он был так доволен собой, что мне пришлось отвернуться. Я не решался посмотреть в сторону дома, пока не услышал, как за ним закрылась входная дверь.
— Наверное, его старина доппельгэнгер очень доволен происходящим. — Я завел мотор и вырулил на улицу. Крабтри ничего не ответил. — Что ты сказал? — Я бросил взгляд на его мрачный профиль. — Эй, приятель, не надо так делать, поговори со мной. Что случилось?
— А то ты не знаешь.
— Ты злишься из-за того, что я не позволил тебе запудрить мозги бедняжке Джеймсу?
— Мои отношения с Джеймсом тебя не касаются.
— Ого, парень, ты становишься жадным. — Я усмехнулся. — Для одного вечера мисс Словиак тебе было недостаточно?
Крабтри снова предложил мне отправиться в то место, куда я просто физически никогда не смог бы попасть, и замолчал — иных предложений у него не было.
— Ну ладно, послушай, мне искренне жаль, что все так получилось. — Я предпринял еще одну вялую попытку извиниться. Ответа не последовало. Я махнул рукой, и остаток пути мы проделали в гробовой тишине. Мне в голову начали лезть всякие сентиментальные мысли: я представил пустую миску Доктора Ди, и резиновую кость, сиротливо валяющуюся где-нибудь в углу под лестницей, и красивый кожаный поводок, который отныне будет висеть на крючке в кладовке, и никогда больше старый пес не натянет его, выходя на прогулку с любимым хозяином. Занятый этими печальными размышлениями, я не заметил, как доехал до места, и очнулся, только когда припарковал машину на стоянке позади Тау-Холла.
— Сейчас вернусь, — сказал я, открывая дверцу, — жди здесь.
— Интересно, куда я денусь? — не глядя на меня, хмыкнул Крабтри.
Да, определенно, сегодня мне везло. Подходя к центральному входу, я еще издали заметил освещенный вестибюль и уборщика в голубом комбинезоне, — он готовил Тау-Холл к намеченным на завтра захватывающим литературным дискуссиям. Это был высокий сутулый парень с косматыми, похожими на свалявшийся войлок волосами. Он в прострации бродил по вестибюлю, таская за собой пылесос. Когда я постучал в застекленную дверь, парень обернулся на стук и кивнул мне, как старому знакомому. Я напрягся, пытаясь сообразить, не мог ли он быть одним из моих студентов.
— Тракслер, — произнес парень, открывая мне дверь. — Сэм Тракслер. Я учился у вас на первом курсе, а потом бросил.
— Надеюсь, в этом не было моей вины?
— Нет, профессор, не было. — Я не ожидал, что он воспримет мой вопрос настолько серьезно, и пожалел, что не могу вспомнить о нем ничего конкретного. — А теперь я играю в одной группе. Нас приглашают на разные вечеринки, иногда даже платят за выступления.
— Сэм, — я ткнул большим пальцем в направлении зала, — ты там уже убирал?
— Убирал. А-а, профессор Трипп, так это вы потеряли рюкзак?
Рюкзак лежал у Сэма в кладовке между красным пластмассовым ведром и гитарой в черном кожаном чехле, густо залепленном пестрыми наклейками.
— Мне показалось, что внутри лежат какие-то листочки, — сказал Тракслер, протягивая мне рюкзак. — Рукопись, наверное?
— Она самая. Большое спасибо, Сэм. — Я взял рюкзак и направился к двери.
— Не за что. — Сэм пошел провожать меня до выхода, по всей вероятности, мое вторжение стало для него законным предлогом, чтобы отвлечься от нудной работы. — Э-э, профессор, а это все правда, про Эррола Флинна? Ну, что для улучшения эрекции он обмакивал свой член в кока-колу.
— Черт возьми, Тракслер, я-то откуда могу знать, что он там делал со своим членом?
— Но как же, профессор, — парень выглядел слегка озадаченным, — вы же читаете биографию Эррола Флинна? — Он показал на рюкзак.
— О, да, конечно! — Я хлопнул себя по лбу. — Чистая правда. Он натирал член разными… м-м… веществами. Перцем. Металлическими опилками. Топленым овечьим жиром.
— Идиот. — Сэм вежливо улыбнулся и распахнул передо мной дверь. — Всего доброго, профессор.
