жирный орангутанг, который яростно колотит себя кулаками по шерстистой груди. Я носил длинные волосы и весил двести тридцать пять фунтов — цифра не очень изящная, но поддающаяся уменьшению при некотором усилии воли. Я свободно ел все что хотел с беспечностью молодого здорового мужчины и вваливался в бары с грацией кубинского танцора, у которого из-за голенища сапога торчит рукоятка ножа, а за лентой черной широкополой шляпы красуется пышный цветок.
Мы обнаружили «Хай-хэт», или просто «Хэт», как называли заведение Карла Франклина постоянные посетители, в районе Хилла в одном из обшарпанных зданий на Централ-авеню, где оно было втиснуто между еврейской рыбной лавкой с разбитой и заколоченной досками витриной и аптекой, витрина которой отличалась изысканно-мрачным дизайном: за мутноватым стеклом обитало, и живет там до сих пор, небольшое семейство безголовых, безруких и безногих человеческих торсов, одетых в специальные брюки для вправления пупочной грыжи. Со стороны улицы находился наглухо закрытый пожарный выход и висела ржавая металлическая табличка с витиеватой надписью «У Франклина»; чтобы попасть в само заведение, вам надо было свернуть в боковой переулок и войти во двор, где вы, миновав небольшую парковку, оказывались нос к носу со здоровенным верзилой по имени Клемент, в чьи обязанности входило для начала окинуть вас пристальным взглядом и определить степень ваших дурных наклонностей, а затем ощупать с головы до ног, если возникало хотя бы малейшее подозрение, что потенциальный посетитель может быть вооружен. При первой встрече Клемент не производил впечатления дружелюбно настроенного парня, со временем у вас также не возникало ощущения, что он питает к вам теплые чувства. Хозяин бара, Карл Франклин, родился и вырос в районе Конклин-стрит, в нескольких кварталах от Централ-авеню, в шестидесятых годах Карл играл на ударных в больших джаз-бандах и маленьких ансамблях, в его карьере был даже недолгий период работы у Дюка Эллингтона; затем Карл вернулся в родной город и открыл «Хай-хэт», он разрекламировал его как ночной джаз-клуб в надежде привлечь элитарную публику. В заведении имелся красавец «стейнвей» — замечательный старинный рояль, одна из стен была обшита зеркальными панелями, на других все еще висели фотографии Билли Экстина, Бена Вебстера, Эрролла Гарнера и Сары Ваган, но джаз-клуб давным-давно перешел в разряд обычных баров, где негритянские оркестры играют песенно-танцевальную музыку в стиле ритм-энд-блюз, покачиваясь в лучах ядовито-розового света, который заливает зал, пропахший дешевыми духами, пивом и соусом для барбекю. Веселящуюся в баре толпу вряд ли можно было назвать элитарной публикой, в основном она состояла из мужчин среднего возраста и сомнительных профессий, пришедших в сопровождении своих возлюбленных обоих полов и всевозможных оттенков кожи.
Я приехал в Питсбург, чтобы начать новую жизнь в качестве профессора английской литературы, и уже три месяца влачил безрадостное существование в жалкой квартирке, расположенной на втором этаже над украинской закусочной в Саут-Сайде, когда ко мне явился Крабтри, одетый в форменный полицейский плащ из блестящей кожи, с приличным запасом марихуаны в одном кармане и шестьюдесятью пятью долларами в другом, что составляло выходное пособие, выплаченное владельцем модного журнала для мужчин, который решил раз и навсегда избавиться от неприбыльного бизнеса и начал с увольнения литературного редактора. Мы с Терри немедленно отправились в путешествие с целью изучения баров и ночных клубов, имеющихся в моем городе. Побывав «У Дэнни», и на «Заставе у Джимми», и в «Дорожном колесе» — забегаловки, давно исчезнувшие с карты Питсбурга, — мы приземлились в «Хай-хэте», где в тот субботний вечер выступали «Голубые петухи» — любимцы местной публики, к которым присоединилась заезжая знаменитость Руфас Томас. Степень нашего опьянения к тому моменту достигла столь высокого градуса, что теплая атмосфера, царящая в «Хай-хэте», и качество развлекательной программы показались нам не просто более-менее приемлемыми — мы были убеждены, что все вокруг безумно нас любят, и, насколько я помню, искренне верили, что Руфас исполнял «My Way», французское лирическое стихотворение, на мелодию песенки «Walking the Dog». Правда, немного позже случилась маленькая неприятность: одного из посетителей жестоко избили в соседнем переулке, и он приковылял обратно в «Хэт», придерживая рукой оторванное ухо, да еще мы с Крабтри, с аппетитом умяв четыре порции свинины на ребрышках, остаток вечера мучались несварением и поочередно бегали в туалет. С тех пор, когда Терри навещает меня в Питсбурге, мы обязательно заглядываем в это милое местечко.
