А еще, помните, она хранила и берегла список книг, которые ее малыш заказывал в первые месяцы знакомства. Даже странно, что у нее не было портрета ее дорогого Пола, над которым можно было бы оплакать его (погиб где-то в пустыне) и свою (живет в крохотной квартирке, перебиваясь случайными заработками) судьбу. Вы можете возразить: Пол Колдуэлл разрушил ее жизнь (вернее, помог ей разрушить свою жизнь) – Рональд смотрел на это именно так, – и все равно она гордилась своим мальчиком, своим творением.
Так вот, несколько лет Пол живет в пустой комнатке для гостей у «красного» агитатора, спит на раскладушке. Семья его не ищет, им всем, похоже, наплевать, что он сбежал из дому и записался в большевистскую библиотеку. Пол ходит на собрания коммуняк в порту, расставляет складные кресла, раздает агитки, охраняет вещи боссов, пока те промывают мозги докерам и фабричному люду. Полу уже шестнадцать, семнадцать лет, он боготворит Кэтрин Барри, к чему она, по ее словам, совсем не дает повода. Он много читает про Египет, шлет письма египтологам по всему миру, просит взять его на раскопки. Ни ответа, ни привета; Кэтрин говорит ему («я открыла Полу глаза, хоть у меня от жалости сердце разрывалось»), что этот спорт – для богатых: аристократов, капиталистов, «замаскированных колонизаторов», а он – парень из рабочего класса, и капиталисты не будут играть с ним в свои элитарные игры. Пола это все не убедило, он продолжал читать, ходил осматривать несколько египетских экспонатов в музей в Сиднее, добрался даже до Мельбурна, чтобы полюбоваться на тамошнюю скромную коллекцию. К тому моменту мисс Барри была сыта Египтом по горло – как был бы сыт любой здравомыслящий человек. Она уже не спрашивала, что Пол нашел в этом Египте, и он об этом почти не заговаривал. Тихоня в восемь лет, почти закадычный друг в одиннадцать, похотливый юноша в четырнадцать, в семнадцать трудолюбивый Пол опять ушел в себя. Она почти все время держала его под колпаком – или в библиотеке, где он работал и учился, или на «красных» сборищах.
Настал день, когда наш цветущий молодой человек решил: он вдоволь потрудился для того, чтобы завоевать сердце своей прекрасной дамы. Это опытным людям, вроде нас с вами, ясно, что она водила его за нос. Посмотрите на это с его точки зрения: ему стукнуло семнадцать лет, восемнадцать, он уже взрослый мужчина. Она – незамужняя женщина, она его знает, добра к нему, просила его служить ей. Вспомним себя в его возрасте, а, Мэйси? Я сам был такой, честное слово: вобьешь себе что-то в башку – и прешь напролом. Так что я мальчика не виню.
Он попер напролом и (само собой, с ней не могло быть иначе) напоролся на ледяную стену:
– Он вел себя глуповато. Скопил денег, чтобы отвести меня в ресторан. Я бы никуда не пошла, но он сказал, что хочет поговорить про социализм и только я могу ответить на его вопросы… – Пол заказал музыку и цветы. – Он играл на публику, на нас глазели люди, все было страшно нелепо. Я разозлилась и чуть не сорвалась. Я-то была уверена, что все давно прошло, что влечение ко мне превратилось во влечение к партии. «Я думала, ты хочешь обсудить что-то важное». – «Для меня в мире ничего нет важнее вас, Кэсси!» Кажется, впервые он назвал меня не «мисс Барри» и не «товарищем». – Она охладила его пыл, сказав, что у него есть ответственность и обязательства не только перед собой. – Я сказала это, чтобы спасти его достоинство. Но он настаивал: «Партия интересна мне только потому, что она интересна вам!» – «Пол, ты должен бороться за справедливость ради нее самой, а не ради меня. У тебя замечательное, чуткое сердце. Только так ты обретешь себя!» – «Я – мужчина, Кэсси, а вы – женщина». Бог ты мой. «Мы оба – люди, Пол. Мы должны платить по счетам. Ты понимаешь, что обязан нашему общему делу всем, что имеешь? Мы – Рональд и я – помогали тебе потому, что у нас есть убеждения». Уверяю вас, именно так все обстояло на самом деле. Но он… Есть люди, которые ведут себя неразумно, даже если ясно, что это не в их интересах. «Вы помогаете мне только из-за общего дела?» – спросил он. Он был точь-в-точь как мальчик, который когда-то выпрашивал книги и плакал о собаке. «Вы меня совсем-совсем не любите?» Мистер Феррелл, ну вот что я должна была ответить? По-моему, я тогда сделала ему настоящий подарок. Я ведь могла начать нести всякую чушь. Этот печальный юноша, истосковавшийся по романтике, имел честь работать на самое романтичное движение в истории человечества. Я хотела только, чтобы он продолжал бороться за справедливость, и я могла этого добиться, когда бы ему солгала. Но я не стала лгать, мистер