— Пока, Сэм. — Я переступил порог. — Да, хотел спросить… как называется ваша группа? Я ведь должен следить за вашими… м-м… творческими успехами.
— Никак не называется. Мы пробовали разные варианты: «Сладкое мясо», «Горькая пилюля», «Большая берцовая кость», — но они как-то не приживаются. Ну, вы сами знаете, придумать название не так-то просто. А пока люди называют нас «Сэм и его парни» или «Банда Грэга».
— Логично, — сказал я. Слушая Сэма, я машинально перебирал в руках тесемки, которыми был стянут рюкзак Джеймса, неожиданно они развязались, и рюкзак скользнул вниз. Я успел ухватить его за верхний клапан и прижать к бедру. В раскрывшемся рюкзаке я увидел перетянутую резинкой пухлую рукопись Джеймса Лира.
— Новая книга? — почтительным тоном спросил Сэм.
Я кивнул. Джеймс не стал тратить время на такие формальности, как титульный лист с указанием имени автора; наверху страницы было просто написано крупными буквами: «ПАРАД ЛЮБВИ», далее шла жирная единица, обозначающая первую главу, и текст:
В пятницу после обеда отец вручил ему сотню мятых купюр достоинством в один доллар каждая и велел купить приличный пиджак в котором он мог бы пойти на вечер встречи выпускников колледжа.
В первом предложении читатель сразу же знакомится с двумя героями, видит свернутые в трубочку мелкие купюры, как образ тяжелой трудовой жизни и постоянной нужды, и слышит звучащий за кадром голос автора, который бесстрастным тоном излагает свою историю. Трудно было представить более удачное первое предложение. Я подумал, что после слова «пиджак» не помешало бы поставить запятую, но, по крайней мере, это была внятная фраза, не похожая на привычный рваный стиль Джеймса. Помнится, одна из его историй начиналась таким пассажем: «Испорчен. Был обед. Окончательно». Переходя к крупной прозе, он, похоже, решил обойтись без экспериментов. Второе предложение тоже не вызывало особых возражений:
Он доехал до Уилкез-Барра и потратил все деньги на симпатичный хромированный пистолет.
— Хорошая книга? — спросил Сэм.
— Не знаю, может быть.
Я затолкал рукопись обратно в рюкзак и пристроил ее рядом с большим пакетом, — биография Эррола Флинна, решил я, — небрежно завернутым в какую-то мягкую черную тряпку. В тусклом лоске ткани мне почудилось что-то знакомое. Осторожно отогнув уголок, я увидел желтоватый мех и почувствовал слабый запах нафталина. Казалось, в сонной темноте ночи раздался глубокий вздох, как будто кто-то со свистом втянул воздух сквозь сомкнутые зубы; мелкая морось неожиданно превратилась в настоящий дождь, тяжелые капли упали на рукопись Джеймса Лира, размыв в чернильную кляксу первое предложение, и такими же кляксами расползлись по жакету Мэрилин Монро, в котором она вместе со своим новоиспеченным мужем, мрачно восседавшим за рулем «ди сото», отправилась навстречу своей судьбе.
— Это не мой жакет, — сказал я Сэму Тракслеру.
— Ну да, я так и подумал.
Я покидал Тау-Холл с нехорошим предчувствием, что моему везению приходит конец. Когда я обогнул здание и, свернув за угол, подошел к стоянке, ни Крабтри, ни машины на месте не было.
* * *
Расстояние от студенческого городка до моего дома на Деннистон-стрит составляло ровно полторы мили. Мой путь лежал по широким прямым улицам, по обеим сторонам которых росли высокие клены, каштаны и ветвистые дубы, посаженные вскоре после Первой мировой войны. Я шел мимо темных домов и машин, припаркованных владельцами этих домов с той же аккуратностью, с какой заботливая хозяйка расставляет на камине фарфоровые статуэтки. Вернее, я хромал прямо посредине улицы и подолгу стоял на пустых перекрестках, посматривая на мигающие огни светофоров и прислушиваясь к трелям, которые они издавали, обращаясь к слепым пешеходам. Ровно полтора миллиона лет я брел под тоскливым серым дождем, он сыпал мне на голову, безжалостно разгоняя остатки алкогольно-кодеинового забытья. Чем дольше я брел и чем больше трезвел, тем острее становилась боль в лодыжке. Мое желание добраться до пластикового пакетика, который всегда лежит наготове в бардачке моей машины, по силе и яркости могло сравниться разве что со страстью религиозного фанатика. Среди вещей Джеймса Лира марихуаны не было, я без особого удивления убедился в этом печальном факте, внимательно изучив содержимое рюкзака, причем во избежание недоразумений проделал это несколько раз. Помимо трех предметов, о существовании которых я уже знал, мне удалось найти ручку с золотым пером и гравировкой: «От любящих родителей», полпачки освежающих мятных пастилок, двенадцать центов и открытку с автографом Френсис Фармер. В размашистом почерке я узнал руку Ханны Грин. Взобравшись на вершину последнего холма, за которым начинался мой квартал, я уловил низкий печальный звук, долетевший до меня слабым эхом, словно где-то вдалеке громыхал по рельсам тяжелый состав. Колокол на городской звоннице пробил три часа ночи.
