…») простите, на чем я остановилась? Да, и в эту трубку кричать ругательства в адрес хорватского президента. Когда он больше не мог переносить боль, он выдернул пальцы из проволоки («…что мне делать? постучаться к нему? а вдруг он меня прогонит? он же граф…»), а наши начали бить его дубинками… И эту пытку током они устраивали ему на каждом допросе… На Манячу привезли хорватов из Титова Кореницы – кажется так называется это место?… – разделили на группы и отвели на большой луг…
У них под ногами становилось все больше яблок, упавших с деревьев и оставшихся, теперь уже навсегда, на земле, в этом заброшенном саду, источая гнилостный запах.
– …Им выдали лопату и приказали копать друг другу могилы в смерзшейся земле. И указали точные размеры – сто восемьдесят сантиметров на пятьдесят…
«Хоть бы выбраться поскорее на чистое место», – с отвращением думал Петрицкий, потрясенный тем, что слышал от Сони.
– …Хорваты начали копать, возились долго, наши мерили, говорили, что в ширину не хватает нескольких сантиметров, потом хорваты копать перестали, не было сил… («Я же ничего не знаю о нем… он такой красивый… и почему-то такой печальный… почему?…»), тогда их отвели в другое место, рядом со свалкой, и снова приказали копать могилы. И каждому сначала нужно было расчистить место от мусора, а потом его останавливали и посылали на новое место! И так несколько раз за день!., («…зачем он мне?., неужели мало было похожих и всегда неприятных случаев в моей жизни?., но, может быть, именно с ним ничего неприятного не будет?…») с некоторыми от такой работы происходили нервные срывы.
Сейчас им приходилось буквально месить ногами гниль, которая сплошь покрывала землю.
– Самое страшное, что мне пришлось в эту войну увидеть, связано с охранниками, которые стерегли арестованных хорватов. Этим хорватам они как бы по секрету рассказали, что вскоре будет производиться обмен пленными и что к этому обмену нужно правильно подготовиться. И что половину пленных сербы обменяют, а половину расстреляют, потому что хорватская сторона якобы предложила для обмена строго ограниченное число пленных сербов, значительно меньшее, чем было захваченных хорватов. И охранники сказали, что они не собираются ломать себе голову над тем, кого обменять, а кого расстрелять, и это должны сделать сами пленные! Эх, Петрицкий, хорошо, что не пришлось тебе увидеть этот ужасный конкурс, эту страшную селекцию! Ты бы посмотрел на эту борьбу не на жизнь, а на смерть, борьбу руками и ногами, ногтями и зубами, когда пленные «доказывали» друг другу и самим себе необходимость сохранения собственной жизни и оправданность чужой смерти! В этой камере смертный приговор выносил отец сыну и сын матери, жена мужу и сестра брату… это убийство человеческого в их душах длилось часами, и за эти часы маменькины сынки превращались в извергов, подкаблучники – в деспотов и, наоборот, бой-бабы – в жалобно стенающих и беспомощных женщин, и все это для того, чтобы спасти собственную жизнь. А потом, когда все было окончательно выяснено и последние из выживших в этой бойне, окровавленные, изуродованные, с вырванными волосами, перестали сопротивляться своим сокамерникам и мучителям, вошли охранники, все это время по ту сторону двери наслаждавшиеся доносившимися из камеры нечеловеческими звуками, и сообщили, что обмен на этот раз сорвался, что хорватские власти затягивают выдачу пленных сербов. («…попытаюсь выбросить его из головы, ведь пока я разговариваю с Петрицким, я о нем почти не думаю… но почему он не захотел остаться с нами?… что он теперь делает? спит? думает? о ком?… «) «Так что, товарищи пленные, обмен откладывается на неопределенное время!» Но ведь это означало, что они собираются снова повторить всю дьявольскую процедуру! Вот ты и скажи мне, товарищ Петрицкий, что же это за война такая? И что у нас общего с «нашими»?
Их обувь была перепачкана яблочной гнилью, но теперь они уже выбрались на сухую, чистую землю под молодыми, еще не плодоносившими деревьями.
– И я тебе еще вот что скажу, Петрицкий. Раньше, дома, нас все время пугали верой, церковью, ты это и сам хорошо знаешь. А тут мне подарили одну книгу, религиозную, святую книгу, я тебе ее потом покажу. Так я чем больше ее листаю и понемногу читаю, а кое-что даже и запоминаю, тем больше мне кажется, что в школе нам про это говорили неправду.