Феррелл, отметьте это у себя и запишите то, что я скажу, слово в слово – я подожду. Истина восторжествует, и вы сыграете в этом свою роль, пусть и прошло уже двенадцать лет. Я сказала: «Пол, ты – должник нашего общего дела. У тебя нет выбора. Как человек чести, как существо, сострадающее ближнему, ты обязан продолжить борьбу на благо этого мира до тех пор, пока в нем не воцарятся демократия и равенство. Я не собираюсь потворствовать другим твоим желаниям. Ты – мой товарищ. Я пойду с тобой плечом к плечу, но не рука об руку». Тут он вскочил и убежал, оставив меня наедине с улыбчивой обезьяной, пиликавшей на скрипке. – Она была уверена, что они еще увидятся, что пройдет время – скажем, неделя, – и он обретет самообладание. – Я пришла к выводу, что он сделал трудный, но жизненно важный шаг в своем развитии – перенес любовь ко мне на партию. Ошиблась ли я? Очевидно. Я должна была сказать ему, что всегда есть надежда, или что я люблю его, или, может быть, мне следовало любить его, как он это понимал, хоть чуть-чуть, пока он не повзрослеет и не станет хорошим человеком и хорошим коммунистом – а он мог бы стать и тем и другим, мистер Феррелл, и как раз таких людей и таких коммунистов нам очень не хватает… После того случая я видела его лишь однажды. Как-то через несколько лет Ронни узнал, что Пол работает в цирке. Мы купили билеты, сели подальше, чтобы он нас не заметил, и посмотрели дурацкое инфантильное представление. В 1916 году он сделал то, что сделал, и в результате погубил жизни десятков преданных нашему делу героев. В 1917-м, когда Пол мог быть по эту сторону баррикад и праздновать величайшее в истории событие, он вместо этого пошел на бойню, устроенную немецкими аристократами и английскими банкирами, и в 1918-м погиб, ничего не сделав, чтобы вырвать мир из лап капитала. Отвратительная история, мистер Феррелл. Расскажите ее тем, кто не заткнул уши. Наша никудышная демократия не оставила мне возможности поведать эту историю кому бы то ни было, а полиция и газеты предпочли байки собственного сочинения.
Поверьте, Мэйси, этим дело не ограничивается. Про события 1916 года мне рассказал Рональд – само собой, в выгодном для себя свете, правдивее они описаны в прилагаемых газетных вырезках. Коммуняка Рон считал, что газеты врут.
– Ночью произошли аресты, – сказал он, затушив окурок. – Ситуация в мире напряженная, война, в России неспокойно. Мы оказались в центре событий, у властей, скажем так, сдали нервы. Один из митингов был сорван, нас слегка поколотили и бросили в тюрьму. Я беспокоился за Кэсс, потому что с самого начала потерял ее в толпе и в тюрьму ее везли другим путем. За разговоры о коммунизме никого не сажали, Австралия все-таки не США, но составлять заговор с целью свержения правительства – ну, это совсем другое дело. Мы, конечно, ни о чем таком и не думали. Но полиция сообщила, что нашла взрывчатку и адреса политиков и полицейских, которых мы якобы намеревались убить, и что мы развращаем молодежь, и еще – что мы с Кэсс состоим в отношениях, не подобающих для брата и сестры. – Рональд этого почти не отрицал: – Феррелл, вы же не думаете, что мы свихнулись? Мы следовали своим курсом – устраивали забастовки, призывали к неповиновению, осуждали запланированную мобилизацию, изобличали прогнившее государство. А этот полицейский инспектор Далквист сказал журналистам, что разоблачил коммунистический сговор убийц и похитителей детей. Напечатали наши фотографии с именами, и еще – фотографии очень старой взрывчатки, которую инспектор обнаружил, раскурочив пол под раскладушкой в комнате, где несколько лет жил сами знаете кто. Лишь тогда я понял, что это он, хотя и не видел его много лет, хотя Кэсси говорила мне, что я не прав и иду на поводу эмоций. Ничего похожего: подонок настучал в полицию, и, по-моему, это была любовная записка для Кэсс, так он ей сообщал, что она для него – по-прежнему лучшая девушка в мире. Через шесть лет после того, как она разбила его так называемое сердце! – С десяток «красных» провели месяц в заключении, один из них – тот, который достал и припрятал взрывчатку, – находится там до сих пор. – Какого дьявола она нам сдалась? – причитал Рон. – Никто никогда эти чертовы боеприпасы не использовал, так они шесть лет и пролежали под полом. Вы же в курсе, Феррелл, мы с Кэсс в партии ничем не заправляли. Мы были всего лишь идеалистами. Кэсс по сей день такая. А с меня довольно. – Вот что рассказал мне школьный учитель, ставший барменом, когда мы стояли на задах пивной, где он работал в 22-м году. Кроме работы в пивной, рассчитывать ему было почти не на что.