На дорожке, ведущей к моему дому, машины не было. Никогда эта широкая посыпанная гравием дорожка не казалась мне такой пустой и унылой. Я жил в красивом кирпичном доме, построенном в 1915 году в стиле «прерия» и напоминавшем особняки первых рабовладельцев, дом был величественным и просторным, как здание национального банка. Высокую арку крыльца подпирали две массивные колонны. В моем чудесном доме имелись встроенные шкафы, стеллажи и книжные полки, большой кабинет, огромная гостиная, кладовка, превосходившая по размерам квартиры, в которых мне когда-то приходилось жить, и такое количество спален, что в них свободно могло бы разместиться несколько поколений целой семьи. Увитые плющом стены дома были выкрашены в теплый бледно-золотистый цвет. Веселые клумбы вдоль дорожки пестрели крокусами, примулами и нарциссами. Я кое-как доковылял до крыльца, с трудом преодолел пять ступенек и вошел в дом. Букет фрезий, стоявший в напольной вазе рядом с подставкой для зонтиков, источал тонкий аромат размоченных в молоке кукурузных хлопьев. Я повернул выключатель и оказался лицом к лицу с давно ушедшими скорняками, торговцами бакалейными товарами, типографскими наборщиками и парикмахерами, которые вместе с женами, детьми и внуками, а также длинноухим кокер-спаниелем и суровыми членами сионистского клуба смотрели на меня из своих деревянных рамок. Я стянул мокрый пиджак и открыл дверцу стенного шкафа, меня окутала волна знакомого запаха. Я уткнулся носом в воротник пальто Эмили и на секунду замер, сраженный ароматом «Кристалла». Из кухни доносилось недовольное бурчание холодильника. Я понюхал ее куртку из клетчатого драпа, и ее спортивную безрукавку из яркой плащовки, и короткую черную шубку из стриженой овчины, эту шубку она носила в ту зиму, когда мы только начали встречаться, восемь лет назад. В то время она жила в уютной квартирке неподалеку от центрального парка на Бикон-стрит. Я помню, как однажды вечером провожал Эмили домой, мы шли по мосту Пантер-холлоу, на середине моста я замедлил шаг, обнял ее и, собираясь поцеловать, прижал к холодным, покрытым инеем перилам. Мех под моими пальцами мягко пружинил, он был податливым и немного шершавым на ощупь, как кожа на ее горле. Когда я расстегнул три деревянные пуговицы и откинул полу шубки, на меня пахнуло легким цветочным запахом дезодоранта Эмили, от этого запаха у меня перехватило дыхание, и закружилась голова, словно я погрузился в теплые глубины ее постели.
Впервые я четко осознал, что Эмили Воршоу навсегда ушла из моей жизни.
Я давно добивался этого — нет, неосознанно, клянусь, я прогонял ее из моей жизни без всякого умысла или чувства злорадного удовлетворения, я действовал не задумываясь, почти машинально, как мальчишка, методично раскачивающий молочный зуб. Не ссылаясь на такие понятия, как доппельгэнгер, или на мое заболевание под названием синдром полуночника, трудно точно ответить на вопрос, почему я так поступал; одно несомненно — моя врожденная способность выплескивать во внешний мир чувство отвращения к самому себе, по всей вероятности, имеет к этому некоторое отношение. У меня не только никогда не возникало желания вступить в какой-нибудь клуб, который смог бы назвать меня своим полноправным членом, но если бы даже такое случилось, и они по собственной инициативе записали меня в свои ряды, я бы непременно явился на площадку для сквоша в перепачканных грязью уличных туфлях, а придя на новогодний бал, поджег бы их плюшевые портьеры.