Было около половины одиннадцатого, когда я подошел к бару и предстал перед сканирующим взглядом Клемента. Я порадовался, что догадался отдать пистолет Тони Словиаку; ходили слухи, что даже если вы попытаетесь спрятать оружие в самых укромных уголках вашего тела, Клемент предпримет все необходимые меры, но, так или иначе, вытряхнет из вас запрещенный предмет. Оркестр ушел на перерыв, оставив вместо себя музыкальный автомат, который разливался мелодией Джимми Роджерса. Я остановился на пороге в том месте, где начинался ковер веселого оранжевого цвета, напоминающий растворимые таблетки детского аспирина, и окинул зал ностальгическим взглядом. Я не был здесь года два, за это время обстановка в моем любимом баре заметно ухудшилась. Ковер истерся, и местами сквозь прорехи был виден коричневый линолеум, прожженный окурками от сигарет и покрытый какими-то пятнами, о происхождении которых мне даже не хотелось думать. Плитки на знаменитой зеркальной стене кое-где отвалились, и она стала похожа на щербатый рот, зато возле эстрады для оркестра появилась фреска, на которой был изображен сам хозяин заведения, отбивающий зажигательный ритм на гигантской ударной установке. Посетители внесли в полотно свои коррективы, пририсовав к барабанным палочкам волосатые яйца, а под носом у Карла Франклина выросли шикарные усы а-ля Сальвадор Дали. Танцевальная площадка была испещрена следами от каблуков. Я оглянулся по сторонам, ожидая увидеть шумную компанию участников Праздника Слова, окутанную клубами розоватого дыма. Однако в баре сидели лишь завсегдатаи «Хай-хэта», некоторые с насмешкой и досадливым раздражением косились на ворвавшегося в зал незнакомца. Я не сомневался, что на моем собственном лице было написано глупое удивление.
На танцплощадке конвульсивно подергивались с десяток пар, изображавших нечто вроде ритуального танца голодного дикаря под тягучую и невыразимо прекрасную мелодию «Baby What You Want Me to Do». В гуще танцоров я заметил Ханну Грин и К., человека, в чью жизнь бесцеремонно вторгался его собственный призрак. Ханна была неуклюжим, но энергичным танцором и обладала поразительной способностью проделывать нижней частью туловища различного рода непристойные движения. К чести старика К. нужно отметить, что он, отнюдь не цепляясь за такое устаревшее понятие, как чувство собственного достоинства, все же не столько сам отдавался ритму бешеной пляски, сколько наблюдал за ритмично подпрыгивающей грудью Ханны Грин. Я помахал им рукой, Ханна улыбнулась и, когда я, картинно оглядевшись по сторонам, в недоумении пожал плечами, ткнула пальцем в дальний угол зала. За столиком перед нескончаемой вереницей пивных бутылок сидели Крабтри и Джеймс Лир. Вернее, Джеймс полулежал на стуле, прислонившись головой к стене и закрыв глаза. Можно было подумать, что он крепко спит. Что же касается Крабтри, то он с выражением блаженной сосредоточенности на лице смотрел невидящим взглядом куда-то в пространство поверх голов танцующих. Рука Терри была опущена вниз и отведена немного в сторону. Однако я видел его руку только до локтя, остальная часть скрывалась под скатертью и уходила в направлении коленей Джеймса Лира. Я с тревогой посмотрел на Ханну. Вероятно, у меня был настолько испуганный вид, что Ханна растянула губы в жуткой полуулыбке, закатила глаза и сложила ладони на груди — жест, которым вы могли бы проводить завывающую сиреной машину «скорой помощи».