Поймать бомбиста полиции было мало, они заодно повязали людей вроде Барри, которые апеллировали к закону, утверждая, что могут думать и говорить что им нравится. Толкать речь перед присяжными оказалось почти не о чем, выдвигать в суде обвинения в похищении детей было рискованно, никому не улыбалось увидеть на месте главной звезды обвинения Юлейли Колдуэлл, в то время как опасная Кэтрин Барри с ее хорошо подвешенным языком защищала бы себя, толкуя о христианском милосердии. Так или иначе, обществу подфартило увидеть изгнание брата и сестры Барри с постов, к которым люди питали доверие. Настоящий пролетарский труд для таких, как они, – самое то. В 1922 году мисс Барри в скромном жилище все вещала, что дела товарища Ленина будут жить в веках. И что, Мэйси, можем мы с вами сказать, что она поставила не на фаворита, даже если есть в нем что-то от черта?
Попрощаемся с Барри 10 и 11 июля 1922 года. Рональд отправился протирать стойку бара. Кэтрин чопорно пожала мне руку, будто опасаясь заразиться, и пошла обрезать стебли выставленных на продажу роз. Пенять обоим нужно было не на Пола Колдуэлла и инспектора Далквиста, а на собственное высокомерие. (Я об этом, само собой, не заикался, потому что Рональд нанял меня найти Пола, коли тот еще жив. Должен сказать, зарабатывать на хлеб насущный поисками адреса мертвого человека не слишком-то хлопотно.)
Инспектор С. Джордж Далквист назначил мне аудиенцию на следующий день. Мне потребно было уяснить, как связаны арест Колдуэлла в цирке и арест брата и сестры Барри, ведь Далквист приложил руку к обоим.
Мэйси, надо вам сказать, что прошлой ночью мне снились странные сны. Я трудился над рассказом с самого утра вчерашнего дня и допоздна. Когда не писал, перечитывал записи, по которым восстанавливал сказанное, мои старые заметки, вырезки из газет 1916 года, которые дал мне Рональд, среди них есть и чересчур резкие (например, «Наших детей упрятали в тюрьму „красные“ брат с сестрой», и еще – «В публичной библиотеке таились большевики с бомбами»). Меня странно трогает вырезка из «Геральда»: в ней директор библиотеки заявляет, что его учреждение абсолютно лояльно к Содружеству и очищено от изменнических элементов. Недавно уволенная Кэтрин Барри названа в статье зловредным вирусом, подтачивающим основания демократического общества в самых неожиданных местах. Конечно, это все правда. Помню, когда я читал про защиту незыблемых основ, меня охватило какое-то волнение. А сейчас перечитываю – и кажется, чего-то все же не хватает.
Ночью мне приснилась Кэтрин Барри. Во сне я чувствовал ее запах, пахла она куда лучше, чем пахнет по ночам эта палата, мистер Мэйси-в-большом-особняке-в-Нью-Йорке. Она не сказала ни слова, не злилась, не летала, не передавала весточки с того света. Она просто терпеливо сидела рядом со мной, разглаживала подол, улыбалась, откашливалась и смотрела на меня, и я знал, она все ждет, когда я что-то скажу, а что именно – будь я проклят, коли знаю. Я озадаченно молчал. Она поднимала брови, смеялась, пожимала плечами, откидывалась на спинку стула, скрещивала руки на коленях – и все смотрела прямо на меня с такой хитрой полуулыбкой, всем своим видом показывая, что готова ждать сколько угодно, пока я соображу, что должен сказать. Она сидела около меня вечно. Вечно, Мэйси, потому что во сне я знал, что это никогда не закончится.