Ни я, ни Эмили не могли бы назвать наше чувство любовью с первого взгляда. Мы познакомились в доме ее подруги, чей муж преподавал курс истории английского романа девятнадцатого века, а также председательствовал на посвященных игре в покер еженедельных собраниях профессоров нашего факультета, которые я иногда посещал в первые месяцы моего одинокого и безрадостного существования в Питсбурге. С первого взгляда она показалась мне холодной и надменной, хотя и красивой, а я, по словам Эмили, произвел на нее впечатление большого, шумного и хвастливого алкоголика. Разумеется, наши первоначальные суждения друг о друге были абсолютно верны. Мы еще несколько раз случайно встречались на разных вечеринках, но наше общение ограничивалось короткими и какими-то неуклюжими беседами. Однажды до меня дошел слух, что она потеряла работу — в то время Эмили работала фотографом в отделе маркетинга сталелитейного завода, в ее обязанности входило делать красивые рекламные снимки железных болванок и плавильных печей, — я дал моему коллеге-диккенсоведу, мужу приятельницы Эмили, телефон одного моего знакомого, старшего менеджера в «Ричард, Рид и К0». Парню понравилась ее работа, и он взял Эмили в агентство. Эмили сочла необходимым поблагодарить меня и пригласила на ужин в ресторан. После ресторана она пригласила меня к себе домой. Через год мы поженились. К моменту знакомства с Эмили у меня накопилась усталость и появилось странное недоверие к любви с первого взгляда. Два моих предыдущих брака, в которые я кидался как отчаянный пловец в бурное море, закончились полным крахом, и вполне логично, что на этот раз я предпочел окунуться в тихую заводь.
Думаю, к женитьбе на Эмили Воршоу меня подтолкнуло слишком буйное воображение, рисовавшее идиллические картины семейного счастья, размеренной сексуальной жизни и банальное желание обрести собственный дом, похожее на мечту выросшего в приюте сироты. Странный клан Воршоу, образовавшийся в результате долгого и сознательного воплощения в жизнь программы по усыновлению детей из Старого Света, состоящий из евреев и корейцев, интеллектуалов, шарлатанов и фантазеров, увлеченных проблемами покорения космического пространства, — клан, объединявший людей, ни один из которых не был связан узами кровного родства с другими членами семьи, показался мне наиболее подходящим галактическим пространством, где и моему блуждающему метеориту может найтись место. С моей стороны это был если и не достойный поощрения, то вполне искренний порыв, однако с тех пор я успел понять, что мимолетный chaleur Пыл, жар (франц.).
и тоска по домашнему очагу, заложенные в фундамент здания под названием семейное счастье, являются не более прочным строительным материалом, чем сверкающий на солнце кусок голубоватого льда. Мой брак оказался не более надежным убежищем, чем живая изгородь во время грозы.
Войдя в кабинет, я обнаружил Джеймса Лира, он лежал на длинном зеленом диване, натянув до самого подбородка сложенный пополам и застегнутый на молнию спальный мешок. Этот старомодный мешок, разрисованный фигурками уток, охотников и борзых собак, некогда принадлежал отцу Эмили. Лампа на моем рабочем столе была включена. Скорее всего Ханна специально оставила ее гореть на тот случай, если Джеймс проснется посреди ночи и не сможет сразу сообразить, где находится. Она заботливо повернула абажур так, чтобы свет не падал ему в глаза. Интересно, Ханна все еще ждет меня?
Я представил, как она лежит в своей маленькой комнате на узкой кровати под фотографией Джорджии О'Киф Джорджия О'Киф (1887–1986) — американская художница.
работы Штиглица и, подперев кулаком щеку, прислушивается к скрипу половиц у себя над головой. На мгновение я позволил искушению овладеть моим воображением; воображение нарисовало заманчивую картину: я выхожу из кабинета, пересекаю холл и спускаюсь по лестнице, ведущей в комнату Ханны. Затем я бросил взгляд на рабочий стол. Ханна направила свет лампы точно на середину стола, высветив увесистую пачку бумаги, эти девственно чистые листы были моими неоплаченными векселями, белоснежным полем битвы, на котором я вел упорное и изматывающее сражение с «Вундеркиндами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Наверное, его старина доппельгэнгер очень доволен происходящим. — Я завел мотор и вырулил на улицу. Крабтри ничего не ответил. — Что ты сказал? — Я бросил взгляд на его мрачный профиль. — Эй, приятель, не надо так делать, поговори со мной. Что случилось?