Я подозвал официантку, попросил принести мне порцию «Джорджа Дикеля» и направился к столику. Когда я прибыл на место, обе руки Крабтри лежали на скатерти, Джеймс тоже выпрямился и более-менее ровно сидел на стуле. Его высокий лоб, безупречная чистота которого в свое время натолкнула меня на мысль, что Джеймс — мальчик из богатой семьи, был усеян капельками пота, на щеках играл лихорадочный румянец. В расширенных глазах мальчика застыло выражение то ли безграничной эйфории, то ли беспредельного ужаса.
— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.
— Я пьян, — с искренним раскаянием в голосе сказал Джеймс. — Извините, профессор Трипп.
Я опустился на стул рядом с Крабтри и с облегчением вытянул ноги — укушенная лодыжка ныла все сильнее.
— Ничего, Джеймс, ты в полном порядке. — Я одарил его светлой улыбкой, пытаясь поддержать и подбодрить парня — уже который раз за сегодняшний день: сначала, когда его рассказ был растерзан беспощадными товарищами, и потом по дороге в спальню Гаскеллов, когда я успокаивал Джеймса и говорил, что все будет хорошо. — Все хорошо, — повторил я.
— Просто отлично, — добавил Крабтри. Он протянул мне свою початую бутылку пива. Я запрокинул голову и одним большим глотком допил тепловатую жидкость. — Трипп, дружище, мы боялись, что потеряли тебя.
— Где все остальные? — Я широким жестом опустил на стол пустую бутылку, словно только что показал пример невероятной алкогольной лихости. — Неужели вас только четверо?
— Больше никто не пришел, — сказал Крабтри. — Сара и… как его, Вальтер сказали, что заскочат ненадолго домой, а потом присоединятся к нам. Но, наверное, передумали и решили провести вечер, уютно устроившись на диване перед телевизором в обнимку с собачкой.
Я бросил взгляд на Джеймса, ожидая, что на его лице промелькнет виноватое выражение, но он находился слишком далеко отсюда. Я засомневался, помнит ли Джеймс Лир о том, что натворил в доме ректора. Однако он все же ненадолго пришел в себя и даже начал моргать глазами, но затем голова Джеймса склонилась набок, и он снова безвольно привалился к стене.
— Это только пиво? — спросил я, мотнув подбородком в сторону бездыханного тела.
— В основном, — кивнул Терри. — Хотя подозреваю, что вы успели немного позабавиться, когда добрались до фармакологических запасов старины Крабтри.
— Ну-у, так это когда было. — Я поморщился и, опустив руку, осторожно пощупал рану на лодыжке. — Кодеиновый кайф — штука недолговечная.
— Верно, но господа грабители не все забрали, — он похлопал по нагрудному карману своего серовато-зеленого, как новенькая долларовая купюра, пиджака, — кое-что осталось, а Джеймс оказался любопытным мальчиком. — Крабтри с ласковой улыбкой посмотрел на молодого человека. Тот мирно посапывал в своем углу, его губы были слегка приоткрыты, из уголка рта вытекла тоненькая нитка слюны.
— Парень в отключке, — заметил я.
Мы некоторое время помолчали, наблюдая за тем, как под блеклой серой рубахой ритмично поднимается и опускается хилая грудь Джеймса Лира; его похожий на удавку галстук наполовину развязался и уныло болтался на шее, как сломанный цветок. Крабтри взял полотняную салфетку и аккуратно промокнул слюну, вытекшую изо рта Джеймса, он действовал с такой нежностью, словно вытирал перепачканные кашей губы младенца.
— Он написал книгу, — сообщил Терри. — Целый роман.
— Да, знаю. Про какую-то демонстрацию, вернее про парад — парад любви.
— Почему же ты мне ничего не сказал?
— Да я сам только сегодня узнал. Он таскает рукопись с собой в рюкзаке.
— Ну и как тебе его творчество, есть что-нибудь стоящее?
— Нет, — сказал я, — пока нет.
— Мне бы хотелось почитать этот «Парад любви». — Лоснящийся жирным бриолиновым блеском локон упал Джеймсу на лоб, Крабтри протянул руку и осторожно пригладил мальчику растрепавшиеся волосы.
— Крабтри, ради бога, — я понизил голос, — не делай этого.
— Не делать чего?
