями.
– В общем, – говорит он, выдергивая себя из молчания, – после всех этих дел с полицией я вернулся в дом Дорети и убрал детское питание. Тереза молча наблюдала за мной, сидя с сигаретой за кухонным столом. Потом она ушла спать. Мне еще надо было заехать в церковь – на пару часов. Я спросил пастора Гриффит-Райса, что он знает о частных клиниках для душевнобольных. Он без лишних вопросов связал меня с нужными людьми, которые подыскали мне подходящее заведение. Тереза еле двигалась. Она вышла из спальни где-то в середине утра, взяла газеты и стала разглаживать пластиковый пакет, в котором их доставляли, пока на нем не осталось ни одной морщинки, потом положила его, не распечатывая, в стопку на кухне.
Однажды, приехав к Дорети, я застал там Барбару. Она не узнала меня, пока я не назвался. Потом я объяснил ей, что произошло. Она сказала, что удивилась, обнаружив в мусорном ведре какие-то пеленки. Сначала она никак на это не прореагировала. Совсем никак. Помнится, уходя, я даже слегка забеспокоился, но когда вернулся за перчатками, которые забыл на столе в гостиной, Тереза сидела на белом диване, спиной к нам, а Барбара стояла у стены при входе в кухню, запустив пальцы в волосы. По лицу ее текли слезы. Я ничего не сказал, просто немного погодя прикоснулся ладонью к ее щеке. Она уткнулась в нее лицом, и мы так там и стояли, не говоря ни слова. Наконец она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Это было похоже на заключение контракта. Она подписала, я подписал. Она кивнула. Я ушел.
После этого мы с Барбарой стали работать сообща. Когда все было улажено, Барбара позвонила Терезиной тетке. Но та наотрез отказалась с ней разговаривать – семья считала ее авантюристкой, – так что трубку пришлось взять мне. Правда, меня она поначалу тоже слушать не стала, потребовала только, чтобы мы привезли Терезу в Кливленд. Я пытался объяснить, что Тереза вообще никуда ехать не может. В итоге мне пришлось повесить трубку и попросить одного из врачей «Чепин-хауса», чтобы он позвонил ей и объяснил, в каком состоянии Тереза. Потом я позвонил сам. Она знай себе твердила: «Вы предали великого человека. Он надеялся, что о его дочери позаботится его жена – его несчастная жена! Или я не права?» Правда, она уже не спорила. Просто злилась. Переживала. Думаю, в конце концов она хотя бы поняла, что мы стараемся защитить Терезу. Думаю, она с почтением относилась к сплочению семьи. И думаю, врач из «Чепин-хауса» вполне доходчиво разъяснил ей, насколько трудно будет кому бы то ни было ухаживать за Терезой в одиночку. Конечно, я могу ошибаться, но у меня сложилось впечатление, что в последнее время она не слишком часто общалась с нашими Дорети. Она даже не соизволила приехать на похороны. Сказала, правда, что как-нибудь приедет проведать Терезу, но, видимо, до сих пор едет. Больше у меня с ней контактов не было – до того как ты сегодня утром ее не откопал.
На улице почти совсем стемнело, снег усилился.
– Когда все было улажено, – продолжает Спенсер, – мы с Барбарой повели Терезу в ресторан «Рыжая лиса». Почти весь ужин она играла ложкой и пакетиком специй, надув губы, как сердитый шестилетний ребенок. Я рассказал ей о наших планах. Объяснил, что в «Чепин-хаусе» она будет в безопасности и скорее поправится и что мы с Барбарой никогда ее не оставим. Она съела бифштекс и кусок шоколадного торта, ни разу на нас не взглянув. В тот же вечер мы отвезли ее в клинику. С тех пор она так и живет здесь, и теперь я даже представить себе не могу ее ни в каком другом месте. Я приезжаю по меньшей мере два раза в неделю, но обычно чаще. Барбара бывает ежедневно и проводит с ней довольно много времени. Она ни с кем не встречается, да и вообще ничего не делает – только работает, читает и приходит сюда. Я за нее волнуюсь, хотя она чертовски вынослива.