— А то ты не знаешь.
— Ты злишься из-за того, что я не позволил тебе запудрить мозги бедняжке Джеймсу?
— Мои отношения с Джеймсом тебя не касаются.
— Ого, парень, ты становишься жадным. — Я усмехнулся. — Для одного вечера мисс Словиак тебе было недостаточно?
Крабтри снова предложил мне отправиться в то место, куда я просто физически никогда не смог бы попасть, и замолчал — иных предложений у него не было.
— Ну ладно, послушай, мне искренне жаль, что все так получилось. — Я предпринял еще одну вялую попытку извиниться. Ответа не последовало. Я махнул рукой, и остаток пути мы проделали в гробовой тишине. Мне в голову начали лезть всякие сентиментальные мысли: я представил пустую миску Доктора Ди, и резиновую кость, сиротливо валяющуюся где-нибудь в углу под лестницей, и красивый кожаный поводок, который отныне будет висеть на крючке в кладовке, и никогда больше старый пес не натянет его, выходя на прогулку с любимым хозяином. Занятый этими печальными размышлениями, я не заметил, как доехал до места, и очнулся, только когда припарковал машину на стоянке позади Тау-Холла.
— Сейчас вернусь, — сказал я, открывая дверцу, — жди здесь.
— Интересно, куда я денусь? — не глядя на меня, хмыкнул Крабтри.
Да, определенно, сегодня мне везло. Подходя к центральному входу, я еще издали заметил освещенный вестибюль и уборщика в голубом комбинезоне, — он готовил Тау-Холл к намеченным на завтра захватывающим литературным дискуссиям. Это был высокий сутулый парень с косматыми, похожими на свалявшийся войлок волосами. Он в прострации бродил по вестибюлю, таская за собой пылесос. Когда я постучал в застекленную дверь, парень обернулся на стук и кивнул мне, как старому знакомому. Я напрягся, пытаясь сообразить, не мог ли он быть одним из моих студентов.
— Тракслер, — произнес парень, открывая мне дверь. — Сэм Тракслер. Я учился у вас на первом курсе, а потом бросил.
— Надеюсь, в этом не было моей вины?
— Нет, профессор, не было. — Я не ожидал, что он воспримет мой вопрос настолько серьезно, и пожалел, что не могу вспомнить о нем ничего конкретного. — А теперь я играю в одной группе. Нас приглашают на разные вечеринки, иногда даже платят за выступления.
— Сэм, — я ткнул большим пальцем в направлении зала, — ты там уже убирал?
— Убирал. А-а, профессор Трипп, так это вы потеряли рюкзак?
Рюкзак лежал у Сэма в кладовке между красным пластмассовым ведром и гитарой в черном кожаном чехле, густо залепленном пестрыми наклейками.
— Мне показалось, что внутри лежат какие-то листочки, — сказал Тракслер, протягивая мне рюкзак. — Рукопись, наверное?
— Она самая. Большое спасибо, Сэм. — Я взял рюкзак и направился к двери.
— Не за что. — Сэм пошел провожать меня до выхода, по всей вероятности, мое вторжение стало для него законным предлогом, чтобы отвлечься от нудной работы. — Э-э, профессор, а это все правда, про Эррола Флинна? Ну, что для улучшения эрекции он обмакивал свой член в кока-колу.
— Черт возьми, Тракслер, я-то откуда могу знать, что он там делал со своим членом?
— Но как же, профессор, — парень выглядел слегка озадаченным, — вы же читаете биографию Эррола Флинна? — Он показал на рюкзак.
— О, да, конечно! — Я хлопнул себя по лбу. — Чистая правда. Он натирал член разными… м-м… веществами. Перцем. Металлическими опилками. Топленым овечьим жиром.
— Идиот. — Сэм вежливо улыбнулся и распахнул передо мной дверь. — Всего доброго, профессор.
— Пока, Сэм. — Я переступил порог. — Да, хотел спросить… как называется ваша группа? Я ведь должен следить за вашими… м-м… творческими успехами.