— Он еще совсем мальчик, и к тому же мой студент. И вообще, я не уверен, что его ориентация соответствует…
— Соответствует, — Крабтри убежденно кивнул, — уж поверь мне на слово.
— Не верю, мне кажется, он гораздо более тонкий и сложный человек, поступки которого нельзя объяснять такими примитивными вещами. Я требую, чтобы ты оставил его в покое.
— Требуешь? А в чем, собственно, дело?
— Ему и так хреново, — я перешел на шепот. — По-моему, сегодня вечером он собирался покончить с собой. Я, конечно, не уверен, но мне так показалось. В любом случае, у парня в башке полный бардак, и ему совершенно не нужны еще и сексуальные эксперименты.
— Напротив, новые яркие впечатления могут оказаться для него настоящим спасением. Эй, Грэди, — Крабтри слегка двинул меня локтем в бок, — ты сам-то в порядке?
— Да, а что? Почему ты спрашиваешь?
— У тебя вид какой-то… не знаю… затравленный.
— Ах, это, — я махнул рукой, — просто у меня дико болит нога.
— Нога? Что случилось с твоей ногой?
— Да так, ерунда, неудачно упал.
— А-а, понятно, ты и вправду выглядишь помятым. — Хищный блеск в глазах Крабтри угас, и мне показалось, что впервые с момента нашей встречи он взглянул на меня с прежней любовью и нежностью. Терри подался вперед и придвинул свой стул вплотную к моему. Теперь наши плечи соприкасались, от Терри все еще исходил слабый запах духов Тони Словиака. Официантка принесла заказанную мной порцию «Джорджа Дикеля». Я потягивал виски, чувствуя, как золотистая отрава теплой волной разливается по всему телу и начинает медленно согревать мою усталую душу.
— Мне нравится, как она танцует, — сказал Крабтри, поглядывая на Ханну Грин и старого эльфа. Кто-то сменил пластинку, и теперь музыкальный автомат играл «Ride Your Pony» Ли Дорси. Вернее, это был музыкальный телефон-автомат — одна из особенностей «Хэта», позволявшая причислить его к заведениям, где еще сохранился дух той безвозвратно ушедшей великой эпохи, когда Питсбург славился своими винными погребками и маленькими уютными ресторанчиками. Телефонный аппарат, черный и тяжелый, как старый паровой утюг, висел на одной из колонн в дальнем углу танцплощадки. К аппарату куском ржавой металлической проволоки был привязан список песен — потрепанные, заляпанные кетчупом листочки, напечатанные лет сто назад каким-то интеллектуальным маньяком: составив список из пяти тысяч названий, он разбил их на жанры и расположил в алфавитном порядке. Вы выбирали песню, опускали в автомат двадцать пять центов, снимали трубку и вступали в пьяный разговор с глуховатой пожилой леди, судя по акценту, славянского происхождения, которая сидела в каком-то неведомом подземном бункере, доверху забитом черными виниловыми дисками. Несколько минут спустя в зале начинала звучать заказанная вами песня. Когда-то, как уверяла меня Сара, многие бары Питсбурга были оборудованы такими музыкальными телефонами-автоматами, теперь же «Хэт» остался чуть ли не единственным приверженцем этой старомодной системы. — В движении локтей просматривается сильное влияние живописных традиций Древнего Египта, что же касается пластики ног, то здесь присутствует легкий намек на стиль Снупи из одноименного мультфильма.
— Как долго они с К. занимаются этой гимнастикой? — спросил я.
— Слишком долго для К., — удрученно покачивая головой, сказал Крабтри. — Посмотри на него.
— Да-а, — протянул я. — Бедный старый идиот.
Я смотрел на танцующую Ханну, стараясь не замечать острого желания, которое покалывающей болью сосредоточилось где-то в районе позвоночника.
— Эй, Грэди, ты только посмотри на того парня, — воскликнул Крабтри, указывая на столик возле танцплощадки.
— На какого парня? О боже, — я улыбнулся, — человек с волосяной пирамидой на голове.