Страховки и денег, которые оставил Терезе отец, вполне достаточно, чтобы обеспечить ее содержание здесь еще на некоторое время. К тому же «Чепин-хаус» получает какие-то гранты от государства на исследование вялотекущих заболеваний, как в случае Терезы. На худой конец есть дом, который, если что, всегда можно продать, невзирая на строгий наказ доктора сохранить его для семьи. Бог его знает, но, похоже, там не осталось ничего, о чем стоило бы хранить воспоминания. Так что Тереза остается здесь. А я – вот он. Получи! Такова ее жизнь. И наша.
Я смотрю на своего друга. Снег словно отбивает от него крошечные кусочки, постепенно его обтесывая.
– Вся эта история надолго сделала меня в церкви персоной нон-грата, зато средства массовой информации выставили меня этаким героем, потому что Аналисса выжила – во всяком случае она прожила год, пока ее не сгубил туберкулез. Обо мне пописывали в газетах. А Общество защиты детей и некоторые благотворительные организации даже просили меня несколько раз выступить в качестве их представителя. Видишь, насколько все извращено?
Я никому еще не рассказывал всей правды, даже пастору Гриффит-Райсу. Как-то раз, уже после того, как Терезу поместили в «Чепин-хаус», я зашел в клинику, где похитили Аналиссу, и описал Терезу той блондинистой регистраторше.
«Дочь доктора? Ну конечно! Бедняжка. Иногда она сюда заглядывала, сидела на этом стуле, – и она указала на стул возле ее стола. – Как доктор Дорети ее любил! Надеюсь, она оправилась после его смерти».
Один из лечащих врачей Терезы – тот, что поставил ей диагноз, – считает ее поступок – киднэппинг, то бишь, – самым положительным на данный момент признаком ее возможного выздоровления. Он уверен, что она унесла ребенка домой, чтобы его защитить.
– Похоже, ей и правда немного лучше, – говорю я, не будучи уверен в своей искренности. – Был момент – даже несколько, – когда мне казалось, что она в себе.
Спенсер пожимает плечами и отворачивается, но недостаточно быстро. Я заметил на его глазах слезы.
– Да, просветления у нее иногда бывают. Особенно когда она с Барбарой.
Я закрываю глаза, и что-то, что многие годы томилось за решеткой моих ребер, вырывается на волю, и по всему телу разливается приятное тепло. Не знаю почему. Ни одну из этих новостей нельзя отнести к разряду приятных.
– Ты спас ее. Ты хоть это осознаешь? – говорю я, открывая глаза. – Тогда как все прочие либо бросили ее, либо предали, включая меня.
– Тебе было всего одиннадцать лет, Мэтти. И ты первым понял, что с ней происходит. Дай себе поблажку.
– Это ничего не значит.
– Еще как значит. Кстати, уже поздно. Наверное, пора тебя отвезти.
Не дожидаясь моего ответа, Спенсер спускается с «палубы», и я ничего не могу придумать, чтобы его задержать. Я столько лет провел в тоске по Терезе, он же оставался с ней, работал, молился и многие часы проводил просто сидя возле нее. Он полюбил ее так, как я любил ее лишь в своем воображении. Он увидит ее завтра, и послезавтра, и на следующий день. Я же, напротив, возможно, не увижу ее никогда. Напоследок я оборачиваюсь бросить прощальный взгляд на красный дом; снег просеивает свет, льющийся из окон под карнизом. Какая-то женщина в плаще и серой вязаной шапочке поправляет штабель шезлонгов. На одно мгновение я представляю, как Барбара Фокс оборачивается и машет мне рукой. Еще одно – последнее – воссоединение. Более радостное, потому что, я думаю, Барбара-то уж точно меня любила. Но женщина не оборачивается, это не Барбара, и дом безмолвствует.
У дороги я нагоняю Спенсера и, пока он возится с ключами, забираюсь на пассажирское кресло. Нас окутывает холод. Машина трогается с места. Я невольно расстегиваю рюкзак и достаю блокнот. Но теперь, когда он снова побывал в руках у Терезы, его сущность изменилась. Знакомые страницы отсыхают, как омертвелая кожа. Ничто из того, что я могу вылепить из этого материала, никогда не оживет, не задышит, не засмеется.
– Хочешь узнать одну жуткую вещь? – спрашивает Спенсер.
– По сравнению с чем? – любопытствую я и впервые за весь этот уикенд, впервые с наших одиннадцати лет слышу, как Спенсер Франклин смеется. Коротко.