– В каком смысле? – откликнулся Петрицкий.
– Да в том смысле, что теперь мне кажется, что Бог очень добр, но что его больше нет.
У нее под ногами Петрицкий увидел позднюю ромашку. Он наклонился, сорвал ее и протянул Соне, («…вот если бы он сорвал для меня цветок!»)
– А ты как думаешь?
Чтобы избежать ответа на столь прямо поставленный вопрос, Петрицкий резко сменил тему и неожиданно начал рассказывать о Вронском, выложив дрожащей от волнения Соне все, что знал о графе и о его трагически оборвавшейся связи с «госпожой Анной Аркадьевной».
………………………………………………
Спустя час или два Петрицкии постучался в комнату графа и, войдя к нему, пересказал все, что узнал от Сони.
2
А спустя еще два часа, вечером, увидев, что «товарищ граф» (воспитанная при социализме, она никак не могла всерьез принять этот титул, имевший для нее «классовый характер») не выходит из своей комнаты, Соня постучалась в его дверь.
Если бы в этот момент что-нибудь заставило ее оглянуться, если бы она бросила хотя бы мимолетный взгляд на лужайку перед зданием больничного флигеля, у двери которого сейчас стояла, то увидела бы уродливую фигурку одного из пациентов, почти немой девочки с огромным зобом, которая, побуждаемая инстинктами, данными ей природой, и борясь со своим скудоумием, пыталась понять, что происходит в душе их повелительницы, и, несмотря на всю свою неуклюжесть и неспособность координировать движения, благодаря чему она напоминал хлопающую крыльями и бестолково мечущуюся курицу, размахивая руками, которыми она показывала то на заросли деревьев, из-за которых Соня появилась, то на здание, в которое та только что вошла, ковыляла от одного своего товарища по несчастью к другому, лопоча что-то нечленораздельное, тычась в их лица слюнявым ртом, хватая их за руки и за одежду и приглашая последовать за собой.
Несчастные уродцы, по-прежнему украшенные репьями и осенними листьями, казалось, поняли ее и потянулись к флигелю с выражением любопытства и радостного предвкушения на лицах.
– Войдите, – послышался голос графа.
Он сидел на кровати одетый и, увидев Соню, подумал: «Я знал, что она придет», но ничего не сказал, а просто подвинулся в сторону.
– Можно? – спросила Соня немного лукаво.
Она была теперь одета по-другому, в юбку и блузку, туго стянутую на талии пояском с костяной пряжкой. Это сразу бросилось ему в глаза, а потом и то, что она и причесалась по-новому, теперь пряди ее волос, завитые в локоны, свободно свисали до самых плеч и казались гораздо темнее, чем выглядели в момент их первой встречи. Поверх блузки на ней была жилетка с двумя рядами золотистых стеклянных пуговок, тянувшихся вниз до самой юбки цвета увядающих левкоев. Вместе с ней в комнату проник приятный аромат желтоватого оттенка, который наполнил все помещение ощущением свежести, искристости, свободы и молодости.
Но широко раскрытые глаза Вронского смотрели не на Соню, они были устремлены в пустоту, в которой только один он видел Анну, ее прекрасную голову, обрамленную черными волосами, выбивавшимися из-под шляпки с высокой тульей, ее полные плечи, стройную фигуру, затянутую в черный костюм для верховой езды, она его называла «амазонкой», видел, как она готовится соскочить с низкорослого, коренастого английского жеребца с подстриженной гривой и коротким хвостом, видел рядом с ней Васеньку, да, Васеньку Весловского в шотландской шапочке с развевающимися лентами на сером скакуне и себя самого, Вронского, на чистокровном темно-рыжем коне, а вокруг еще много людей, кто верхом, кто в легких двухместных колясках. И все направляются в Воздвиженское, к господской усадьбе…
– Если вам кажется, что я странно одета, а именно этим я объясняю ваш внимательный и продолжительный взгляд, который так надолго остановился на мне, то должна сразу вам сказать – ни одна из этих вещей раньше не принадлежала мне. Все, что вы видите, я нашла здесь. Это осталось от сбежавшего персонала. Вам не нравится?
– Mademoiselle Соня, – начал было он, но замолчал.
