Не шуметь. Следите за окнами. Слушайте. Увидите что или услышите – собачий лай или что там еще – сразу зовите меня. Я пойду посмотрю, нет ли его внизу.
Доктор запер парадную дверь на засов и, прошмыгнув мимо нас, помчался в подвал. Он не взял ни лопаты, ни бейсбольной биты, ни даже фонарика. Не дай бог, взмолился я, сам того не ожидая, чтобы доктор его нашел. Мы стояли, смотрели и слушали.
– Как насчет того, чтобы в следующий раз переночевать в моем квартале? – прошептал Спенсер.
– Тсс! – шикнул я и, поражаясь собственной смелости, потрогал шею Терезы – там же, где доктор. Почувствовав биение пульса, я тотчас отдернул руку. Тереза сидела, как выключенный телевизор.
– Фил! – донесся снизу голос доктора. Ответа не последовало. Через несколько секунд он снова вошел в переднюю, расстегивая пальто. – Было что-нибудь?
Мы со Спенсером отрицательно покачали головами.
– Он не мог далеко уйти. Там столько крови. Пойду посмотрю во дворе.
Дорети распахнул парадную дверь, и мне открылась ночь, подернутая рябью, как вода над черным омутом. Я ощутил ее притягательность, учуял монстров, притаившихся в ее бездне.
– Оставайтесь здесь. Я рядом. – Нагнувшись, он приложился губами к Терезиному лбу, и тут мы все услышали это – визг тормозов машины, как-то уж слишком круто развернувшейся на обледенелой дороге.
Доктор Дорети вылетел из дому, размахивая руками и крича: «Барбара!» Не успел он спуститься с крыльца, как мы услышали хруст, похожий на треск мерзлых поленьев в огне. Потом еще один глухой удар, снова визг шин – и мертвая тишина.
– Пусть кто-нибудь скажет мне, что это почтовый ящик, – прошипел Спенсер мне в самое ухо.
Никто из нас не шелохнулся, только теперь Тереза и Спенсер стояли, соприкасаясь плечами.
Крик Барбары сначала был тихим, потом все громче и громче, пока не пронзил ночь воем сирены. В окрестных домах вспыхнул свет, а в темноте замаячили маленькие огоньки. Постепенно до меня стало доходить, что в дом надуло морозного воздуха. Спенсер посмотрел на меня, на Терезу и метнулся к выходу. Я за ним.
Барбара все еще сидела за рулем своего «пинто», стоявшего вкось поперек дороги. Из радиатора валил пар. В конусе света уличного фонаря была видна большая часть ее лица. Она даже не пыталась выйти из машины. Мы со Спенсером дружно заковыляли по сугробам, царапая голени о наст, и наконец выбрались на обочину. Доктор сидел на корточках возле чьих-то неуклюже раскинутых ног. Мы видели, как он встал, задержался взглядом на теле, затем рывком открыл дверцу и вытащил Барбару из машины. Поначалу она не сопротивлялась, но потом начала выть и брыкаться. Она выла без слов – просто выла, натужно дыша. Голос то забирал высоко, то падал, как будто она пела. Жаль, она не научила меня этому подпевать, подумал я, и вышел на дорогу. Я не знал, куда иду. Но зрелище Барбары, которая жалась к доктору, упираясь головой в его шею, меня разозлило. И по тому, как он ее держал – как-то по-отечески, – я понял, что отпускать ее он не собирается. Холод вошел в мои легкие словно лезвие циркулярной пилы.
Кругом зажужжали голоса. Я стоял шагах в десяти, пытаясь понять, что мне делать, как вдруг увидел, что доктор уронил руки и зашатался, как от удара кулаком. Барбара опустилась на колени. Я было решил, что она молится, но, когда она повернулась к свету, лицо у нее было красное, перекошенное, глаза смотрели в никуда. И тут она зарыдала. Постепенно до меня дошло, что жужжание голосов стихло.
Я увидел, как доктор одними губами произнес «Нет!» и снова закачался. Барбара выла. Меня стало медленно разворачивать.
В свете фар я сначала увидел Спенсера, ноги у него подгибались, руки хлопали как крылья, словно ему перерезали какие-то сухожилия. Я начал было что-то говорить – и тут мой взгляд упал туда, на что смотрел он.
Мистер Фокс лежал, закинув руки вверх, голова была свернута набок, осколки стекла испещряли его лицо, как иероглифы. Ноги местами были по-прежнему прикреплены к талии, но торчали под каким-то странным углом, а торса вообще почти не было – только брызги застывшей крови и сломанная кость на снегу.