– Всю эту трагедию с Аналиссой я воспринимаю как поворотный пункт в моей жизни. Тот год, возможно, спас Марианне жизнь. Она взяла себя в руки. Когда же Аналисса наконец отказалась от борьбы и умерла, Марианна устроила ей в церкви пышные поминки, которые превратились в грандиозное празднество. По всему холлу были развешены фотографии Аналиссы, вымпелы, чепчики, демонстрировалась двухминутная видеозапись ее крещения, сделанная пастором Гриффит-Райсом. На следующий день Марианна вышла в свет, нашла себе работу и ударилась в религиозную деятельность. Она страшно грустит, и, я думаю, она никогда не выйдет замуж, не заведет другого ребенка, но свои опекунские обязанности она выполняет, как банши.
Мой взгляд падает на лежащий на коленях закрытый блокнот, и мысли поднимают бунт. Я столько времени проносил этот блокнот на спине вместе с тем, что, как мне казалось, он символизирует. Отрочество, по-моему, не имеет никакого отношения к взрослению. Скорее оно похоже на переправу через Лету. Если тебе это удастся, то все, что сохранится у тебя в памяти от детства, – это его вкус. И будет ли это вкус ада или рая, ты уже никогда и ничем не сможешь его заесть.
– Ты не отвезешь меня домой? – спрашиваю я, подумав вдруг о Лоре и Луисвилле.
– Издеваешься? Я весь уикенд только об этом и мечтал. – Но, увидев, что я поморщился, Спенсер спешит добавить: – Кажется, я пошутил.
– Рад, что тебе так кажется.
Некоторое время мы едем молча, я смотрю на проплывающие за окном домики, укрывшиеся в тени дубов, кленов и сосен. Во дворах виднеются санки, летающие тарелки. Мы выворачиваем на Кленовую аллею и движемся в сторону Вудвордского проезда. Прислонившись головой к холодному стеклу, я начинаю думать о покойном брате Лоры. Не знаю, почему я вспомнил о нем именно сейчас, но перед глазами вдруг возникла его фотография, которую мы с Лорой вставили в рамку и повесили в коридоре. Там ему, наверное, лет тринадцать, он в красно-черной полиэстеровой форме музыканта строевого оркестра, на голове – невообразимых размеров белая ворсистая шляпа. Он с грозным видом размахивает барабанными палочками. Лорин брат – это ее призрак, и она никогда не подпускала меня к нему.
Большую часть своей взрослой жизни я провел в стремлении совершить некий грандиозный жест, способный одним махом нейтрализовать все катастрофические ошибки. Теперь я уже не уверен, что это возможно. А если и возможно, то это должен быть не единичный акт, а совокупность действий. Наверное, в этом и состоит секрет выздоровления Спенсера. Для меня Тереза так и осталась утратой, горьким сожалением. Для Спенсера же она снова стала личностью, и он не просто хранил ей верность, но и поступал соответственно, подтверждая свою любовь делами – изо дня в день. Большинство известных мне браков – мой, например, – строятся на более зыбких фундаментах.
Я вспоминаю Сидровое озеро, вспоминаю день моего отъезда из Детройта, и меня вдруг осеняет, что все неслучившееся можно рассматривать как своего рода триумф. Горький триумф. Через несколько дней после нашего отъезда установилась теплая погода, и уже насовсем. А когда в ноябре снова повалил снег, монстр с ним не вернулся. К весне 1978 года – как писала матери Энджи Маклин, – когда зима прошла без «гремлинов», без необъяснимых похищений детей и призрачных убийств, все решили, что Снеговик либо попался на чем-то другом, либо сбежал, поняв, что петля затягивается, либо покончил с собой.
А может, думал я, помнится, лежа на моей старой кровати в нашем новом доме в Лексингтоне, пока отец в гостиной тихо слушал музыку из своих хрипатых колонок, а мать читала, сидя на качелях за окном, – может, он встретил Терезу Дорети, и она его изменила. Не излечила – эта мысль не была для меня утешительной, – но каким-то образом запутала. Парализовала его. Остановила. Это казалось вполне вероятным: ведь с тех пор никто – по крайней мере, из моих знакомых – его больше не видел. В те времена, когда воображение было еще гораздо сильнее памяти, мне, да и всем нам, казалось, что для Терезы нет ничего невозможного.