Отправляю вам письмо и приступаю к работе над следующим – про Далквиста и мое путешествие в Англию.
Ваш Феррелл
Четверг, 12 октября 1922 года
К Маргарет: Светает. Ты – всегда рядом, тут, со мной. Какие дары я привезу тебе из экспедиции! Ты будешь купаться в древнем золоте, разделишь со мной мою славу, выйдешь за меня замуж, и твои завистливые подружки сразу после церемонии с воем выцарапают себе глаза. Но еще, полагаю, ты заслужила собственный дневник нашей долгой разлуки, дневник моей любви, вплетенный в дневник моей работы: они слишком тесно связаны, чтобы отделять одно от другого сейчас, в самый разгар экспедиции. Пройдут считаные месяцы, и получится длинное дневниковое письмо к тебе, а к нему добавятся письма, кои ты получаешь, увы, с задержкой в несколько недель; этот дневник можно сопоставлять с письмом для всех и каждого, озаглавленным «Ральф М. Трилипуш и Открытие гробницы Атум-хаду», автор – Ральф М. Трилипуш. Теперь мне ясно, что часть вчерашней записи судьбой предназначена тебе, и никому другому. Кроме того, мне ясно, что в печатной версии дневников образ твоего отца должно подретушировать, и можешь не сомневаться, я окажу ему такую услугу – ради тебя.
Обсуждение финансирования современных египтологических экспедиций: Что до слова «молил» из остроумных куплетов Кендалла Митчелла, я полагаю уместным и полезным для простых читателей описать, как финансируются археологические экспедиции. Надеюсь, никому не нужно объяснять, что «мольбы» тут ни при чем. Наравне с тобой, мой читатель, я горю нетерпением заняться собственно исследованиями, однако мне представляется неразумным отправляться в путь, не разъяснив прежде все аспекты предприятия, которое мы предпримем в пустыне.
Посему – побудь со мной на первом из нескольких заседаний инвесторов в обществе бостонских знатоков искусства и акул делового мира в июне этого года в гостиной Честера Кроуфорда Финнерана, пригласившего меня в свой роскошный (и Ра-скошный) городской особняк, где уже собрались его друзья, жаждущие меня расспросить. Я бы пошел под венец с его дочерью и без этих денег, и средства для экспедиции мог найти где угодно, однако же он настойчиво предлагал мне помощь, и лишь из расположения к любимой я дал ему и его друзьям возможность финансово поддержать небывалую экспедицию.
Гостиная Ч. К. Ф. по нынешней американской моде утопает в египетском и псевдофараонском декоре, что дало Кендаллу Митчеллу повод заявить, что у него начинается «асфинксия». В обычных условиях шутка аукнулась бы раздражением, но Ч. К. Ф. мудро снабдил гостей таким количеством «чая со льдом», что все чувствовали себя весьма навеселе. Я разумею Ч. К. Ф., Митчелла, Роджера Латорпа, Джулиуса Падрига О'Тула и Хайнца Ковакса. Латорп владеет некой чрезвычайно прибыльной строительной компанией. Последних двух гостей представили скупо – как партнеров Ч. К. Ф. в других сферах. Они почти все время молчали, причем Ковакс кашлял столь громоподобно, что остальные разом умолкали. Но когда он говорил, голос его звучал так тихо, что каждый (даже сидевший справа от него О'Тул) к Коваксу словно бы тянулся. Глаза Ковакса вследствие какой-то инфекции беспрестанно слезились, за время заседания он иссморкал несколько шелковых, обшитых монограммами носовых платков и скормил их один за другим черному зеву урны в форме колосса Рамзеса. О'Тул, ирландец неопределенных занятий, большую часть времени шлифовал ногти и время от времени помечал что-то крохотным золотым карандашиком в кожаной записной книжке. Все гости до единого все равно что одеты и обуты в деньги. Их не назовешь учеными, а вот в их тяге к искусству сомневаться не приходится. У сотрудничества с учреждениями вроде ведущих музеев имеются свои минусы, оттого исследователь зачастую куда больше выгод получает от частных вложений.
«Джентльмены, – начинаю я, – давайте на секунду оставим финансовые вопросы и…»
«Ни за что!» – выпаливает Кендалл Митчелл к своей и Латорпа бурной радости. Ковакс кашляет.