Это был маленький щуплый мужчина, с тонкими чертами лица и потрясающей прической в стиле «помпадур»: его черные волосы, завитые тугими кольцами, были уложены в замысловатую конструкцию, которая гигантской переливающейся серебристыми блестками волной вздымалась у него на макушке. Мне не раз приходилось убеждаться, что в укромных уголках Питсбурга все еще можно встретить великолепные прически прошлых столетий, чудом дожившие до наших дней. Кроме того, на мужчине был изысканный велюровый костюм, расшитый золотыми и малиновыми лентами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Мы обнаружили «Хай-хэт», или просто «Хэт», как называли заведение Карла Франклина постоянные посетители, в районе Хилла в одном из обшарпанных зданий на Централ-авеню, где оно было втиснуто между еврейской рыбной лавкой с разбитой и заколоченной досками витриной и аптекой, витрина которой отличалась изысканно-мрачным дизайном: за мутноватым стеклом обитало, и живет там до сих пор, небольшое семейство безголовых, безруких и безногих человеческих торсов, одетых в специальные брюки для вправления пупочной грыжи. Со стороны улицы находился наглухо закрытый пожарный выход и висела ржавая металлическая табличка с витиеватой надписью «У Франклина»; чтобы попасть в само заведение, вам надо было свернуть в боковой переулок и войти во двор, где вы, миновав небольшую парковку, оказывались нос к носу со здоровенным верзилой по имени Клемент, в чьи обязанности входило для начала окинуть вас пристальным взглядом и определить степень ваших дурных наклонностей, а затем ощупать с головы до ног, если возникало хотя бы малейшее подозрение, что потенциальный посетитель может быть вооружен. При первой встрече Клемент не производил впечатления дружелюбно настроенного парня, со временем у вас также не возникало ощущения, что он питает к вам теплые чувства. Хозяин бара, Карл Франклин, родился и вырос в районе Конклин-стрит, в нескольких кварталах от Централ-авеню, в шестидесятых годах Карл играл на ударных в больших джаз-бандах и маленьких ансамблях, в его карьере был даже недолгий период работы у Дюка Эллингтона; затем Карл вернулся в родной город и открыл «Хай-хэт», он разрекламировал его как ночной джаз-клуб в надежде привлечь элитарную публику. В заведении имелся красавец «стейнвей» — замечательный старинный рояль, одна из стен была обшита зеркальными панелями, на других все еще висели фотографии Билли Экстина, Бена Вебстера, Эрролла Гарнера и Сары Ваган, но джаз-клуб давным-давно перешел в разряд обычных баров, где негритянские оркестры играют песенно-танцевальную музыку в стиле ритм-энд-блюз, покачиваясь в лучах ядовито-розового света, который заливает зал, пропахший дешевыми духами, пивом и соусом для барбекю. Веселящуюся в баре толпу вряд ли можно было назвать элитарной публикой, в основном она состояла из мужчин среднего возраста и сомнительных профессий, пришедших в сопровождении своих возлюбленных обоих полов и всевозможных оттенков кожи.
Я приехал в Питсбург, чтобы начать новую жизнь в качестве профессора английской литературы, и уже три месяца влачил безрадостное существование в жалкой квартирке, расположенной на втором этаже над украинской закусочной в Саут-Сайде, когда ко мне явился Крабтри, одетый в форменный полицейский плащ из блестящей кожи, с приличным запасом марихуаны в одном кармане и шестьюдесятью пятью долларами в другом, что составляло выходное пособие, выплаченное владельцем модного журнала для мужчин, который решил раз и навсегда избавиться от неприбыльного бизнеса и начал с увольнения литературного редактора. Мы с Терри немедленно отправились в путешествие с целью изучения баров и ночных клубов, имеющихся в моем городе. Побывав «У Дэнни», и на «Заставе у Джимми», и в «Дорожном колесе» — забегаловки, давно исчезнувшие с карты Питсбурга, — мы приземлились в «Хай-хэте», где в тот субботний вечер выступали «Голубые петухи» — любимцы местной публики, к которым присоединилась заезжая знаменитость Руфас Томас. Степень нашего опьянения к тому моменту достигла столь высокого градуса, что теплая атмосфера, царящая в «Хай-хэте», и качество развлекательной программы показались нам не просто более-менее приемлемыми — мы были убеждены, что все вокруг безумно нас любят, и, насколько я помню, искренне верили, что Руфас исполнял «My Way», французское лирическое стихотворение, на мелодию песенки «Walking the Dog». Правда, немного позже случилась маленькая неприятность: одного из посетителей жестоко избили в соседнем переулке, и он приковылял обратно в «Хэт», придерживая рукой оторванное ухо, да еще мы с Крабтри, с аппетитом умяв четыре порции свинины на ребрышках, остаток вечера мучались несварением и поочередно бегали в туалет. С тех пор, когда Терри навещает меня в Питсбурге, мы обязательно заглядываем в это милое местечко.