Детство становится мифом для каждого, кто его переживает. Детство – это не просто некое место, куда нельзя вернуться. Это лихорадочный сон, населенный вполне реальными монстрами, которых мы даже не в состоянии вспомнить, но которые в нас живут. А когда лихорадка прекращается, мы остаемся с горсткой людей, чье значение в нашей жизни отнюдь не пропорционально нашей любви к ним.
Притормозив у мотеля, Спенсер выключает мотор и поворачивается ко мне. В кои-то веки он, кажется, не знает, что сказать.
– Береги себя, – рокочет он наконец.
– Ты тоже. И береги нашу девочку.
– Само собой.
– Звонить будешь?
Некоторое время Спенсер молча смотрит на меня. Потом на снег.
– Возможно. Если дашь повод.
Он не улыбается, но продолжает смотреть на меня, пока я выбираюсь из машины, пока стою на краю тротуара – под снегом, в свете угасающего дня. Снежинки кляксами лепятся на ветровое стекло, медленно закрывая лицо Спенсера.
Я захлопываю дверцу, и он без лишних слов трогается с места, оставив меня в режиме висения вслушиваться в шумы родного города, приложив его к уху, словно морскую раковину. Снег еще идет, а Снеговика все нет, и дети, которых он забрал к себе, никогда уже не восстанут из своих «опухолей земли». Я не испытываю наслаждения оттого, что принадлежу к числу его детей, но нас ведь так много: Джеймс Роуэн, Джейн-Анна Гиш, Кортни Грив, Эми Арделл, Эдвард Фальк, Питер Слоткин, близнецы Кори, Джеймс Море, Тереза Дорети, Спенсер Франклин, я. Некоторые из нас даже не умерли и всё рыщут по озерным берегам, по сумеречным задним дворам. Мы окружены границами, возведенными своими же руками. Мы живем в сообществах, границы которых – а нас приучили их признавать – замыкаются на наших телах, чьи границы навязываются нам с самого рождения. И вот в один прекрасный день эти границы разрываются горящими в траве «желтыми жилетами», и нас начинает преследовать непонятное жужжание, исходящее из невидимого сердца мира.
Благодарности
Воссоздавая и переосмысляя реальные события, формирующие канву романа «Дети Снеговика», я намеренно использовал в большей степени воспоминания, чем исследования. Однако две работы обеспечили важный фактический материал для его каркаса. Книга Томми Макинтайра «Волк в овечьей шкуре. Поиски детоубийцы» помогла мне прояснить для самого себя границы между не вполне точными детскими воспоминаниями, фантазиями и фактами, касающимися детоубийцы, орудовавшего в Окленд-каунти, которые я затемнял, когда того требовало повествование. Собрание эссе о Детройте «Ночь дьявола» Зеева Хейфеца послужило источником исторических сведений, а также помогло проникнуть в истоки всеобщей печали и недоверия, одолевавших мой родной город все те годы, что я там жил.
Многие люди помогали мне в работе над этой книгой добрыми советами и предоставляли полезную информацию в течение ее долгого путешествия от кошмаров к грезам, от грез – к общим воспоминаниям, от воспоминаний – к роману. Но несколько человек внесли серьезный вклад в издание книги и оказали существенную поддержку. Первая среди них – моя жена Ким Миллер, которая является самым вдумчивым, тонким и конструктивно безжалостным из известных мне критиков. Мейр Рибалов более пятнадцати лет был, пожалуй, наиболее созвучным мне читателем. Мой агент Кейти Андерсон из литературного агентства «Андерсон – Гринберг» взяла на себя все хлопоты по поискам издателя для этого романа, а также сыграла важную роль в его эволюции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
На следующий день полиция, разумеется, поставила на уши всю нашу конгрегацию – не только твоего покорного слугу. Они устроили у меня форменное «бостонское чаепитие», перетряхнув всю мою квартиру в поисках доказательств того, что я сам осуществил или, по крайней мере, задумал киднэппинг, хотя им так и не удалось придумать ни одного вразумительного мотива. Хуже того, из-за напряженности и подозрений на поверхность всплыло множество мелких скрытых конфликтов и враждебных отношений в самой церкви, так что у нас началась местная «сейлемская охота на ведьм», когда добрые набожные люди предавали своих ближних и указывали друг на друга пальцем. К тому времени, когда страсти улеглись, многие члены братства были страшно мной разочарованы и в какой-то момент начали собирать подписи под петицией о моем исключении. Сколько раз я мучился оттого, что причинял страдания людям, которых я любил, за которых молился, о которых заботился! Но сдать Терезу полиции означало отправить ее в тюремную психушку, а мне претила даже сама мысль об этом. Я бы этого просто не вынес. Так что я ничего такого не сделал и не могу сказать, что сожалею об этом.