— Никак не называется. Мы пробовали разные варианты: «Сладкое мясо», «Горькая пилюля», «Большая берцовая кость», — но они как-то не приживаются. Ну, вы сами знаете, придумать название не так-то просто. А пока люди называют нас «Сэм и его парни» или «Банда Грэга».
— Логично, — сказал я. Слушая Сэма, я машинально перебирал в руках тесемки, которыми был стянут рюкзак Джеймса, неожиданно они развязались, и рюкзак скользнул вниз. Я успел ухватить его за верхний клапан и прижать к бедру. В раскрывшемся рюкзаке я увидел перетянутую резинкой пухлую рукопись Джеймса Лира.
— Новая книга? — почтительным тоном спросил Сэм.
Я кивнул. Джеймс не стал тратить время на такие формальности, как титульный лист с указанием имени автора; наверху страницы было просто написано крупными буквами: «ПАРАД ЛЮБВИ», далее шла жирная единица, обозначающая первую главу, и текст:
В пятницу после обеда отец вручил ему сотню мятых купюр достоинством в один доллар каждая и велел купить приличный пиджак в котором он мог бы пойти на вечер встречи выпускников колледжа.
В первом предложении читатель сразу же знакомится с двумя героями, видит свернутые в трубочку мелкие купюры, как образ тяжелой трудовой жизни и постоянной нужды, и слышит звучащий за кадром голос автора, который бесстрастным тоном излагает свою историю. Трудно было представить более удачное первое предложение. Я подумал, что после слова «пиджак» не помешало бы поставить запятую, но, по крайней мере, это была внятная фраза, не похожая на привычный рваный стиль Джеймса. Помнится, одна из его историй начиналась таким пассажем: «Испорчен. Был обед. Окончательно». Переходя к крупной прозе, он, похоже, решил обойтись без экспериментов. Второе предложение тоже не вызывало особых возражений:
Он доехал до Уилкез-Барра и потратил все деньги на симпатичный хромированный пистолет.
— Хорошая книга? — спросил Сэм.
— Не знаю, может быть.
Я затолкал рукопись обратно в рюкзак и пристроил ее рядом с большим пакетом, — биография Эррола Флинна, решил я, — небрежно завернутым в какую-то мягкую черную тряпку. В тусклом лоске ткани мне почудилось что-то знакомое. Осторожно отогнув уголок, я увидел желтоватый мех и почувствовал слабый запах нафталина. Казалось, в сонной темноте ночи раздался глубокий вздох, как будто кто-то со свистом втянул воздух сквозь сомкнутые зубы; мелкая морось неожиданно превратилась в настоящий дождь, тяжелые капли упали на рукопись Джеймса Лира, размыв в чернильную кляксу первое предложение, и такими же кляксами расползлись по жакету Мэрилин Монро, в котором она вместе со своим новоиспеченным мужем, мрачно восседавшим за рулем «ди сото», отправилась навстречу своей судьбе.
— Это не мой жакет, — сказал я Сэму Тракслеру.
— Ну да, я так и подумал.
Я покидал Тау-Холл с нехорошим предчувствием, что моему везению приходит конец. Когда я обогнул здание и, свернув за угол, подошел к стоянке, ни Крабтри, ни машины на месте не было.
* * *
Расстояние от студенческого городка до моего дома на Деннистон-стрит составляло ровно полторы мили. Мой путь лежал по широким прямым улицам, по обеим сторонам которых росли высокие клены, каштаны и ветвистые дубы, посаженные вскоре после Первой мировой войны. Я шел мимо темных домов и машин, припаркованных владельцами этих домов с той же аккуратностью, с какой заботливая хозяйка расставляет на камине фарфоровые статуэтки. Вернее, я хромал прямо посредине улицы и подолгу стоял на пустых перекрестках, посматривая на мигающие огни светофоров и прислушиваясь к трелям, которые они издавали, обращаясь к слепым пешеходам. Ровно полтора миллиона лет я брел под тоскливым серым дождем, он сыпал мне на голову, безжалостно разгоняя остатки алкогольно-кодеинового забытья. Чем дольше я брел и чем больше трезвел, тем острее становилась боль в лодыжке. Мое желание добраться до пластикового пакетика, который всегда лежит наготове в бардачке моей машины, по силе и яркости могло сравниться разве что со страстью религиозного фанатика. Среди вещей Джеймса Лира марихуаны не было, я без особого удивления убедился в этом печальном факте, внимательно изучив содержимое рюкзака, причем во избежание недоразумений проделал это несколько раз. Помимо трех предметов, о существовании которых я уже знал, мне удалось найти ручку с золотым пером и гравировкой: «От любящих родителей», полпачки освежающих мятных пастилок, двенадцать центов и открытку с автографом Френсис Фармер. В размашистом почерке я узнал руку Ханны Грин. Взобравшись на вершину последнего холма, за которым начинался мой квартал, я уловил низкий печальный звук, долетевший до меня слабым эхом, словно где-то вдалеке громыхал по рельсам тяжелый состав. Колокол на городской звоннице пробил три часа ночи.