«Мистер Митчелл, не стоит играть на понижение. На секунду забудем о деньгах и посмотрим, чем обернется экспедиция помимо денежной пользы. История Египта берет начало на заре письменной истории человечества, около 5000 лет назад…»
«Вон оно как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Так вот, несколько лет Пол живет в пустой комнатке для гостей у «красного» агитатора, спит на раскладушке. Семья его не ищет, им всем, похоже, наплевать, что он сбежал из дому и записался в большевистскую библиотеку. Пол ходит на собрания коммуняк в порту, расставляет складные кресла, раздает агитки, охраняет вещи боссов, пока те промывают мозги докерам и фабричному люду. Полу уже шестнадцать, семнадцать лет, он боготворит Кэтрин Барри, к чему она, по ее словам, совсем не дает повода. Он много читает про Египет, шлет письма египтологам по всему миру, просит взять его на раскопки. Ни ответа, ни привета; Кэтрин говорит ему («я открыла Полу глаза, хоть у меня от жалости сердце разрывалось»), что этот спорт – для богатых: аристократов, капиталистов, «замаскированных колонизаторов», а он – парень из рабочего класса, и капиталисты не будут играть с ним в свои элитарные игры. Пола это все не убедило, он продолжал читать, ходил осматривать несколько египетских экспонатов в музей в Сиднее, добрался даже до Мельбурна, чтобы полюбоваться на тамошнюю скромную коллекцию. К тому моменту мисс Барри была сыта Египтом по горло – как был бы сыт любой здравомыслящий человек. Она уже не спрашивала, что Пол нашел в этом Египте, и он об этом почти не заговаривал. Тихоня в восемь лет, почти закадычный друг в одиннадцать, похотливый юноша в четырнадцать, в семнадцать трудолюбивый Пол опять ушел в себя. Она почти все время держала его под колпаком – или в библиотеке, где он работал и учился, или на «красных» сборищах.
Настал день, когда наш цветущий молодой человек решил: он вдоволь потрудился для того, чтобы завоевать сердце своей прекрасной дамы. Это опытным людям, вроде нас с вами, ясно, что она водила его за нос. Посмотрите на это с его точки зрения: ему стукнуло семнадцать лет, восемнадцать, он уже взрослый мужчина. Она – незамужняя женщина, она его знает, добра к нему, просила его служить ей. Вспомним себя в его возрасте, а, Мэйси? Я сам был такой, честное слово: вобьешь себе что-то в башку – и прешь напролом. Так что я мальчика не виню.
Он попер напролом и (само собой, с ней не могло быть иначе) напоролся на ледяную стену:
– Он вел себя глуповато. Скопил денег, чтобы отвести меня в ресторан. Я бы никуда не пошла, но он сказал, что хочет поговорить про социализм и только я могу ответить на его вопросы… – Пол заказал музыку и цветы. – Он играл на публику, на нас глазели люди, все было страшно нелепо. Я разозлилась и чуть не сорвалась. Я-то была уверена, что все давно прошло, что влечение ко мне превратилось во влечение к партии. «Я думала, ты хочешь обсудить что-то важное». – «Для меня в мире ничего нет важнее вас, Кэсси!» Кажется, впервые он назвал меня не «мисс Барри» и не «товарищем». – Она охладила его пыл, сказав, что у него есть ответственность и обязательства не только перед собой. – Я сказала это, чтобы спасти его достоинство. Но он настаивал: «Партия интересна мне только потому, что она интересна вам!» – «Пол, ты должен бороться за справедливость ради нее самой, а не ради меня. У тебя замечательное, чуткое сердце. Только так ты обретешь себя!» – «Я – мужчина, Кэсси, а вы – женщина». Бог ты мой. «Мы оба – люди, Пол. Мы должны платить по счетам. Ты понимаешь, что обязан нашему общему делу всем, что имеешь? Мы – Рональд и я – помогали тебе потому, что у нас есть убеждения». Уверяю вас, именно так все обстояло на самом деле. Но он… Есть люди, которые ведут себя неразумно, даже если ясно, что это не в их интересах. «Вы помогаете мне только из-за общего дела?» – спросил он. Он был точь-в-точь как мальчик, который когда-то выпрашивал книги и плакал о собаке. «Вы меня совсем-совсем не любите?» Мистер Феррелл, ну вот что я должна была ответить? По-моему, я тогда сделала ему настоящий подарок. Я ведь могла начать нести всякую чушь. Этот печальный юноша, истосковавшийся по романтике, имел честь работать на самое романтичное движение в истории человечества. Я хотела только, чтобы он продолжал бороться за справедливость, и я могла этого добиться, когда бы ему солгала. Но я не стала лгать, мистер Феррелл, отметьте это у себя и запишите то, что я скажу, слово в слово – я подожду. Истина восторжествует, и