Спенсер умолкает, и довольно надолго. Снег окутывает его длинными белыми прядями.
– В общем, – говорит он, выдергивая себя из молчания, – после всех этих дел с полицией я вернулся в дом Дорети и убрал детское питание. Тереза молча наблюдала за мной, сидя с сигаретой за кухонным столом. Потом она ушла спать. Мне еще надо было заехать в церковь – на пару часов. Я спросил пастора Гриффит-Райса, что он знает о частных клиниках для душевнобольных. Он без лишних вопросов связал меня с нужными людьми, которые подыскали мне подходящее заведение. Тереза еле двигалась. Она вышла из спальни где-то в середине утра, взяла газеты и стала разглаживать пластиковый пакет, в котором их доставляли, пока на нем не осталось ни одной морщинки, потом положила его, не распечатывая, в стопку на кухне.
Однажды, приехав к Дорети, я застал там Барбару. Она не узнала меня, пока я не назвался. Потом я объяснил ей, что произошло. Она сказала, что удивилась, обнаружив в мусорном ведре какие-то пеленки. Сначала она никак на это не прореагировала. Совсем никак. Помнится, уходя, я даже слегка забеспокоился, но когда вернулся за перчатками, которые забыл на столе в гостиной, Тереза сидела на белом диване, спиной к нам, а Барбара стояла у стены при входе в кухню, запустив пальцы в волосы. По лицу ее текли слезы. Я ничего не сказал, просто немного погодя прикоснулся ладонью к ее щеке. Она уткнулась в нее лицом, и мы так там и стояли, не говоря ни слова. Наконец она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Это было похоже на заключение контракта. Она подписала, я подписал. Она кивнула. Я ушел.
После этого мы с Барбарой стали работать сообща. Когда все было улажено, Барбара позвонила Терезиной тетке. Но та наотрез отказалась с ней разговаривать – семья считала ее авантюристкой, – так что трубку пришлось взять мне. Правда, меня она поначалу тоже слушать не стала, потребовала только, чтобы мы привезли Терезу в Кливленд. Я пытался объяснить, что Тереза вообще никуда ехать не может. В итоге мне пришлось повесить трубку и попросить одного из врачей «Чепин-хауса», чтобы он позвонил ей и объяснил, в каком состоянии Тереза. Потом я позвонил сам. Она знай себе твердила: «Вы предали великого человека. Он надеялся, что о его дочери позаботится его жена – его несчастная жена! Или я не права?» Правда, она уже не спорила. Просто злилась. Переживала. Думаю, в конце концов она хотя бы поняла, что мы стараемся защитить Терезу. Думаю, она с почтением относилась к сплочению семьи. И думаю, врач из «Чепин-хауса» вполне доходчиво разъяснил ей, насколько трудно будет кому бы то ни было ухаживать за Терезой в одиночку. Конечно, я могу ошибаться, но у меня сложилось впечатление, что в последнее время она не слишком часто общалась с нашими Дорети. Она даже не соизволила приехать на похороны. Сказала, правда, что как-нибудь приедет проведать Терезу, но, видимо, до сих пор едет. Больше у меня с ней контактов не было – до того как ты сегодня утром ее не откопал.
На улице почти совсем стемнело, снег усилился.
– Когда все было улажено, – продолжает Спенсер, – мы с Барбарой повели Терезу в ресторан «Рыжая лиса». Почти весь ужин она играла ложкой и пакетиком специй, надув губы, как сердитый шестилетний ребенок. Я рассказал ей о наших планах. Объяснил, что в «Чепин-хаусе» она будет в безопасности и скорее поправится и что мы с Барбарой никогда ее не оставим. Она съела бифштекс и кусок шоколадного торта, ни разу на нас не взглянув. В тот же вечер мы отвезли ее в клинику. С тех пор она так и живет здесь, и теперь я даже представить себе не могу ее ни в каком другом месте. Я приезжаю по меньшей мере два раза в неделю, но обычно чаще. Барбара бывает ежедневно и проводит с ней довольно много времени. Она ни с кем не встречается, да и вообще ничего не делает – только работает, читает и приходит сюда. Я за нее волнуюсь, хотя она чертовски вынослива.
