— Это было замечательно, — сказал Айрин, когда Джеймс закончил читать.
Джеймс зарделся и одарил Айрин ослепительной улыбкой, как будто они были любовниками.
— Мистер Воршоу, — начал он звенящим от возбуждения голосом.
— Зови меня Ирвин.
— Ирвин, а можно мне тоже… о, нет…
— Что, Джеймс? Что ты хотел сказать?
— А можно мне подушку, чтобы я тоже мог… э-э… возлежать.
— Принесите ему подушку, — сказал Ирвин.
Дебора поднялась со стула и направилась в дальний угол гостиной, куда были сдвинуты кресла и два дивана, заваленные грудой разноцветных подушечек. Эти раскиданные по всему дому подушечки, коврики и салфеточки, словно пласты древней породы, могли рассказать внимательному наблюдателю о разных увлечениях, одолевавших обеих дочерей Воршоу, — вслед за эпохой вязания крючком наступала эра макраме, сменившаяся затем веком кружевоплетения. Дебора вернулась с подушкой, на которой был вышит Микки-Маус с зелеными ушами и ядовито-желтыми глазами, и подсунула ее под спину Джеймсу.
— Вот так, красавчик ты наш. — Она потрепала его по щеке. Джеймс залился краской.
Ирвин приступил к ответам на поставленные вопросы. Окинув взглядом стол, за которым сидели трое корейцев, обращенная в иудаизм баптистка, один заблудший методист и один католик — человек, придерживающийся сомнительных взглядов на церковь и ее служителей, но сам, безусловно, принадлежащий к когорте мучеников, Ирвин поднял свою «Агаду» и на полном серьезе начал читать: «Когда мы томились в египетском рабстве…» Джеймс Лир внимательно следил за жестикуляцией Ирвина, который время от времени вскидывал указательный палец и покачивал им на уровне собственного уха, иногда он переводил взгляд на его седую голову, слегка подрагивающую на тощей сухой шее, и слушал ответы на свои Четыре Вопроса; на его лице была написана вселенская сосредоточенность, обычно появляющаяся на лицах сильно пьяных молодых людей, пытающихся вникнуть в суть вещей, которые не представляют для них абсолютно никакого интереса.
Затем мы по очереди начали читать историю о четырех сыновьях, об этих единокровных, но таких разных братьях: один ханжа и лицемер, другой полный тупица, третий откровенный подлец, а четвертый просто инфантильный растяпа — догадайтесь, в ком из них я узнал себя, — всю жизнь братьев критиковали и сравнивали друг с другом всякими изощренными способами, которые впоследствии были взяты на вооружение еврейскими родителями и в течение многих веков служили им настоящим пособием по воспитанию детей. Далее шел длинный пересказ трагической и по-оперному масштабной, но, насколько я мог судить, вполне типичной истории о жизни евреев в египетском рабстве, с невероятным количеством самых разных сюжетов от удивительных подвигов Иосифа до избиения еврейских младенцев. Как правило, примерно на этом месте у меня возникало желание попросить подушку и предаться моему собственному небольшому пасхальному возлежанию. Я откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и почувствовал, что уплываю в какую-то туманную даль: я, одинокий и беззащитный, лежу на дне маленькой корзины из ивовых прутьев и под шорох прибрежного тростника ритмично покачиваюсь на волнах большой илистой реки; Египет превратился для меня в высокое лазурное небо, в злобное ворчание голодного крокодила и в звонкий смех принцессы и ее служанок, играющих на берегу, неподалеку от того места, к которому прибило мою корзину. Я почувствовал резкую боль в левом боку и распахнул глаза. Джеймс изо всех сил заехал мне локтем под ребра.
— Что? — я встрепенулся. — Моя очередь читать?
— Если тебя не затруднит, — сухо, с нескрываемой досадой в голосе бросил Ирвин. Я посмотрел на сидящую рядом жену и на всех ее родственников. «Опять под кайфом», — было написано на их лицах. В этот момент желудок Ирвина издал долгий протяжный звук, похожий на ворчание голодного крокодила, и все засмеялись. — Думаю, нам стоит немного прибавить темп, — сказал Ирвин.