Было около половины одиннадцатого, когда я подошел к бару и предстал перед сканирующим взглядом Клемента. Я порадовался, что догадался отдать пистолет Тони Словиаку; ходили слухи, что даже если вы попытаетесь спрятать оружие в самых укромных уголках вашего тела, Клемент предпримет все необходимые меры, но, так или иначе, вытряхнет из вас запрещенный предмет. Оркестр ушел на перерыв, оставив вместо себя музыкальный автомат, который разливался мелодией Джимми Роджерса. Я остановился на пороге в том месте, где начинался ковер веселого оранжевого цвета, напоминающий растворимые таблетки детского аспирина, и окинул зал ностальгическим взглядом. Я не был здесь года два, за это время обстановка в моем любимом баре заметно ухудшилась. Ковер истерся, и местами сквозь прорехи был виден коричневый линолеум, прожженный окурками от сигарет и покрытый какими-то пятнами, о происхождении которых мне даже не хотелось думать. Плитки на знаменитой зеркальной стене кое-где отвалились, и она стала похожа на щербатый рот, зато возле эстрады для оркестра появилась фреска, на которой был изображен сам хозяин заведения, отбивающий зажигательный ритм на гигантской ударной установке. Посетители внесли в полотно свои коррективы, пририсовав к барабанным палочкам волосатые яйца, а под носом у Карла Франклина выросли шикарные усы а-ля Сальвадор Дали. Танцевальная площадка была испещрена следами от каблуков. Я оглянулся по сторонам, ожидая увидеть шумную компанию участников Праздника Слова, окутанную клубами розоватого дыма. Однако в баре сидели лишь завсегдатаи «Хай-хэта», некоторые с насмешкой и досадливым раздражением косились на ворвавшегося в зал незнакомца. Я не сомневался, что на моем собственном лице было написано глупое удивление.
На танцплощадке конвульсивно подергивались с десяток пар, изображавших нечто вроде ритуального танца голодного дикаря под тягучую и невыразимо прекрасную мелодию «Baby What You Want Me to Do». В гуще танцоров я заметил Ханну Грин и К., человека, в чью жизнь бесцеремонно вторгался его собственный призрак. Ханна была неуклюжим, но энергичным танцором и обладала поразительной способностью проделывать нижней частью туловища различного рода непристойные движения. К чести старика К. нужно отметить, что он, отнюдь не цепляясь за такое устаревшее понятие, как чувство собственного достоинства, все же не столько сам отдавался ритму бешеной пляски, сколько наблюдал за ритмично подпрыгивающей грудью Ханны Грин. Я помахал им рукой, Ханна улыбнулась и, когда я, картинно оглядевшись по сторонам, в недоумении пожал плечами, ткнула пальцем в дальний угол зала. За столиком перед нескончаемой вереницей пивных бутылок сидели Крабтри и Джеймс Лир. Вернее, Джеймс полулежал на стуле, прислонившись головой к стене и закрыв глаза. Можно было подумать, что он крепко спит. Что же касается Крабтри, то он с выражением блаженной сосредоточенности на лице смотрел невидящим взглядом куда-то в пространство поверх голов танцующих. Рука Терри была опущена вниз и отведена немного в сторону. Однако я видел его руку только до локтя, остальная часть скрывалась под скатертью и уходила в направлении коленей Джеймса Лира. Я с тревогой посмотрел на Ханну. Вероятно, у меня был настолько испуганный вид, что Ханна растянула губы в жуткой полуулыбке, закатила глаза и сложила ладони на груди — жест, которым вы могли бы проводить завывающую сиреной машину «скорой помощи».
Я подозвал официантку, попросил принести мне порцию «Джорджа Дикеля» и направился к столику. Когда я прибыл на место, обе руки Крабтри лежали на скатерти, Джеймс тоже выпрямился и более-менее ровно сидел на стуле. Его высокий лоб, безупречная чистота которого в свое время натолкнула меня на мысль, что Джеймс — мальчик из богатой семьи, был усеян капельками пота, на щеках играл лихорадочный румянец. В расширенных глазах мальчика застыло выражение то ли безграничной эйфории, то ли беспредельного ужаса.
— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.
— Я пьян, — с искренним раскаянием в голосе сказал Джеймс. — Извините, профессор Трипп.
Я опустился на стул рядом с Крабтри и с облегчением вытянул ноги — укушенная лодыжка ныла все сильнее.
— Ничего, Джеймс, ты в полном порядке. — Я одарил его светлой улыбкой, пытаясь поддержать и подбодрить парня — уже который раз за сегодняшний день: сначала, когда его рассказ был растерзан беспощадными товарищами, и потом по дороге в спальню Гаскеллов, когда я успокаивал Джеймса и говорил, что все будет хорошо. — Все хорошо, — повторил я.
— Просто отлично, — добавил Крабтри. Он протянул мне свою початую бутылку пива. Я запрокинул голову и одним большим глотком допил тепловатую жидкость. — Трипп, дружище, мы боялись, что потеряли тебя.
— Где все остальные? — Я широким жестом опустил на стол пустую бутылку, словно только что показал пример невероятной алкогольной лихости. — Неужели вас только четверо?
— Больше никто не пришел, — сказал Крабтри. — Сара и… как его, Вальтер сказали, что заскочат ненадолго домой, а потом присоединятся к нам. Но, наверное, передумали и решили провести вечер, уютно устроившись на диване перед телевизором в обнимку с собачкой.
Я бросил взгляд на Джеймса, ожидая, что на его лице промелькнет виноватое выражение, но он находился слишком далеко отсюда. Я засомневался, помнит ли Джеймс Лир о том, что натворил в доме ректора. Однако он все же ненадолго пришел в себя и даже начал моргать глазами, но затем голова Джеймса склонилась набок, и он снова безвольно привалился к стене.
— Это только пиво? — спросил я, мотнув подбородком в сторону бездыханного тела.
— В основном, — кивнул Терри. — Хотя подозреваю, что вы успели немного позабавиться, когда добрались до фармакологических запасов старины Крабтри.
— Ну-у, так это когда было. — Я поморщился и, опустив руку, осторожно пощупал рану на лодыжке. — Кодеиновый кайф — штука недолговечная.
— Верно, но господа грабители не все забрали, — он похлопал по нагрудному карману своего серовато-зеленого, как новенькая долларовая купюра, пиджака, — кое-что осталось, а Джеймс оказался любопытным мальчиком. — Крабтри с ласковой улыбкой посмотрел на молодого человека. Тот мирно посапывал в своем углу, его губы были слегка приоткрыты, из уголка рта вытекла тоненькая нитка слюны.
— Парень в отключке, — заметил я.
Мы некоторое время помолчали, наблюдая за тем, как под блеклой серой рубахой ритмично поднимается и опускается хилая грудь Джеймса Лира; его похожий на удавку галстук наполовину развязался и уныло болтался на шее, как сломанный цветок. Крабтри взял полотняную салфетку и аккуратно промокнул слюну, вытекшую изо рта Джеймса, он действовал с такой нежностью, словно вытирал перепачканные кашей губы младенца.
— Он написал книгу, — сообщил Терри. — Целый роман.
— Да, знаю. Про какую-то демонстрацию, вернее про парад — парад любви.
— Почему же ты мне ничего не сказал?
— Да я сам только сегодня узнал. Он таскает рукопись с собой в рюкзаке.
— Ну и как тебе его творчество, есть что-нибудь стоящее?
— Нет, — сказал я, — пока нет.
— Мне бы хотелось почитать этот «Парад любви». — Лоснящийся жирным бриолиновым блеском локон упал Джеймсу на лоб, Крабтри протянул руку и осторожно пригладил мальчику растрепавшиеся волосы.
— Крабтри, ради бога, — я понизил голос, — не делай этого.
— Не делать чего?
— Он еще совсем мальчик, и к тому же мой студент. И вообще, я не уверен, что его ориентация соответствует…
— Соответствует, — Крабтри убежденно кивнул, — уж поверь мне на слово.
— Не верю, мне кажется, он гораздо более тонкий и сложный человек, поступки которого нельзя объяснять такими примитивными вещами. Я требую, чтобы ты оставил его в покое.