На дорожке, ведущей к моему дому, машины не было. Никогда эта широкая посыпанная гравием дорожка не казалась мне такой пустой и унылой. Я жил в красивом кирпичном доме, построенном в 1915 году в стиле «прерия» и напоминавшем особняки первых рабовладельцев, дом был величественным и просторным, как здание национального банка. Высокую арку крыльца подпирали две массивные колонны. В моем чудесном доме имелись встроенные шкафы, стеллажи и книжные полки, большой кабинет, огромная гостиная, кладовка, превосходившая по размерам квартиры, в которых мне когда-то приходилось жить, и такое количество спален, что в них свободно могло бы разместиться несколько поколений целой семьи. Увитые плющом стены дома были выкрашены в теплый бледно-золотистый цвет. Веселые клумбы вдоль дорожки пестрели крокусами, примулами и нарциссами. Я кое-как доковылял до крыльца, с трудом преодолел пять ступенек и вошел в дом. Букет фрезий, стоявший в напольной вазе рядом с подставкой для зонтиков, источал тонкий аромат размоченных в молоке кукурузных хлопьев. Я повернул выключатель и оказался лицом к лицу с давно ушедшими скорняками, торговцами бакалейными товарами, типографскими наборщиками и парикмахерами, которые вместе с женами, детьми и внуками, а также длинноухим кокер-спаниелем и суровыми членами сионистского клуба смотрели на меня из своих деревянных рамок. Я стянул мокрый пиджак и открыл дверцу стенного шкафа, меня окутала волна знакомого запаха. Я уткнулся носом в воротник пальто Эмили и на секунду замер, сраженный ароматом «Кристалла». Из кухни доносилось недовольное бурчание холодильника. Я понюхал ее куртку из клетчатого драпа, и ее спортивную безрукавку из яркой плащовки, и короткую черную шубку из стриженой овчины, эту шубку она носила в ту зиму, когда мы только начали встречаться, восемь лет назад. В то время она жила в уютной квартирке неподалеку от центрального парка на Бикон-стрит. Я помню, как однажды вечером провожал Эмили домой, мы шли по мосту Пантер-холлоу, на середине моста я замедлил шаг, обнял ее и, собираясь поцеловать, прижал к холодным, покрытым инеем перилам. Мех под моими пальцами мягко пружинил, он был податливым и немного шершавым на ощупь, как кожа на ее горле. Когда я расстегнул три деревянные пуговицы и откинул полу шубки, на меня пахнуло легким цветочным запахом дезодоранта Эмили, от этого запаха у меня перехватило дыхание, и закружилась голова, словно я погрузился в теплые глубины ее постели.
Впервые я четко осознал, что Эмили Воршоу навсегда ушла из моей жизни.
Я давно добивался этого — нет, неосознанно, клянусь, я прогонял ее из моей жизни без всякого умысла или чувства злорадного удовлетворения, я действовал не задумываясь, почти машинально, как мальчишка, методично раскачивающий молочный зуб. Не ссылаясь на такие понятия, как доппельгэнгер, или на мое заболевание под названием синдром полуночника, трудно точно ответить на вопрос, почему я так поступал; одно несомненно — моя врожденная способность выплескивать во внешний мир чувство отвращения к самому себе, по всей вероятности, имеет к этому некоторое отношение. У меня не только никогда не возникало желания вступить в какой-нибудь клуб, который смог бы назвать меня своим полноправным членом, но если бы даже такое случилось, и они по собственной инициативе записали меня в свои ряды, я бы непременно явился на площадку для сквоша в перепачканных грязью уличных туфлях, а придя на новогодний бал, поджег бы их плюшевые портьеры.