Страховки и денег, которые оставил Терезе отец, вполне достаточно, чтобы обеспечить ее содержание здесь еще на некоторое время. К тому же «Чепин-хаус» получает какие-то гранты от государства на исследование вялотекущих заболеваний, как в случае Терезы. На худой конец есть дом, который, если что, всегда можно продать, невзирая на строгий наказ доктора сохранить его для семьи. Бог его знает, но, похоже, там не осталось ничего, о чем стоило бы хранить воспоминания. Так что Тереза остается здесь. А я – вот он. Получи! Такова ее жизнь. И наша.
Я смотрю на своего друга. Снег словно отбивает от него крошечные кусочки, постепенно его обтесывая.
– Вся эта история надолго сделала меня в церкви персоной нон-грата, зато средства массовой информации выставили меня этаким героем, потому что Аналисса выжила – во всяком случае она прожила год, пока ее не сгубил туберкулез. Обо мне пописывали в газетах. А Общество защиты детей и некоторые благотворительные организации даже просили меня несколько раз выступить в качестве их представителя. Видишь, насколько все извращено?
Я никому еще не рассказывал всей правды, даже пастору Гриффит-Райсу. Как-то раз, уже после того, как Терезу поместили в «Чепин-хаус», я зашел в клинику, где похитили Аналиссу, и описал Терезу той блондинистой регистраторше.
«Дочь доктора? Ну конечно! Бедняжка. Иногда она сюда заглядывала, сидела на этом стуле, – и она указала на стул возле ее стола. – Как доктор Дорети ее любил! Надеюсь, она оправилась после его смерти».
Один из лечащих врачей Терезы – тот, что поставил ей диагноз, – считает ее поступок – киднэппинг, то бишь, – самым положительным на данный момент признаком ее возможного выздоровления. Он уверен, что она унесла ребенка домой, чтобы его защитить.
– Похоже, ей и правда немного лучше, – говорю я, не будучи уверен в своей искренности. – Был момент – даже несколько, – когда мне казалось, что она в себе.
Спенсер пожимает плечами и отворачивается, но недостаточно быстро. Я заметил на его глазах слезы.
– Да, просветления у нее иногда бывают. Особенно когда она с Барбарой.
Я закрываю глаза, и что-то, что многие годы томилось за решеткой моих ребер, вырывается на волю, и по всему телу разливается приятное тепло. Не знаю почему. Ни одну из этих новостей нельзя отнести к разряду приятных.
– Ты спас ее. Ты хоть это осознаешь? – говорю я, открывая глаза. – Тогда как все прочие либо бросили ее, либо предали, включая меня.
– Тебе было всего одиннадцать лет, Мэтти. И ты первым понял, что с ней происходит. Дай себе поблажку.
– Это ничего не значит.
– Еще как значит. Кстати, уже поздно. Наверное, пора тебя отвезти.
Не дожидаясь моего ответа, Спенсер спускается с «палубы», и я ничего не могу придумать, чтобы его задержать. Я столько лет провел в тоске по Терезе, он же оставался с ней, работал, молился и многие часы проводил просто сидя возле нее. Он полюбил ее так, как я любил ее лишь в своем воображении. Он увидит ее завтра, и послезавтра, и на следующий день. Я же, напротив, возможно, не увижу ее никогда. Напоследок я оборачиваюсь бросить прощальный взгляд на красный дом; снег просеивает свет, льющийся из окон под карнизом. Какая-то женщина в плаще и серой вязаной шапочке поправляет штабель шезлонгов. На одно мгновение я представляю, как Барбара Фокс оборачивается и машет мне рукой. Еще одно – последнее – воссоединение. Более радостное, потому что, я думаю, Барбара-то уж точно меня любила. Но женщина не оборачивается, это не Барбара, и дом безмолвствует.