вы сыграете в этом свою роль, пусть и прошло уже двенадцать лет. Я сказала: «Пол, ты – должник нашего общего дела. У тебя нет выбора. Как человек чести, как существо, сострадающее ближнему, ты обязан продолжить борьбу на благо этого мира до тех пор, пока в нем не воцарятся демократия и равенство. Я не собираюсь потворствовать другим твоим желаниям. Ты – мой товарищ. Я пойду с тобой плечом к плечу, но не рука об руку». Тут он вскочил и убежал, оставив меня наедине с улыбчивой обезьяной, пиликавшей на скрипке. – Она была уверена, что они еще увидятся, что пройдет время – скажем, неделя, – и он обретет самообладание. – Я пришла к выводу, что он сделал трудный, но жизненно важный шаг в своем развитии – перенес любовь ко мне на партию. Ошиблась ли я? Очевидно. Я должна была сказать ему, что всегда есть надежда, или что я люблю его, или, может быть, мне следовало любить его, как он это понимал, хоть чуть-чуть, пока он не повзрослеет и не станет хорошим человеком и хорошим коммунистом – а он мог бы стать и тем и другим, мистер Феррелл, и как раз таких людей и таких коммунистов нам очень не хватает… После того случая я видела его лишь однажды. Как-то через несколько лет Ронни узнал, что Пол работает в цирке. Мы купили билеты, сели подальше, чтобы он нас не заметил, и посмотрели дурацкое инфантильное представление. В 1916 году он сделал то, что сделал, и в результате погубил жизни десятков преданных нашему делу героев. В 1917-м, когда Пол мог быть по эту сторону баррикад и праздновать величайшее в истории событие, он вместо этого пошел на бойню, устроенную немецкими аристократами и английскими банкирами, и в 1918-м погиб, ничего не сделав, чтобы вырвать мир из лап капитала. Отвратительная история, мистер Феррелл. Расскажите ее тем, кто не заткнул уши. Наша никудышная демократия не оставила мне возможности поведать эту историю кому бы то ни было, а полиция и газеты предпочли байки собственного сочинения.
Поверьте, Мэйси, этим дело не ограничивается. Про события 1916 года мне рассказал Рональд – само собой, в выгодном для себя свете, правдивее они описаны в прилагаемых газетных вырезках. Коммуняка Рон считал, что газеты врут.
– Ночью произошли аресты, – сказал он, затушив окурок. – Ситуация в мире напряженная, война, в России неспокойно. Мы оказались в центре событий, у властей, скажем так, сдали нервы. Один из митингов был сорван, нас слегка поколотили и бросили в тюрьму. Я беспокоился за Кэсс, потому что с самого начала потерял ее в толпе и в тюрьму ее везли другим путем. За разговоры о коммунизме никого не сажали, Австралия все-таки не США, но составлять заговор с целью свержения правительства – ну, это совсем другое дело. Мы, конечно, ни о чем таком и не думали. Но полиция сообщила, что нашла взрывчатку и адреса политиков и полицейских, которых мы якобы намеревались убить, и что мы развращаем молодежь, и еще – что мы с Кэсс состоим в отношениях, не подобающих для брата и сестры. – Рональд этого почти не отрицал: – Феррелл, вы же не думаете, что мы свихнулись? Мы следовали своим курсом – устраивали забастовки, призывали к неповиновению, осуждали запланированную мобилизацию, изобличали прогнившее государство. А этот полицейский инспектор Далквист сказал журналистам, что разоблачил коммунистический сговор убийц и похитителей детей. Напечатали наши фотографии с именами, и еще – фотографии очень старой взрывчатки, которую инспектор обнаружил, раскурочив пол под раскладушкой в комнате, где несколько лет жил сами знаете кто. Лишь тогда я понял, что это он, хотя и не видел его много лет, хотя Кэсси говорила мне, что я не прав и иду на поводу эмоций. Ничего похожего: подонок настучал в полицию, и, по-моему, это была любовная записка для Кэсс, так он ей сообщал, что она для него – по-прежнему лучшая девушка в мире. Через шесть лет после того, как она разбила его так называемое сердце! – С десяток «красных» провели месяц в заключении, один из них – тот, который достал и припрятал взрывчатку, – находится там до сих пор. – Какого дьявола она нам сдалась? – причитал Рон. – Никто никогда эти чертовы боеприпасы не использовал, так они шесть лет и пролежали под полом. Вы же в курсе, Феррелл, мы с Кэсс в партии ничем не заправляли. Мы были всего лишь идеалистами. Кэсс по сей день такая. А с меня довольно. – Вот что рассказал мне школьный учитель, ставший барменом, когда мы стояли на задах пивной, где он работал в 22-м году. Кроме работы в пивной, рассчитывать ему было почти не на что.