Ни я, ни Эмили не могли бы назвать наше чувство любовью с первого взгляда. Мы познакомились в доме ее подруги, чей муж преподавал курс истории английского романа девятнадцатого века, а также председательствовал на посвященных игре в покер еженедельных собраниях профессоров нашего факультета, которые я иногда посещал в первые месяцы моего одинокого и безрадостного существования в Питсбурге. С первого взгляда она показалась мне холодной и надменной, хотя и красивой, а я, по словам Эмили, произвел на нее впечатление большого, шумного и хвастливого алкоголика. Разумеется, наши первоначальные суждения друг о друге были абсолютно верны. Мы еще несколько раз случайно встречались на разных вечеринках, но наше общение ограничивалось короткими и какими-то неуклюжими беседами. Однажды до меня дошел слух, что она потеряла работу — в то время Эмили работала фотографом в отделе маркетинга сталелитейного завода, в ее обязанности входило делать красивые рекламные снимки железных болванок и плавильных печей, — я дал моему коллеге-диккенсоведу, мужу приятельницы Эмили, телефон одного моего знакомого, старшего менеджера в «Ричард, Рид и К0». Парню понравилась ее работа, и он взял Эмили в агентство. Эмили сочла необходимым поблагодарить меня и пригласила на ужин в ресторан. После ресторана она пригласила меня к себе домой. Через год мы поженились. К моменту знакомства с Эмили у меня накопилась усталость и появилось странное недоверие к любви с первого взгляда. Два моих предыдущих брака, в которые я кидался как отчаянный пловец в бурное море, закончились полным крахом, и вполне логично, что на этот раз я предпочел окунуться в тихую заводь.
Думаю, к женитьбе на Эмили Воршоу меня подтолкнуло слишком буйное воображение, рисовавшее идиллические картины семейного счастья, размеренной сексуальной жизни и банальное желание обрести собственный дом, похожее на мечту выросшего в приюте сироты. Странный клан Воршоу, образовавшийся в результате долгого и сознательного воплощения в жизнь программы по усыновлению детей из Старого Света, состоящий из евреев и корейцев, интеллектуалов, шарлатанов и фантазеров, увлеченных проблемами покорения космического пространства, — клан, объединявший людей, ни один из которых не был связан узами кровного родства с другими членами семьи, показался мне наиболее подходящим галактическим пространством, где и моему блуждающему метеориту может найтись место. С моей стороны это был если и не достойный поощрения, то вполне искренний порыв, однако с тех пор я успел понять, что мимолетный chaleur Пыл, жар (франц.).
и тоска по домашнему очагу, заложенные в фундамент здания под названием семейное счастье, являются не более прочным строительным материалом, чем сверкающий на солнце кусок голубоватого льда. Мой брак оказался не более надежным убежищем, чем живая изгородь во время грозы.
Войдя в кабинет, я обнаружил Джеймса Лира, он лежал на длинном зеленом диване, натянув до самого подбородка сложенный пополам и застегнутый на молнию спальный мешок. Этот старомодный мешок, разрисованный фигурками уток, охотников и борзых собак, некогда принадлежал отцу Эмили. Лампа на моем рабочем столе была включена. Скорее всего Ханна специально оставила ее гореть на тот случай, если Джеймс проснется посреди ночи и не сможет сразу сообразить, где находится. Она заботливо повернула абажур так, чтобы свет не падал ему в глаза. Интересно, Ханна все еще ждет меня?
Я представил, как она лежит в своей маленькой комнате на узкой кровати под фотографией Джорджии О'Киф Джорджия О'Киф (1887–1986) — американская художница.
работы Штиглица и, подперев кулаком щеку, прислушивается к скрипу половиц у себя над головой. На мгновение я позволил искушению овладеть моим воображением; воображение нарисовало заманчивую картину: я выхожу из кабинета, пересекаю холл и спускаюсь по лестнице, ведущей в комнату Ханны. Затем я бросил взгляд на рабочий стол. Ханна направила свет лампы точно на середину стола, высветив увесистую пачку бумаги, эти девственно чистые листы были моими неоплаченными векселями, белоснежным полем битвы, на котором я вел упорное и изматывающее сражение с «Вундеркиндами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46