– Я все знаю, – заговорила она. – Не волнуйтесь. Успокойтесь. Прошу вас. Можно я сяду?
Вронский показал ей рукой на единственный стоявший в комнате стул, на спинке которого висел его широкий красный, расшитый золотом пояс.
– Лучше не там. Я хотела бы сесть рядом с вами, – произнесла Соня.
Не ожидавший этого Вронский пересел еще раз, освободив для нее достаточно места на больничной койке рядом с собой.
Теперь («…спустя столько лет, боже мой!» – мелькнуло у него в голове) Вронский явственно чувствовал, что его окутывает тот самый нежный и вместе с тем покалывающий аромат, который она принесла с собой и за которым можно было ощутить и ее собственный волнующий запах, запах женщины.
При этом, помимо собственной воли (всем своим сознанием он испуганно защищался: «совершенно помимо моей воли, Анна»), Вронский ощутил в глубинах своего существа дрожь, в нем словно что-то сдвинулось с места, словно неожиданно («спустя столько лет, боже мой!») тонкой, набирающей силу струей забил родник, течение которого разливалось у него глубоко в недрах, постепенно заполняя его мужской силой, влажной, пробуждающей, похожей на горный поток, питаемый плодоносными дождями, который несет жизнь всему, что встречается на его пути, заставляет зеленеть травы и листья, возвещает росистую зарю, утро и молодое солнце, перекличку птиц в березовой роще и раскрывающиеся от одного его прикосновения лепестки цветов, он увидел со стороны самого себя, ступающего через этот райский сад, счастливого, впервые счастливого с того момента, как не стало Анны, и ему было хорошо («спустя столько лет, боже мой!»), и он, тот, в котором снова проснулся мужчина, прислушивался к себе, к течению жизненных соков, которые струились в нем, и чувствовал себя мощным дубом, в ветвях которого греются и щебечут, щебечут на солнце голубые поползни…
– Спасибо, – сказала женщина и присела на краешек кровати, прижав друг к другу колени.
– Что ж вы примостились на самом краю. Садитесь удобнее, не смущайтесь, – проговорил мужчина.
Она послушалась, расположилась удобнее. Потом спросила:
– Могу я закурить?
Он кивнул головой, она достала из санитарной сумки плоскую длинную пачку сигарет, украшенную мелкими голубоватыми цветами, вытряхнула из нее и закурила тонкую, девственно-белую и, как ему показалось, хрупкую. «Такая же, как и она сама», – подумал он.
– Хотите узнать, к какой из пород человеческих животных отношусь я? – медленно проговорила женщина через дым сигареты.
– Не говорите так о себе, – возразил он.
Незаметно, краем глаза, Вронский бросил взгляд на ее полные колени под шелковистостью натянутых нитей чулок. «Мне потребовался почти целый год, чтобы вот так увидеть колени Анны», – подумал он с горечью. А то, что какое-то мгновение назад сияло в нем огромным молодым солнцем, превратилось в тяжелую, влажную жару, и он под ее давлением вдруг неожиданно вспомнил такое же влажное и напряженное состояние и нервозность лошадей, которые царили в тот давний подмосковный день, там, тогда.
– Так что же, товарищ граф? Вы считаете, что после всего, что мне пришлось пережить, я не имею оснований говорить о себе так? Или о других? – добродушно удивилась она. – Но в каком тогда мире живете вы? Вот уж вы действительно идеалист! – продолжила она почти возмущенно.
Повисла тишина.
– Граф, почему вы избегаете меня? Почему боитесь моей любви? Стоило мне вас увидеть, и я поняла, что знаю вас целых сто двадцать лет! И вам это прекрасно известно. Не вздумайте отрицать, потому что это будет ложью. Вашей собственной ложью самому себе. А вы слишком горды, что бы допустить нечто подобное.
Сейчас он смотрел ей прямо в лицо, казалось больше не замечая ее коленей, однако если бы она своим вопросом не прервала ход его мыслей и чувств, он бы «положил ладонь ей на ногу, – подумал он, – но по прошествии стольких лет сделал бы это с большой осторожностью». Между тем решительность и резкость последних ее слов мгновенно пробудили его из той мглы, в которую он уже начал столь неосмотрительно погружаться.