Поймать бомбиста полиции было мало, они заодно повязали людей вроде Барри, которые апеллировали к закону, утверждая, что могут думать и говорить что им нравится. Толкать речь перед присяжными оказалось почти не о чем, выдвигать в суде обвинения в похищении детей было рискованно, никому не улыбалось увидеть на месте главной звезды обвинения Юлейли Колдуэлл, в то время как опасная Кэтрин Барри с ее хорошо подвешенным языком защищала бы себя, толкуя о христианском милосердии. Так или иначе, обществу подфартило увидеть изгнание брата и сестры Барри с постов, к которым люди питали доверие. Настоящий пролетарский труд для таких, как они, – самое то. В 1922 году мисс Барри в скромном жилище все вещала, что дела товарища Ленина будут жить в веках. И что, Мэйси, можем мы с вами сказать, что она поставила не на фаворита, даже если есть в нем что-то от черта?
Попрощаемся с Барри 10 и 11 июля 1922 года. Рональд отправился протирать стойку бара. Кэтрин чопорно пожала мне руку, будто опасаясь заразиться, и пошла обрезать стебли выставленных на продажу роз. Пенять обоим нужно было не на Пола Колдуэлла и инспектора Далквиста, а на собственное высокомерие. (Я об этом, само собой, не заикался, потому что Рональд нанял меня найти Пола, коли тот еще жив. Должен сказать, зарабатывать на хлеб насущный поисками адреса мертвого человека не слишком-то хлопотно.)
Инспектор С. Джордж Далквист назначил мне аудиенцию на следующий день. Мне потребно было уяснить, как связаны арест Колдуэлла в цирке и арест брата и сестры Барри, ведь Далквист приложил руку к обоим.
Мэйси, надо вам сказать, что прошлой ночью мне снились странные сны. Я трудился над рассказом с самого утра вчерашнего дня и допоздна. Когда не писал, перечитывал записи, по которым восстанавливал сказанное, мои старые заметки, вырезки из газет 1916 года, которые дал мне Рональд, среди них есть и чересчур резкие (например, «Наших детей упрятали в тюрьму „красные“ брат с сестрой», и еще – «В публичной библиотеке таились большевики с бомбами»). Меня странно трогает вырезка из «Геральда»: в ней директор библиотеки заявляет, что его учреждение абсолютно лояльно к Содружеству и очищено от изменнических элементов. Недавно уволенная Кэтрин Барри названа в статье зловредным вирусом, подтачивающим основания демократического общества в самых неожиданных местах. Конечно, это все правда. Помню, когда я читал про защиту незыблемых основ, меня охватило какое-то волнение. А сейчас перечитываю – и кажется, чего-то все же не хватает.
Ночью мне приснилась Кэтрин Барри. Во сне я чувствовал ее запах, пахла она куда лучше, чем пахнет по ночам эта палата, мистер Мэйси-в-большом-особняке-в-Нью-Йорке. Она не сказала ни слова, не злилась, не летала, не передавала весточки с того света. Она просто терпеливо сидела рядом со мной, разглаживала подол, улыбалась, откашливалась и смотрела на меня, и я знал, она все ждет, когда я что-то скажу, а что именно – будь я проклят, коли знаю. Я озадаченно молчал. Она поднимала брови, смеялась, пожимала плечами, откидывалась на спинку стула, скрещивала руки на коленях – и все смотрела прямо на меня с такой хитрой полуулыбкой, всем своим видом показывая, что готова ждать сколько угодно, пока я соображу, что должен сказать. Она сидела около меня вечно. Вечно, Мэйси, потому что во сне я знал, что это никогда не закончится.
Отправляю вам письмо и приступаю к работе над следующим – про Далквиста и мое путешествие в Англию.