Он в двух словах изложил нам историю обо всех десяти казнях египетских. Мы, соблюдая ритуал, вкусили сандвичи из мацы, затем вторая чаша была наполнена вином, Ирвин благословил напиток, и вновь Джеймс, если не считать десяти капель, пролитых в память о египтянах, на которых обрушились все эти несчастья, одним махом выпил свою чашу, после чего расплылся в счастливой улыбке, как моряк, благополучно добравшийся до родных берегов.
— Возьми яйцо, — сказал Ирвин. — Джеймс, возьми яйцо.
Наконец наступило время трапезы. Пока мы уплетали сваренные вкрутую яйца, Айрин, Мари и Эмили раскладывали по тарелкам первое блюдо: холодные скользкие куски фаршированной рыбы — рыба никогда не относилась к числу моих любимых блюд. Джеймс, упорно игнорируя предложение Ирвина разрезать рыбу, пытался разделаться со своей порцией без помощи ножа, орудуя одной лишь вилкой и немного придерживая кусок указательным пальцем левой руки.
— Это щука, — сообщил Ирвин таким обнадеживающим тоном, словно данный факт должен был придать Джеймсу сил и пробудить в нем зверский аппетит.
— Щука?!
— Хищник, — успокоил его Фил. — Живет под гнилыми корягами. Одному богу известно, чем эта рыбина питается.
Прибегнув к маленькой хитрости, Джеймс спрятал недоеденную рыбу под розовой кашицей из тертого хрена и отодвинул тарелку. Когда подали второе блюдо — восхитительно пахнущий суп с клецками из мацы, Джеймс с трудом подавил вздох облегчения.
— И что это символизирует? — спросил Джеймс, поддев ложкой плавающий у него в тарелке комочек теста.
— Что это? — не понял Ирвин.
— Вот эти круглые штучки, и фаршированная рыба, и вареные яйца. Почему мы едим так много маленьких белых шариков?
— Потому что у Моисея тоже были яйца, — выдвинул свою версию Фил.
— Да, возможно, это символ жизни и плодородия, — согласился Ирвин.
— Ну, с плодородием в этой семье не очень, — вставила Дебора. Она посмотрела в мою сторону и демонстративно отвернулась. — По крайней мере, у некоторых из ее членов.
— Деби, пожалуйста, — начала Эмили, неверно истолковав замечание сестры как намек на наши неудачные попытки зачать ребенка; я прекрасно знал, что, по общему мнению семьи Воршоу, во всем были виноваты мои неповоротливые сперматозоиды, утратившие подвижность в результате моего многолетнего пристрастия к марихуане. Если бы только они знали, — подумал я, — ах да, скоро они все узнают. — Давай не будем…
— Не будем что?
— За всем этим не кроется никаких символов, договорились? — Фил широким жестом указал на стол, заставленный тарелками и салатницами. — Все это можно есть… ну, вы понимаете, просто есть — это называется обед.
Обед состоял из жареной бараньей ляжки с хрустящей, посыпанной розмарином корочкой, на гарнир подали свежий картофель, жаренный в кипящем масле. Баранину с картофелем, суп с клецками, а также огромную миску зеленого салата, приправленного сладким перцем и красным луком, как нам было сказано, готовила Айрин. Мари была автором трех других блюд: сладкого картофеля, тушенного с луком и черносливом, цуккини под томатным соусом с чесноком и укропом и вкуснейшего печенья багелах Печенье с медом, корицей и маком.

, — в изготовлении которого, естественно, не обошлось без манипуляций все с той же мацой, — печенье было сочным и рассыпчатым одновременно. К сожалению, утверждение Фила, что во всем этом изобилии блюд нет ничего символического, было не совсем верным, поскольку Эмили также внесла свою лепту в приготовление пасхальной трапезы — на ней лежала ответственность за кугел, или пудинг, в данном случае также картофельный. Она трудилась над ним все утро, сообщила Айрин таким серьезным тоном, как будто хотела предупредить нас о смертельной опасности. Когда мы поднесли ко рту первый кусок пудинга, в комнате воцарилась гробовая тишина, казалось, сам воздух вокруг Эмили вдруг сгустился и наполнился странным, физически ощутимым напряжением.
— Ммм… — я закатил глаза, — потрясающе.
— Очень вкусно, — сказала Айрин.
Все остальные, осторожно прожевав первый кусок, согласно кивнули.