А она продолжала:
– Я не знаю, что вам наговорил обо мне Петрицкий. Но то, самое важное, о чем я молчала и что хранила в своей душе, пока длилась эта война и мой позор, я хочу сейчас доверить вам. Потому что, граф, это касается и вас.
Он смотрел на нее, не говоря ни слова.
– Я не раз видела, как хорваты устраивали массовые молитвенные встречи, на которых они говорили о любви, о надежде, молили Бога о мире и милосердии. Иногда такие встречи длились целый день или даже сутки. Они собирались сотнями, приносили гитары, пели набожные песни, читали молитвы по четкам, бдели… я сама это видела. И вот как-то раз, это было в западной Славонии… да, куда меня только не заносило!.. на одну такую встречу принесли на носилках молодого парня, солдата, который во время этой войны потерял… слушайте меня внимательно!., обе ноги и одну руку. Когда пришла очередь говорить ему, этот бывший солдат сказал, что он не неверующий, но что теперь, когда он увидел «столько людей, которые надеются, потому что верят», ему будет гораздо легче переносить свое увечье. «Вы верите и надеетесь и за меня», – сказал он растроганно и благодарно. Вы, Вронский, очень похожи на этого инвалида, у вас, правда, изувечено не тело, а душа. И вы будете оставаться в таком состоянии до тех пор, пока снова не начнете верить. Во что верить, спросите вы меня. В любовь. Тем самым вы снова обретете надежду. Прошу вас, хотя бы попытайтесь. Давайте забудем обо всех несчастьях, настигших нас в прошлом. Попробуем жить вместе и, бог даст, проживем так долго. Бегство отсюда станет для нас наградой за наши прежние жизни, за мою и вашу вину. И вы, и я заслужили это… Я люблю вас. Люблю вас всего несколько часов, но это любовь на всю оставшуюся жизнь.
Заметив, что он глубоко погружен в себя, она осторожно тряхнула его за плечо:
– Граф, где вы?
А Вронский, длинным, извилистым путем возвращаясь к реальности, поднимаясь к действительности из погруженности в самого себя, снова увидел возле себя женщину, потушенную сигарету, санитарную сумку с красным крестом на фоне белого круга… Возвращаясь к яви, он оставил за спиной и березовую рощу, и дуб с поползнями, и солнце, и тяжелую влажность жаркого подмосковного воздуха, и лошадей, оставил все и вновь оказался на больничной койке, чувствуя, как кожа на его лице и руках покрывается мурашками от холодного вечернего воздуха, проникающего через открытое окно, и эта свежесть обостряет все его чувства и наполняет решимостью.
Он слышал женский голос, который продолжал:
– Точно так же бывает, когда увидишь на витрине платье или туфли и сразу же понимаешь, что это твоя вещь, в которой тебе будет очень удобно. Прости мне такое сравнение, но я не поэт. Тебя я увидела именно так, словно ты был на витрине. Я постараюсь стать необходимой тебе, но я не буду навязчивой. Избыток любви может убить любовь, так же как и ее недостаток. В жизни двоих любящих самое важное – это уважать и соблюдать право другого на одиночество.
И тут она неожиданно провела рукой по его волосам, словно он был ребенком или спящим, и тихо запела: «Ой, месяц, мой месяц, и ты, звездочка ясная…»
Песня тут же оборвалась. Она снова заговорила, теперь уже совсем чуть слышно:
– Это старая украинская песня. Поют ее под бандуру, она очень грустная, ты слышал? Слышал?
Он по-прежнему молчал.
– Страшно, когда забываешь, какое белье носил тот, с кем ты каждую ночь ложилась в постель. Это означает конец, – произнесла она, помолчав. Потом снова раздался ее голос: – Прости мне мои слова и прости, что я запела. Но у нас так мало времени.
Он оторвал руки от железного края кровати, который молча сжимал все это время, и положил их на плечи женщины. Нежно. Он заглянул ей в глаза и прочитал в них ожидание и недоверие.
«Слышал ли он меня? И слушал ли?» – спрашивала себя Соня.
Потом, помедлив в нерешительности, он прикоснулся пальцами левой руки к пуговицам на ее блузке, провел сверху вниз по всему ряду и обнаружил, что некоторые можно расстегнуть, а некоторые пришиты только как украшение. Почувствовав его растерянность, она взяла обеими руками кисть его правой руки и положила на пряжку, стягивавшую поясок.