Потом я увидел Терезу Дорети. Она стояла на коленях прямо в том месте, где у мистера Фокса раньше был живот, его мертвая точка, – юбка раскинулась парусом, руки у сердца, рот широко раскрыт.
1994
В двух кварталах впереди маячит свет, белесовато-оранжевый, словно кто-то разжег костер внутри сугроба. Так я и не выяснил, почему Восточно-бирмингемская районная библиотека по воскресеньям открывается ни свет ни заря. Знаю, что во времена моего детства заведующим там был один поляк, некто мистер Воровски, который говорил со скрипучим восточноевропейским акцентом, перетирая гласные между твердыми согласными. Он лишился обеих ног при аварии на сборочном конвейере. Я помню культяшки, торчавшие из его штанин: голые и розовые, они гладко поблескивали в антисептическом библиотечном свете. Помню скрежет его электрической инвалидной коляски, оставлявшей черные борозды на грязно-сером ковре. Ума не приложу, как он с конвейера попал в библиотеку, а из сугубо польского квартала Хэмтрэмк недалеко от центра Детройта – в тот «осиный» мир, в котором я вырос. Однако вслед за ним сюда перекочевали две польские булочные, они пристроились по обе стороны библиотеки и по воскресеньям тоже открывались ни свет ни заря.
Три-четыре раза в год отец будил нас с братом в пятом часу утра, запихивал в пальто и вез по этим темным улицам мимо темных домов с призрачными кустами и широкими парадными лестницами, оккупированными узкоглазыми кошками. Было что-то магическое в этих предутренних поездках в библиотеку. Отец обычно располагался в аудиотеке, а я бродил между стеллажами, перебирая пальцами корешки книг и сличая свои отражения в стекле каждого эркера, по мере того как они растворялись в свете наступающего дня. В такие дни я всегда старался занять один из желтых «бобовников» в центре читального зала. Так Дорети не могли бы меня не заметить. Они приезжали сюда каждое воскресенье без перебоев. Мистер Воровски поведал как-то моему отцу, что все трое – доктор и мать с грудным младенцем – ожидали у входа в пять пятнадцать утра в первое воскресенье после рождения Терезы.
Теперь в библиотеке появились бесшумные стеклянные двери и флигель с окнами во всю стену, которого я еще не видел, протянувшийся от левой стены старого здания до конца пустыря, где раньше находилась одна из польских булочных. Вторая булочная осталась на месте, хотя, кажется, была закрыта.
Я честно пытался заснуть. Лег в полтретьего и провалялся почти до четырех, но даже не вздремнул. Перед глазами стояла Тереза – как она выступает из темноты и заключает меня в ледяные объятия. В голове снова и снова прокручивался рассказ Спенсера, его суровое пылающее лицо парило надо мной, шевеля губами. Изредка в номер, прихрамывая и взмахивая тростью, заглядывал Джон Гоблин. Я включил свет. Все переживания, связанные с тем, что я установил местонахождение Спенсера, выслушал эту жуткую историю, увидел его чуть ли не дарующим спасение в обществе людей, явно его ценивших, настолько меня взбудоражили, что мне стало не до сна. Я поднялся с постели, залез в свою спортивную сумку и извлек синий блокнот, который Тереза отдала мне в нашу последнюю встречу. Верхнее колечко на корешке давно отвалилось. Обложка сплошь исцарапана и заляпана черными кляксами. Когда-то я считал, что в этом блокноте можно найти ключ ко всему. Впрочем, я и сейчас так считаю. Но мне все же не удалось расшифровать каракули, покрывающие каждую страницу. Тереза писала и на полях, и на кармашках, забитых пачками испещренных пометками карт Окленда, Макоума и центрального Детройта. В ее записях не могли разобраться ни доктор, ни полиция. Иногда я открываю этот блокнот и вычитываю нараспев тот или иной набор слов, расшифровывая их почти как заклинания.
В то утро я, наверное, в тысячный раз ворошил страницы и наткнулся на то место, где впервые упоминается мое имя. Подчеркнутое красным, оно стояло среди записей, похожих на поуличную перепись торговых и прочих предприятий в радиусе трех миль от наших домов. Там были и «Бургер-Кинг», и «Крюгер», и «Строе», и «Мини-Майкс», и «Эврис». Мое имя значилось под «Эврис», хотя с Терезой я там никогда не бывал. После каждого пункта – исключая мое имя – «магическим маркером» была нарисована маленькая рожица с точками вместо глаз и зубчатым, как у тыквенной головы, ртом. На полях справа красовалось что-то вроде сталактита или копья острием вниз, а рядом – столбиком, как разгадка невидимого кроссворда, были выведены слова «потерянный» и «дома».