Ваш Феррелл
Четверг, 12 октября 1922 года
К Маргарет: Светает. Ты – всегда рядом, тут, со мной. Какие дары я привезу тебе из экспедиции! Ты будешь купаться в древнем золоте, разделишь со мной мою славу, выйдешь за меня замуж, и твои завистливые подружки сразу после церемонии с воем выцарапают себе глаза. Но еще, полагаю, ты заслужила собственный дневник нашей долгой разлуки, дневник моей любви, вплетенный в дневник моей работы: они слишком тесно связаны, чтобы отделять одно от другого сейчас, в самый разгар экспедиции. Пройдут считаные месяцы, и получится длинное дневниковое письмо к тебе, а к нему добавятся письма, кои ты получаешь, увы, с задержкой в несколько недель; этот дневник можно сопоставлять с письмом для всех и каждого, озаглавленным «Ральф М. Трилипуш и Открытие гробницы Атум-хаду», автор – Ральф М. Трилипуш. Теперь мне ясно, что часть вчерашней записи судьбой предназначена тебе, и никому другому. Кроме того, мне ясно, что в печатной версии дневников образ твоего отца должно подретушировать, и можешь не сомневаться, я окажу ему такую услугу – ради тебя.
Обсуждение финансирования современных египтологических экспедиций: Что до слова «молил» из остроумных куплетов Кендалла Митчелла, я полагаю уместным и полезным для простых читателей описать, как финансируются археологические экспедиции. Надеюсь, никому не нужно объяснять, что «мольбы» тут ни при чем. Наравне с тобой, мой читатель, я горю нетерпением заняться собственно исследованиями, однако мне представляется неразумным отправляться в путь, не разъяснив прежде все аспекты предприятия, которое мы предпримем в пустыне.
Посему – побудь со мной на первом из нескольких заседаний инвесторов в обществе бостонских знатоков искусства и акул делового мира в июне этого года в гостиной Честера Кроуфорда Финнерана, пригласившего меня в свой роскошный (и Ра-скошный) городской особняк, где уже собрались его друзья, жаждущие меня расспросить. Я бы пошел под венец с его дочерью и без этих денег, и средства для экспедиции мог найти где угодно, однако же он настойчиво предлагал мне помощь, и лишь из расположения к любимой я дал ему и его друзьям возможность финансово поддержать небывалую экспедицию.
Гостиная Ч. К. Ф. по нынешней американской моде утопает в египетском и псевдофараонском декоре, что дало Кендаллу Митчеллу повод заявить, что у него начинается «асфинксия». В обычных условиях шутка аукнулась бы раздражением, но Ч. К. Ф. мудро снабдил гостей таким количеством «чая со льдом», что все чувствовали себя весьма навеселе. Я разумею Ч. К. Ф., Митчелла, Роджера Латорпа, Джулиуса Падрига О'Тула и Хайнца Ковакса. Латорп владеет некой чрезвычайно прибыльной строительной компанией. Последних двух гостей представили скупо – как партнеров Ч. К. Ф. в других сферах. Они почти все время молчали, причем Ковакс кашлял столь громоподобно, что остальные разом умолкали. Но когда он говорил, голос его звучал так тихо, что каждый (даже сидевший справа от него О'Тул) к Коваксу словно бы тянулся. Глаза Ковакса вследствие какой-то инфекции беспрестанно слезились, за время заседания он иссморкал несколько шелковых, обшитых монограммами носовых платков и скормил их один за другим черному зеву урны в форме колосса Рамзеса. О'Тул, ирландец неопределенных занятий, большую часть времени шлифовал ногти и время от времени помечал что-то крохотным золотым карандашиком в кожаной записной книжке. Все гости до единого все равно что одеты и обуты в деньги. Их не назовешь учеными, а вот в их тяге к искусству сомневаться не приходится. У сотрудничества с учреждениями вроде ведущих музеев имеются свои минусы, оттого исследователь зачастую куда больше выгод получает от частных вложений.
«Джентльмены, – начинаю я, – давайте на секунду оставим финансовые вопросы и…»
«Ни за что!» – выпаливает Кендалл Митчелл к своей и Латорпа бурной радости. Ковакс кашляет.
«Мистер Митчелл, не стоит играть на понижение. На секунду забудем о деньгах и посмотрим, чем обернется экспедиция помимо денежной пользы. История Египта берет начало на заре письменной истории человечества, около 5000 лет назад…»
«Вон оно как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51