– Здесь, – сказала она.
Все остальное он сделал сам.
Под блузкой он увидел верхнюю часть корсета из нежного голубоватого кружева с завязанной бантиком шелковой лентой такого же цвета, пришитой ровно посредине, между грудями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
У них под ногами становилось все больше яблок, упавших с деревьев и оставшихся, теперь уже навсегда, на земле, в этом заброшенном саду, источая гнилостный запах.
– …Им выдали лопату и приказали копать друг другу могилы в смерзшейся земле. И указали точные размеры – сто восемьдесят сантиметров на пятьдесят…
«Хоть бы выбраться поскорее на чистое место», – с отвращением думал Петрицкий, потрясенный тем, что слышал от Сони.
– …Хорваты начали копать, возились долго, наши мерили, говорили, что в ширину не хватает нескольких сантиметров, потом хорваты копать перестали, не было сил… («Я же ничего не знаю о нем… он такой красивый… и почему-то такой печальный… почему?…»), тогда их отвели в другое место, рядом со свалкой, и снова приказали копать могилы. И каждому сначала нужно было расчистить место от мусора, а потом его останавливали и посылали на новое место! И так несколько раз за день!., («…зачем он мне?., неужели мало было похожих и всегда неприятных случаев в моей жизни?., но, может быть, именно с ним ничего неприятного не будет?…») с некоторыми от такой работы происходили нервные срывы.
Сейчас им приходилось буквально месить ногами гниль, которая сплошь покрывала землю.
– Самое страшное, что мне пришлось в эту войну увидеть, связано с охранниками, которые стерегли арестованных хорватов. Этим хорватам они как бы по секрету рассказали, что вскоре будет производиться обмен пленными и что к этому обмену нужно правильно подготовиться. И что половину пленных сербы обменяют, а половину расстреляют, потому что хорватская сторона якобы предложила для обмена строго ограниченное число пленных сербов, значительно меньшее, чем было захваченных хорватов. И охранники сказали, что они не собираются ломать себе голову над тем, кого обменять, а кого расстрелять, и это должны сделать сами пленные! Эх, Петрицкий, хорошо, что не пришлось тебе увидеть этот ужасный конкурс, эту страшную селекцию! Ты бы посмотрел на эту борьбу не на жизнь, а на смерть, борьбу руками и ногами, ногтями и зубами, когда пленные «доказывали» друг другу и самим себе необходимость сохранения собственной жизни и оправданность чужой смерти! В этой камере смертный приговор выносил отец сыну и сын матери, жена мужу и сестра брату… это убийство человеческого в их душах длилось часами, и за эти часы маменькины сынки превращались в извергов, подкаблучники – в деспотов и, наоборот, бой-бабы – в жалобно стенающих и беспомощных женщин, и все это для того, чтобы спасти собственную жизнь. А потом, когда все было окончательно выяснено и последние из выживших в этой бойне, окровавленные, изуродованные, с вырванными волосами, перестали сопротивляться своим сокамерникам и мучителям, вошли охранники, все это время по ту сторону двери наслаждавшиеся доносившимися из камеры нечеловеческими звуками, и сообщили, что обмен на этот раз сорвался, что хорватские власти затягивают выдачу пленных сербов. («…попытаюсь выбросить его из головы, ведь пока я разговариваю с Петрицким, я о нем почти не думаю… но почему он не захотел остаться с нами?… что он теперь делает? спит? думает? о ком?… «) «Так что, товарищи пленные, обмен откладывается на неопределенное время!» Но ведь это означало, что они собираются снова повторить всю дьявольскую процедуру! Вот ты и скажи мне, товарищ Петрицкий, что же это за война такая? И что у нас общего с «нашими»?
Их обувь была перепачкана яблочной гнилью, но теперь они уже выбрались на сухую, чистую землю под молодыми, еще не плодоносившими деревьями.
– И я тебе еще вот что скажу, Петрицкий. Раньше, дома, нас все время пугали верой, церковью, ты это и сам хорошо знаешь. А тут мне подарили одну книгу, религиозную, святую книгу, я тебе ее потом покажу. Так я чем больше ее листаю и понемногу читаю, а кое-что даже и запоминаю, тем больше мне кажется, что в школе нам про это говорили неправду.
– В каком смысле? – откликнулся Петрицкий.