Я перелистнул еще несколько страниц и остановился на той, где Тереза тщательно выбелила стандартную разлиновку, изобразив нечто вроде рельефной карты пустоты. И в центре этой пустоты плавает имя Барбары Фокс, выведенное жирными черными печатными буквами. И тут меня осеняет – в который уже раз, – что даже единственная моя знаменитая творческая идея и та не была моей собственной. Во многом я позаимствовал ее из этого блокнота, хотя один бог знает, что Тереза пыталась этим выразить. Без четверти пять я еще бодрствовал и не мог усидеть на месте. Натянув на себя все имеющиеся у меня футболки, свитер и пальто, я забросил в рюкзак Терезин блокнот и вышел на обжигающий холод. Утро было сверхъестественно ясным из-за обилия снега, залитого светом уличных фонарей. Проезжая мимо начальной школы Фила Харта, я увидел, что там все по-прежнему: тот же красный кирпич, та же продолговатая асфальтированная площадка, два таких же одинаковых футбольных поля и те же вековые клены. Я зарулил на длинную круговую подъездную аллею, где ежедневно к концу занятий вытягивалась вереница автобусов, развозивших учеников по домам, и вспомнил, как из громкоговорителя звучал измученный, прерывающийся голос миссис Джапп. Оттуда я подался к Шейн-парку и, покружив вокруг него, вспомнил о библиотеке.
В тот самый миг, когда я толкаю стеклянную дверь и из нее веет теплом, меня пронзает предчувствие: Тереза может быть здесь. В каком-то смысле более вероятно, что я найду ее здесь, чем где-либо еще: свернувшись калачиком и подложив под себя ноги, она будет сидеть на «бобовнике» и читать какой-нибудь толстый роман девятнадцатого века в твердой обложке. Тогда, в самом начале 1977 года, главным образом из желания досадить отцу, она читала «Сияние». Я это помню, потому что на тисненой серебристой обложке этой книги было изображено лицо ребенка без глаз, без носа и без рта – пустое белое пятно с кудряшками на темечке. Помню, как я собрался было подойти к Терезе, но на полпути раздумал, потому что не хотел приближаться к этому лицу. Оно казалось пористым, как губка, и способным поглотить меня целиком. Но, окинув взглядом старый читальный зал, я понимаю, что предчувствие было ложным. Трое седых мужчин за письменными столами у окна разом вскидывают на меня недовольные лица с красными глазами, и я чуть не смеюсь в голос. Они похожи на забытых мужей трех макбетовских ведьм, которых жены оставили на хранение вместе с их воскресными газетами, с тем чтобы самим беспрепятственно заниматься колдовством на проклятых вересковых болотах. Пару секунд спустя один из них рявкает:
– Да закройте вы эту чертову дверь! – и я закрываю, щурясь от яркого флуоресцентного света.
Всю свою жизнь, даже в Луисвилле, я любил библиотеки, хотя и не только из-за книг, и не из-за мистического библиотечного запаха, перед которым так благоговел мой отец. Я рыскал по библиотеке подобно ныряльщикам, ищущим затонувшие корабли, не разыскивая ничего конкретного – просто что-нибудь старое, замшелое и отчасти, пожалуй, даже бессмысленное, чего я еще не знал. Ни одна книжка из тех, что я вижу перед собой сейчас, не обладает такого рода соблазном. Подозреваю, в них даже нет контрольных карточек, дающих ключи к тому, чьих жизней они коснулись до меня.
Новый флигель оказался компьютерным залом с длинным рядом столов и без единой книги. Шкафов с каталожными карточками, когда-то отделявших часть вестибюля, теперь нет. Грязно-серый ковер уступил место красному напольному покрытию с густым ворсом. Ячейки на стендах рядом с вешалкой ломятся от рекламных проспектов постановок любительского театра, а также программок собраний организаций анонимных алкоголиков и противников абортов. На ближайшем столе под табличкой «Выдается на две недели» красуются разложенные веером бестселлеры. Я затравленно озираюсь.
– Хитклиф? – окликает шелковый голос из-за «Театра шедевров», и я бросаю взгляд в сторону стола выдачи.