У дороги я нагоняю Спенсера и, пока он возится с ключами, забираюсь на пассажирское кресло. Нас окутывает холод. Машина трогается с места. Я невольно расстегиваю рюкзак и достаю блокнот. Но теперь, когда он снова побывал в руках у Терезы, его сущность изменилась. Знакомые страницы отсыхают, как омертвелая кожа. Ничто из того, что я могу вылепить из этого материала, никогда не оживет, не задышит, не засмеется.
– Хочешь узнать одну жуткую вещь? – спрашивает Спенсер.
– По сравнению с чем? – любопытствую я и впервые за весь этот уикенд, впервые с наших одиннадцати лет слышу, как Спенсер Франклин смеется. Коротко.
– Всю эту трагедию с Аналиссой я воспринимаю как поворотный пункт в моей жизни. Тот год, возможно, спас Марианне жизнь. Она взяла себя в руки. Когда же Аналисса наконец отказалась от борьбы и умерла, Марианна устроила ей в церкви пышные поминки, которые превратились в грандиозное празднество. По всему холлу были развешены фотографии Аналиссы, вымпелы, чепчики, демонстрировалась двухминутная видеозапись ее крещения, сделанная пастором Гриффит-Райсом. На следующий день Марианна вышла в свет, нашла себе работу и ударилась в религиозную деятельность. Она страшно грустит, и, я думаю, она никогда не выйдет замуж, не заведет другого ребенка, но свои опекунские обязанности она выполняет, как банши.
Мой взгляд падает на лежащий на коленях закрытый блокнот, и мысли поднимают бунт. Я столько времени проносил этот блокнот на спине вместе с тем, что, как мне казалось, он символизирует. Отрочество, по-моему, не имеет никакого отношения к взрослению. Скорее оно похоже на переправу через Лету. Если тебе это удастся, то все, что сохранится у тебя в памяти от детства, – это его вкус. И будет ли это вкус ада или рая, ты уже никогда и ничем не сможешь его заесть.
– Ты не отвезешь меня домой? – спрашиваю я, подумав вдруг о Лоре и Луисвилле.
– Издеваешься? Я весь уикенд только об этом и мечтал. – Но, увидев, что я поморщился, Спенсер спешит добавить: – Кажется, я пошутил.
– Рад, что тебе так кажется.
Некоторое время мы едем молча, я смотрю на проплывающие за окном домики, укрывшиеся в тени дубов, кленов и сосен. Во дворах виднеются санки, летающие тарелки. Мы выворачиваем на Кленовую аллею и движемся в сторону Вудвордского проезда. Прислонившись головой к холодному стеклу, я начинаю думать о покойном брате Лоры. Не знаю, почему я вспомнил о нем именно сейчас, но перед глазами вдруг возникла его фотография, которую мы с Лорой вставили в рамку и повесили в коридоре. Там ему, наверное, лет тринадцать, он в красно-черной полиэстеровой форме музыканта строевого оркестра, на голове – невообразимых размеров белая ворсистая шляпа. Он с грозным видом размахивает барабанными палочками. Лорин брат – это ее призрак, и она никогда не подпускала меня к нему.
Большую часть своей взрослой жизни я провел в стремлении совершить некий грандиозный жест, способный одним махом нейтрализовать все катастрофические ошибки. Теперь я уже не уверен, что это возможно. А если и возможно, то это должен быть не единичный акт, а совокупность действий. Наверное, в этом и состоит секрет выздоровления Спенсера. Для меня Тереза так и осталась утратой, горьким сожалением. Для Спенсера же она снова стала личностью, и он не просто хранил ей верность, но и поступал соответственно, подтверждая свою любовь делами – изо дня в день. Большинство известных мне браков – мой, например, – строятся на более зыбких фундаментах.
Я вспоминаю Сидровое озеро, вспоминаю день моего отъезда из Детройта, и меня вдруг осеняет, что все неслучившееся можно рассматривать как своего рода триумф. Горький триумф. Через несколько дней после нашего отъезда установилась теплая погода, и уже насовсем. А когда в ноябре снова повалил снег, монстр с ним не вернулся. К весне 1978 года – как писала матери Энджи Маклин, – когда зима прошла без «гремлинов», без необъяснимых похищений детей и призрачных убийств, все решили, что Снеговик либо попался на чем-то другом, либо сбежал, поняв, что петля затягивается, либо покончил с собой.