– Да в том смысле, что теперь мне кажется, что Бог очень добр, но что его больше нет.
У нее под ногами Петрицкий увидел позднюю ромашку. Он наклонился, сорвал ее и протянул Соне, («…вот если бы он сорвал для меня цветок!»)
– А ты как думаешь?
Чтобы избежать ответа на столь прямо поставленный вопрос, Петрицкий резко сменил тему и неожиданно начал рассказывать о Вронском, выложив дрожащей от волнения Соне все, что знал о графе и о его трагически оборвавшейся связи с «госпожой Анной Аркадьевной».
………………………………………………
Спустя час или два Петрицкии постучался в комнату графа и, войдя к нему, пересказал все, что узнал от Сони.
2
А спустя еще два часа, вечером, увидев, что «товарищ граф» (воспитанная при социализме, она никак не могла всерьез принять этот титул, имевший для нее «классовый характер») не выходит из своей комнаты, Соня постучалась в его дверь.
Если бы в этот момент что-нибудь заставило ее оглянуться, если бы она бросила хотя бы мимолетный взгляд на лужайку перед зданием больничного флигеля, у двери которого сейчас стояла, то увидела бы уродливую фигурку одного из пациентов, почти немой девочки с огромным зобом, которая, побуждаемая инстинктами, данными ей природой, и борясь со своим скудоумием, пыталась понять, что происходит в душе их повелительницы, и, несмотря на всю свою неуклюжесть и неспособность координировать движения, благодаря чему она напоминал хлопающую крыльями и бестолково мечущуюся курицу, размахивая руками, которыми она показывала то на заросли деревьев, из-за которых Соня появилась, то на здание, в которое та только что вошла, ковыляла от одного своего товарища по несчастью к другому, лопоча что-то нечленораздельное, тычась в их лица слюнявым ртом, хватая их за руки и за одежду и приглашая последовать за собой.
Несчастные уродцы, по-прежнему украшенные репьями и осенними листьями, казалось, поняли ее и потянулись к флигелю с выражением любопытства и радостного предвкушения на лицах.
– Войдите, – послышался голос графа.
Он сидел на кровати одетый и, увидев Соню, подумал: «Я знал, что она придет», но ничего не сказал, а просто подвинулся в сторону.
– Можно? – спросила Соня немного лукаво.
Она была теперь одета по-другому, в юбку и блузку, туго стянутую на талии пояском с костяной пряжкой. Это сразу бросилось ему в глаза, а потом и то, что она и причесалась по-новому, теперь пряди ее волос, завитые в локоны, свободно свисали до самых плеч и казались гораздо темнее, чем выглядели в момент их первой встречи. Поверх блузки на ней была жилетка с двумя рядами золотистых стеклянных пуговок, тянувшихся вниз до самой юбки цвета увядающих левкоев. Вместе с ней в комнату проник приятный аромат желтоватого оттенка, который наполнил все помещение ощущением свежести, искристости, свободы и молодости.
Но широко раскрытые глаза Вронского смотрели не на Соню, они были устремлены в пустоту, в которой только один он видел Анну, ее прекрасную голову, обрамленную черными волосами, выбивавшимися из-под шляпки с высокой тульей, ее полные плечи, стройную фигуру, затянутую в черный костюм для верховой езды, она его называла «амазонкой», видел, как она готовится соскочить с низкорослого, коренастого английского жеребца с подстриженной гривой и коротким хвостом, видел рядом с ней Васеньку, да, Васеньку Весловского в шотландской шапочке с развевающимися лентами на сером скакуне и себя самого, Вронского, на чистокровном темно-рыжем коне, а вокруг еще много людей, кто верхом, кто в легких двухместных колясках. И все направляются в Воздвиженское, к господской усадьбе…
– Если вам кажется, что я странно одета, а именно этим я объясняю ваш внимательный и продолжительный взгляд, который так надолго остановился на мне, то должна сразу вам сказать – ни одна из этих вещей раньше не принадлежала мне. Все, что вы видите, я нашла здесь. Это осталось от сбежавшего персонала. Вам не нравится?
– Mademoiselle Соня, – начал было он, но замолчал.
– Я все знаю, – заговорила она. – Не волнуйтесь. Успокойтесь. Прошу вас. Можно я сяду?
Вронский показал ей рукой на единственный стоявший в комнате стул, на спинке которого висел его широкий красный, расшитый золотом пояс.