Позади него рядом с компьютером стоит стройная брюнетка лет тридцати, отпивая глоток из черной кружки с оранжевой надписью «Рррр!». Она немного выше меня, края чуть тронутых помадой губ загибаются вверх, как янтарь от огня. На ней свободный, мягкий на вид белый свитер. Волосы в естественном беспорядке падают на плечи.
– Что, простите? – спрашиваю я, непонимающе качая головой.
– Вы ведь с вересковых пустошей? Явились меня похитить? – На ее губах мелькнула отнюдь не официальная дружеская улыбка.
– На ваше счастье, нет, – бормочу я.
То, что со мной вот так с ходу начинает кокетничать женщина, да еще в такой знаменательный момент моей жизни, это пока самое смешное, что произошло за последний уикенд.
Женщина легонько хлопает в ладоши.
– Ну и ладно. Просто я люблю роковых мужчин. – Ее глаза вспыхивают каким-то неживым светом – наверное, это из-за очков. – Элизабет Финдли, старший библиотекарь. Да, сначала имя, потом должность. Меня это больше устраивает. Вы можете называть меня Элиза.
К моим оцепеневшим конечностям возвращается чувствительность, легкие привыкают к книжной тяжести библиотечного воздуха. Эта женщина выглядит здесь гораздо более экзотично и неуместно, чем когда-то мистер Воровски.
– Вы чересчур жизнерадостны для восточного Бирмингема, штат Мичиган, в столь ранний час воскресного утра, – говорю я.
– В разгар этой мерзкой зимы, – подхватывает Элиза, – да еще при сломанной кофеварке.
Щелкнув по экрану компьютера, она устремляет на меня смущающе фамильярный взгляд, в котором есть что-то и от голода, и от надежды, и от обиды, но ни того ни другого конкретно. Я кожей чувствую, как по залу распространяется патентованная мэтти-родсовская стеснительность. Я открываю рот, не зная, что сказать, и девушка меня опережает.
– Так кто же он, этот странник, думает Элиза, заблудший в ее царство и похожий на человека, только что вернувшегося из чужеземного плена?
Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз флиртовал с женщиной. Если б я мог вырваться из вечного плена своих мыслей, то, может, и не отказался бы закрутить роман с этой особой. Пару раз такое со мной случалось. Но смысл?
– Я могу вам помочь? – спрашивает она чуть более официально. Очевидно, я слишком долго простоял, не сказав ни слова.
– Только после многих лет упорных тренировок, – отвечаю я, и она снова улыбается. – Я ищу человека.
– А мы что – не люди?
– Я ищу умершего. У вас есть некрологи из газеты «Свободная пресса» в микрофильмах?
– На диске. В хронологическом порядке. Какой год вам нужен?
– О! – восклицаю я, просто чтобы немного сбавить темп, но тут к горлу подступает тошнота, и я хватаюсь за стол.
– Не хотите чаю или, может, воды? – спрашивает Элиза. – Что-то вы жутко побледнели, мой новый роковой друг.
– Девяносто первый, – говорю я в сомнении. – Может, девяносто второй. Нет, наверное, все-таки девяносто первый.
Она за считаные секунды находит нужный диск в картотеке за ее спиной.
– Здесь все сведения по большому Детройту из газеты за тот год. Помощь нужна?
Мой взгляд блуждает по ее глубоким карим глазам, по изогнутым губам.
– Нет, спасибо. Я разберусь.
Элиза пожимает плечами и снова переходит на официальный тон. Кажется, она слегка разочарована, и это меня несколько удивляет.
– Почему вы не хотите сказать, кого вы ищете? Могут быть и другие источники.
– Не хочу вас утруждать.
– А у меня что, такой занятой вид?
– Колина Дорети, – говорю я, обрывая зрительный контакт. – Он погиб в автокатастрофе.
– Доктора Колина Дорети?
Я делаю глубокий вдох, чтобы сердце не пробило дыру в груди:
– Вы его знали?
– А вы? – спрашивает Элиза с удивлением и любопытством. – Мы здесь все его знали. Он был нашим постоянным воскресным посетителем. Мы даже отправляли богослужение в память о нем – там, в новом компьютерном зале.
– А он… – начинаю я, но слова вылетают так быстро, что мне кажется, я их выплевываю. – Он приводил с собой дочь?
– Терезу?
Колени у меня подгибаются, и я опускаюсь на красный ковер.
– О, вы пьяны, сэр? – вопрошает Элиза. – Если так, то вам придется покинуть помещение.
– Вы знаете Терезу Дорети? – подаю я голос с пола.
Элиза меня изучает. Я жду, когда она или вызовет полицию, или крикнет охрану или трех старичков с газетами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37