Наконец Эмили решилась попробовать свое произведение. Ей даже удалось выдавить робкую улыбку. Затем она опустила голову и закрыла лицо руками. Больше всего Эмили ненавидела себя за неумение готовить. Она была торопливым, рассеянным и крайне нетерпеливым поваром. Большинство ее кулинарных шедевров прибывали на стол с подгоревшим боком, непропеченной серединой и сопровождались униженно-смиренными извинениями расстроенной хозяйки. Думаю, в этих кулинарных неудачах Эмили виделся некий метафорический образ, относящийся к ее характеру и творческим способностям в целом: честолюбивые мечты юности, в которых она видела себя автором захватывающих романов, закончились карьерой рекламного агента — непревзойденного специалиста по сочинению текстов, прославляющих самую длинную колбасу в мире. Эмили вечно казалось, что она взяла не те специи, или забыла что-то положить, или слишком рано вытащила блюда из духовки.
— Твой пудинг напоминает… что-то связанное со школой… — сказала Дебора с невозмутимым выражением лица. — О, вспомнила, — она уверенно кивнула, — канцелярский клей.
Эмили послала сестру к черту и сказала, что ненавидит ее.
— Извините, — вздохнула она и уставилась в свою тарелку.
— Дорогая… — Впервые с момента нашей встречи я прикоснулся к Эмили. Я тронул ее за плечо и осторожно провел рукой по прохладным волосам. Эмили была тонким, умным и эмоциональным человеком, умеющим вести диалог и слушать собеседника, она была верной и преданной женой и очень красивой женщиной, но то, что я когда-то влюбился в ее красивое лицо, не означало, что я любил ее саму. Мне безразлично, что вы обо мне подумаете, — случается, люди женятся по гораздо более ничтожным поводам. Как и все хорошенькие личики, лицо Эмили вводило вас в заблуждение, заставляя приписывать его обладательнице те качества, которых у нее не было. С первого взгляда она могла сойти за сильную женщину, способную противостоять любым трудностям, хотя на самом деле в сложных ситуациях Эмили совершенно терялась и впадала в какое-то странное оцепенение, или вам могло показаться, что перед вами эмоционально холодный человек, взирающий на этот мир с философским спокойствием, в то время как Эмили была настолько не уверена в себе, что, приглашая друзей на день рождения, сама покупала за них подарки, на тот случай, если друзья забудут принести свои; почти каждую фразу она начинала с извинений и сожалений, и, несмотря на все свои сочинительские способности, Эмили не могла написать даже коротенького рассказа. — Мне действительно очень нравится твой пудинг.
Она перехватила мою руку и с благодарностью сжала мне пальцы:
— Спасибо.
На лице Деборы появилась гримаса отвращения.
— Эй вы, сладкая парочка… — Она устало махнула рукой. — Да пошли вы…
Дебора обладала врожденным даром сквернословия, но в данном случае за ругательствами моей золовки скрывался гораздо более глубокий смысл, хотя истинная причина ее негодования была понятна только мне. Я оскорбил Дебору своим неосторожным замечанием по поводу ее индийского платья, и она, безусловно, злилась на меня за эту бестактность, но я также видел, что другое мое признание привело Дебору в состояние тихого бешенства, оно клокотало у нее внутри, однако объект, на который его можно было бы выплеснуть, пока не нашелся, и Дебора злилась на весь мир. Ее бешенство, а также нежные чувства к сестре странным образом переплелись, словно загадочный лист Мёбиуса Односторонняя поверхность, впервые рассмотренная немецким математиком А. Мёбиусом; если двигаться вдоль по листу Мёбиуса, не пересекая его границы, то можно попасть в исходную точку, оказавшись в перевернутом положении по сравнению с первоначальным.

, одно переросло в другое, и в результате Дебора заявила, что кугел Эмили похож на слипшийся комок канцелярского клея.
— Грэди, — обратилась ко мне Айрин, решившись на смелую, но крайне опрометчивую попытку сменить тему разговора, — как продвигается твоя книга? Эмили сказала, что в эти выходные ты собираешься повидаться со своим редактором.
— Да, собираюсь.
— Терри приехал? — спросила Эмили жизнерадостным голосом. — Как у него дела, все в порядке? — Она натянуто улыбнулась.