– Лучше не там. Я хотела бы сесть рядом с вами, – произнесла Соня.
Не ожидавший этого Вронский пересел еще раз, освободив для нее достаточно места на больничной койке рядом с собой.
Теперь («…спустя столько лет, боже мой!» – мелькнуло у него в голове) Вронский явственно чувствовал, что его окутывает тот самый нежный и вместе с тем покалывающий аромат, который она принесла с собой и за которым можно было ощутить и ее собственный волнующий запах, запах женщины.
При этом, помимо собственной воли (всем своим сознанием он испуганно защищался: «совершенно помимо моей воли, Анна»), Вронский ощутил в глубинах своего существа дрожь, в нем словно что-то сдвинулось с места, словно неожиданно («спустя столько лет, боже мой!») тонкой, набирающей силу струей забил родник, течение которого разливалось у него глубоко в недрах, постепенно заполняя его мужской силой, влажной, пробуждающей, похожей на горный поток, питаемый плодоносными дождями, который несет жизнь всему, что встречается на его пути, заставляет зеленеть травы и листья, возвещает росистую зарю, утро и молодое солнце, перекличку птиц в березовой роще и раскрывающиеся от одного его прикосновения лепестки цветов, он увидел со стороны самого себя, ступающего через этот райский сад, счастливого, впервые счастливого с того момента, как не стало Анны, и ему было хорошо («спустя столько лет, боже мой!»), и он, тот, в котором снова проснулся мужчина, прислушивался к себе, к течению жизненных соков, которые струились в нем, и чувствовал себя мощным дубом, в ветвях которого греются и щебечут, щебечут на солнце голубые поползни…
– Спасибо, – сказала женщина и присела на краешек кровати, прижав друг к другу колени.
– Что ж вы примостились на самом краю. Садитесь удобнее, не смущайтесь, – проговорил мужчина.
Она послушалась, расположилась удобнее. Потом спросила:
– Могу я закурить?
Он кивнул головой, она достала из санитарной сумки плоскую длинную пачку сигарет, украшенную мелкими голубоватыми цветами, вытряхнула из нее и закурила тонкую, девственно-белую и, как ему показалось, хрупкую. «Такая же, как и она сама», – подумал он.
– Хотите узнать, к какой из пород человеческих животных отношусь я? – медленно проговорила женщина через дым сигареты.
– Не говорите так о себе, – возразил он.
Незаметно, краем глаза, Вронский бросил взгляд на ее полные колени под шелковистостью натянутых нитей чулок. «Мне потребовался почти целый год, чтобы вот так увидеть колени Анны», – подумал он с горечью. А то, что какое-то мгновение назад сияло в нем огромным молодым солнцем, превратилось в тяжелую, влажную жару, и он под ее давлением вдруг неожиданно вспомнил такое же влажное и напряженное состояние и нервозность лошадей, которые царили в тот давний подмосковный день, там, тогда.
– Так что же, товарищ граф? Вы считаете, что после всего, что мне пришлось пережить, я не имею оснований говорить о себе так? Или о других? – добродушно удивилась она. – Но в каком тогда мире живете вы? Вот уж вы действительно идеалист! – продолжила она почти возмущенно.
Повисла тишина.
– Граф, почему вы избегаете меня? Почему боитесь моей любви? Стоило мне вас увидеть, и я поняла, что знаю вас целых сто двадцать лет! И вам это прекрасно известно. Не вздумайте отрицать, потому что это будет ложью. Вашей собственной ложью самому себе. А вы слишком горды, что бы допустить нечто подобное.
Сейчас он смотрел ей прямо в лицо, казалось больше не замечая ее коленей, однако если бы она своим вопросом не прервала ход его мыслей и чувств, он бы «положил ладонь ей на ногу, – подумал он, – но по прошествии стольких лет сделал бы это с большой осторожностью». Между тем решительность и резкость последних ее слов мгновенно пробудили его из той мглы, в которую он уже начал столь неосмотрительно погружаться.
А она продолжала:
– Я не знаю, что вам наговорил обо мне Петрицкий. Но то, самое важное, о чем я молчала и что хранила в своей душе, пока длилась эта война и мой позор, я хочу сейчас доверить вам. Потому что, граф, это касается и вас.
Он смотрел на нее, не говоря ни слова.