— Требуешь? А в чем, собственно, дело?
— Ему и так хреново, — я перешел на шепот. — По-моему, сегодня вечером он собирался покончить с собой. Я, конечно, не уверен, но мне так показалось. В любом случае, у парня в башке полный бардак, и ему совершенно не нужны еще и сексуальные эксперименты.
— Напротив, новые яркие впечатления могут оказаться для него настоящим спасением. Эй, Грэди, — Крабтри слегка двинул меня локтем в бок, — ты сам-то в порядке?
— Да, а что? Почему ты спрашиваешь?
— У тебя вид какой-то… не знаю… затравленный.
— Ах, это, — я махнул рукой, — просто у меня дико болит нога.
— Нога? Что случилось с твоей ногой?
— Да так, ерунда, неудачно упал.
— А-а, понятно, ты и вправду выглядишь помятым. — Хищный блеск в глазах Крабтри угас, и мне показалось, что впервые с момента нашей встречи он взглянул на меня с прежней любовью и нежностью. Терри подался вперед и придвинул свой стул вплотную к моему. Теперь наши плечи соприкасались, от Терри все еще исходил слабый запах духов Тони Словиака. Официантка принесла заказанную мной порцию «Джорджа Дикеля». Я потягивал виски, чувствуя, как золотистая отрава теплой волной разливается по всему телу и начинает медленно согревать мою усталую душу.
— Мне нравится, как она танцует, — сказал Крабтри, поглядывая на Ханну Грин и старого эльфа. Кто-то сменил пластинку, и теперь музыкальный автомат играл «Ride Your Pony» Ли Дорси. Вернее, это был музыкальный телефон-автомат — одна из особенностей «Хэта», позволявшая причислить его к заведениям, где еще сохранился дух той безвозвратно ушедшей великой эпохи, когда Питсбург славился своими винными погребками и маленькими уютными ресторанчиками. Телефонный аппарат, черный и тяжелый, как старый паровой утюг, висел на одной из колонн в дальнем углу танцплощадки. К аппарату куском ржавой металлической проволоки был привязан список песен — потрепанные, заляпанные кетчупом листочки, напечатанные лет сто назад каким-то интеллектуальным маньяком: составив список из пяти тысяч названий, он разбил их на жанры и расположил в алфавитном порядке. Вы выбирали песню, опускали в автомат двадцать пять центов, снимали трубку и вступали в пьяный разговор с глуховатой пожилой леди, судя по акценту, славянского происхождения, которая сидела в каком-то неведомом подземном бункере, доверху забитом черными виниловыми дисками. Несколько минут спустя в зале начинала звучать заказанная вами песня. Когда-то, как уверяла меня Сара, многие бары Питсбурга были оборудованы такими музыкальными телефонами-автоматами, теперь же «Хэт» остался чуть ли не единственным приверженцем этой старомодной системы. — В движении локтей просматривается сильное влияние живописных традиций Древнего Египта, что же касается пластики ног, то здесь присутствует легкий намек на стиль Снупи из одноименного мультфильма.
— Как долго они с К. занимаются этой гимнастикой? — спросил я.
— Слишком долго для К., — удрученно покачивая головой, сказал Крабтри. — Посмотри на него.
— Да-а, — протянул я. — Бедный старый идиот.
Я смотрел на танцующую Ханну, стараясь не замечать острого желания, которое покалывающей болью сосредоточилось где-то в районе позвоночника.
— Эй, Грэди, ты только посмотри на того парня, — воскликнул Крабтри, указывая на столик возле танцплощадки.
— На какого парня? О боже, — я улыбнулся, — человек с волосяной пирамидой на голове.
Это был маленький щуплый мужчина, с тонкими чертами лица и потрясающей прической в стиле «помпадур»: его черные волосы, завитые тугими кольцами, были уложены в замысловатую конструкцию, которая гигантской переливающейся серебристыми блестками волной вздымалась у него на макушке. Мне не раз приходилось убеждаться, что в укромных уголках Питсбурга все еще можно встретить великолепные прически прошлых столетий, чудом дожившие до наших дней. Кроме того, на мужчине был изысканный велюровый костюм, расшитый золотыми и малиновыми лентами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46