А может, думал я, помнится, лежа на моей старой кровати в нашем новом доме в Лексингтоне, пока отец в гостиной тихо слушал музыку из своих хрипатых колонок, а мать читала, сидя на качелях за окном, – может, он встретил Терезу Дорети, и она его изменила. Не излечила – эта мысль не была для меня утешительной, – но каким-то образом запутала. Парализовала его. Остановила. Это казалось вполне вероятным: ведь с тех пор никто – по крайней мере, из моих знакомых – его больше не видел. В те времена, когда воображение было еще гораздо сильнее памяти, мне, да и всем нам, казалось, что для Терезы нет ничего невозможного.
Детство становится мифом для каждого, кто его переживает. Детство – это не просто некое место, куда нельзя вернуться. Это лихорадочный сон, населенный вполне реальными монстрами, которых мы даже не в состоянии вспомнить, но которые в нас живут. А когда лихорадка прекращается, мы остаемся с горсткой людей, чье значение в нашей жизни отнюдь не пропорционально нашей любви к ним.
Притормозив у мотеля, Спенсер выключает мотор и поворачивается ко мне. В кои-то веки он, кажется, не знает, что сказать.
– Береги себя, – рокочет он наконец.
– Ты тоже. И береги нашу девочку.
– Само собой.
– Звонить будешь?
Некоторое время Спенсер молча смотрит на меня. Потом на снег.
– Возможно. Если дашь повод.
Он не улыбается, но продолжает смотреть на меня, пока я выбираюсь из машины, пока стою на краю тротуара – под снегом, в свете угасающего дня. Снежинки кляксами лепятся на ветровое стекло, медленно закрывая лицо Спенсера.
Я захлопываю дверцу, и он без лишних слов трогается с места, оставив меня в режиме висения вслушиваться в шумы родного города, приложив его к уху, словно морскую раковину. Снег еще идет, а Снеговика все нет, и дети, которых он забрал к себе, никогда уже не восстанут из своих «опухолей земли». Я не испытываю наслаждения оттого, что принадлежу к числу его детей, но нас ведь так много: Джеймс Роуэн, Джейн-Анна Гиш, Кортни Грив, Эми Арделл, Эдвард Фальк, Питер Слоткин, близнецы Кори, Джеймс Море, Тереза Дорети, Спенсер Франклин, я. Некоторые из нас даже не умерли и всё рыщут по озерным берегам, по сумеречным задним дворам. Мы окружены границами, возведенными своими же руками. Мы живем в сообществах, границы которых – а нас приучили их признавать – замыкаются на наших телах, чьи границы навязываются нам с самого рождения. И вот в один прекрасный день эти границы разрываются горящими в траве «желтыми жилетами», и нас начинает преследовать непонятное жужжание, исходящее из невидимого сердца мира.
Благодарности
Воссоздавая и переосмысляя реальные события, формирующие канву романа «Дети Снеговика», я намеренно использовал в большей степени воспоминания, чем исследования. Однако две работы обеспечили важный фактический материал для его каркаса. Книга Томми Макинтайра «Волк в овечьей шкуре. Поиски детоубийцы» помогла мне прояснить для самого себя границы между не вполне точными детскими воспоминаниями, фантазиями и фактами, касающимися детоубийцы, орудовавшего в Окленд-каунти, которые я затемнял, когда того требовало повествование. Собрание эссе о Детройте «Ночь дьявола» Зеева Хейфеца послужило источником исторических сведений, а также помогло проникнуть в истоки всеобщей печали и недоверия, одолевавших мой родной город все те годы, что я там жил.
Многие люди помогали мне в работе над этой книгой добрыми советами и предоставляли полезную информацию в течение ее долгого путешествия от кошмаров к грезам, от грез – к общим воспоминаниям, от воспоминаний – к роману. Но несколько человек внесли серьезный вклад в издание книги и оказали существенную поддержку. Первая среди них – моя жена Ким Миллер, которая является самым вдумчивым, тонким и конструктивно безжалостным из известных мне критиков. Мейр Рибалов более пятнадцати лет был, пожалуй, наиболее созвучным мне читателем. Мой агент Кейти Андерсон из литературного агентства «Андерсон – Гринберг» взяла на себя все хлопоты по поискам издателя для этого романа, а также сыграла важную роль в его эволюции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37