— О, замечательно. На всех парах мчится вверх по карьерной лестнице. — Я поковырял вилкой в салате. — Словом, все как обычно.
— А что он сказал по поводу твоей книги?
— Сказал, что хотел бы ее посмотреть.
— Так, значит, книга готова? И ты собираешься отдать ему рукопись?
Я на мгновение замешкался и обвел взглядом присутствующих. Все ждали, что я отвечу. Я отлично понимал, о чем они сейчас думали, и не винил их за это. Каждый раз, задавая вопрос, как продвигается моя книга, они получали один и тот же расплывчатый ответ, что буквально завтра-послезавтра я допишу мой бесконечный роман. Если бы в один прекрасный день они услышали, что мой труд окончен, то, полагаю, все члены семьи Воршоу почувствовали бы невероятное облегчение. Наверное, я стал для них кем-то вроде бестолкового мастера, который уже несколько лет сидит на крыше их дома, пытаясь убрать поваленное молнией старое трухлявое дерево. Этот человек, как вековое проклятие, преследует их семью: приглашают ли они соседей на вечеринку, или собираются на семейные торжества, или садятся на кухне, чтобы обсудить планы на отпуск, они слышат приглушенный, но ни на миг не смолкающий визг его пилы.
— Почти готова, — сказал я с улыбкой, напоминавшей если не внешне, то по сути улыбку того беззубого, распутного, вечно пьяного и слегка придурковатого Эверетта Триппа, который некогда помогал Ирвину строить его новый дом.
После моего заявления в комнате воцарилась тишина, таким молчанием могло бы быть встречено сообщение смертельно больного человека, что он купил билеты на чемпионат мира по теннису, который состоится следующей осенью.
Дебора откинула голову и горько расхохоталась:
— Понятно, другого ответа мы и не ждали.
Вилка Эмили с грохотом упала на тарелку.
— Дебора, хватит. Я серьезно говорю — прекрати немедленно.
— Прекратить что, Эми?
Эмили открыла было рот, собираясь ответить, но вспомнила о присутствии Джеймса и промолчала. Она взяла вилку и принялась крутить ее в пальцах, разглядывая зубчики, как будто искала на них царапины. Не в ее правилах было устраивать скандал за обеденным столом. Я перевел дух, радуясь (хотя не без некоторого тайного разочарования), что моя жена отступила и не стала ссориться с сестрой. Мне не хотелось даже думать о том, какие удивительные открытия поджидали Эмили, прими она вызов Деборы. Когда дело доходит до открытого столкновения, вы всегда можете рассчитывать на умение Эмили держать себя в руках. За восемь лет нашей совместной жизни у нас был всего один настоящий семейный скандал: если мне не изменяет память, речь шла о сырном фондю и вишневой водке. Больше всего на свете Эмили не любила устраивать сцены и вообще привлекать к себе внимание.
— Пожалуйста, оставь Грэди в покое, — произнесла она наконец своим глубоким голосом, похожим на бархатный голос Казановы. — Хотя бы на сегодня, — добавила Эмили, попытавшись свести их препирательства к шутке.
Дебора откинулась на спинку стула и на секунду смолкла, видимо, обдумывая просьбу сестры.
— Ты идиотка, Эмми, — сказала она.
— Я идиотка?! Да ты на себя посмотри.
— Ну, посмотрела, что дальше?
— Нет, я сказала — посмотри на себя! — Эмили с такой силой сжала в кулаке вилку, что у нее побелели костяшки пальцев. Мне пришло в голову, что, раздразнив сестру, Дебора может напороться на гораздо более серьезные неприятности, чем просто словесная перепалка. Я вспомнил, как в тот удивительный вечер, когда мы разругались из-за сырного фондю, Эмили наступала на меня, угрожающе размахивая маленькой вилочкой для пирожных. — Ты явилась в гостиную в купальном халате! Ты даже не удосужилась расчесать волосы.
— Дебора, Эмили, — Айрин грохнула по тарелке своей вилкой, — вы, обе, прекратите немедленно. — Уголки ее губ поползли вверх — изобразив на лице улыбку, она посмотрела на Джеймса. — Хорошее же у Джеймса сложится впечатление о нашей семье.
Эмили послушно и с видимым облегчением разжала пальцы и положила вилку на стол. Ее напряженная спина и плечи расслабились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46