– Я не раз видела, как хорваты устраивали массовые молитвенные встречи, на которых они говорили о любви, о надежде, молили Бога о мире и милосердии. Иногда такие встречи длились целый день или даже сутки. Они собирались сотнями, приносили гитары, пели набожные песни, читали молитвы по четкам, бдели… я сама это видела. И вот как-то раз, это было в западной Славонии… да, куда меня только не заносило!.. на одну такую встречу принесли на носилках молодого парня, солдата, который во время этой войны потерял… слушайте меня внимательно!., обе ноги и одну руку. Когда пришла очередь говорить ему, этот бывший солдат сказал, что он не неверующий, но что теперь, когда он увидел «столько людей, которые надеются, потому что верят», ему будет гораздо легче переносить свое увечье. «Вы верите и надеетесь и за меня», – сказал он растроганно и благодарно. Вы, Вронский, очень похожи на этого инвалида, у вас, правда, изувечено не тело, а душа. И вы будете оставаться в таком состоянии до тех пор, пока снова не начнете верить. Во что верить, спросите вы меня. В любовь. Тем самым вы снова обретете надежду. Прошу вас, хотя бы попытайтесь. Давайте забудем обо всех несчастьях, настигших нас в прошлом. Попробуем жить вместе и, бог даст, проживем так долго. Бегство отсюда станет для нас наградой за наши прежние жизни, за мою и вашу вину. И вы, и я заслужили это… Я люблю вас. Люблю вас всего несколько часов, но это любовь на всю оставшуюся жизнь.
Заметив, что он глубоко погружен в себя, она осторожно тряхнула его за плечо:
– Граф, где вы?
А Вронский, длинным, извилистым путем возвращаясь к реальности, поднимаясь к действительности из погруженности в самого себя, снова увидел возле себя женщину, потушенную сигарету, санитарную сумку с красным крестом на фоне белого круга… Возвращаясь к яви, он оставил за спиной и березовую рощу, и дуб с поползнями, и солнце, и тяжелую влажность жаркого подмосковного воздуха, и лошадей, оставил все и вновь оказался на больничной койке, чувствуя, как кожа на его лице и руках покрывается мурашками от холодного вечернего воздуха, проникающего через открытое окно, и эта свежесть обостряет все его чувства и наполняет решимостью.
Он слышал женский голос, который продолжал:
– Точно так же бывает, когда увидишь на витрине платье или туфли и сразу же понимаешь, что это твоя вещь, в которой тебе будет очень удобно. Прости мне такое сравнение, но я не поэт. Тебя я увидела именно так, словно ты был на витрине. Я постараюсь стать необходимой тебе, но я не буду навязчивой. Избыток любви может убить любовь, так же как и ее недостаток. В жизни двоих любящих самое важное – это уважать и соблюдать право другого на одиночество.
И тут она неожиданно провела рукой по его волосам, словно он был ребенком или спящим, и тихо запела: «Ой, месяц, мой месяц, и ты, звездочка ясная…»
Песня тут же оборвалась. Она снова заговорила, теперь уже совсем чуть слышно:
– Это старая украинская песня. Поют ее под бандуру, она очень грустная, ты слышал? Слышал?
Он по-прежнему молчал.
– Страшно, когда забываешь, какое белье носил тот, с кем ты каждую ночь ложилась в постель. Это означает конец, – произнесла она, помолчав. Потом снова раздался ее голос: – Прости мне мои слова и прости, что я запела. Но у нас так мало времени.
Он оторвал руки от железного края кровати, который молча сжимал все это время, и положил их на плечи женщины. Нежно. Он заглянул ей в глаза и прочитал в них ожидание и недоверие.
«Слышал ли он меня? И слушал ли?» – спрашивала себя Соня.
Потом, помедлив в нерешительности, он прикоснулся пальцами левой руки к пуговицам на ее блузке, провел сверху вниз по всему ряду и обнаружил, что некоторые можно расстегнуть, а некоторые пришиты только как украшение. Почувствовав его растерянность, она взяла обеими руками кисть его правой руки и положила на пряжку, стягивавшую поясок.
– Здесь, – сказала она.
Все остальное он сделал сам.
Под блузкой он увидел верхнюю часть корсета из нежного голубоватого кружева с завязанной бантиком шелковой лентой такого же цвета, пришитой ровно посредине, между грудями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17