» Бедный мальчик взвился чуть не до потолка… – Так и вижу эту сцену, Мэйси: она стоит позади мальчугана, мягко кладет руки ему на плечи, смотрит на книгу, приятно пахнет – одно большое лживое обещание. – Мистер Феррелл, замечательный мальчик пал жертвой преступления с классовыми мотивами, дьявольская церковь и коррумпированное государство обрекли его на голод. Я показала ему, как поставить книгу на место, а потом отвела к себе в кабинет. От пирога он не отказался, сообразил, что столько еды не увидит за неделю и не сворует за несколько дней. Да, да, не будьте идеалистом, он в столь юном возрасте уже воровал. Богатеям нужны воры, мистер Феррелл, они заботятся о том, чтобы дети учились этому ремеслу. «В таких случаях полагается говорить спасибо», – сказала я ему. «Спасибо, мэм», – промямлил он с набитым ртом… Назавтра мы с Ронни все обсудили и пришли к единому мнению: мы не чужды милосердия и потому сделаем все, чтобы помочь малышу, которого послал нам бог. Кроме того, мы не чужды политике, а значит, наш долг перед этим мальчиком и перед будущим – доказать, что у рабочего класса ничуть не меньше ценных мозгов, чем у толстосумов. Наконец, мы – работники образования, и тут все просто: он нуждался в обучении не меньше, чем в еде. Мы, Ронни и я, решили кормить его и делить расходы пополам.
(Рональд по этому поводу заметил:
– Кэсси сказала – как отрезала. Я бы сказал, что она шла по стопам Пигмалиона, да разве она меня спрашивала? Партия предупреждает – так поступать нельзя.)
Сдается мне, Мэйси, Пол Колдуэлл никак не мог избежать ее объятий. Когда они повстречались, ей было двадцать шесть, а он был маленьким мальчиком. Мы с ней встретились в 1922 году, ей было сорок пять или около того, но и тогда она оставалась знатной обольстительницей, сладко пахла, мило улыбалась. Я видел белый свет, знался с разными леди, и уловки такого типа женщин, добивающихся своих гнусных целей, для меня как открытая книга; и все равно, когда она сидела рядом, мне было не по себе, я чуть было не начал умолять ее обсудить все за ужином. Только я, само собой, мог противиться ее улыбке; а маленький мальчик? И не надейтесь! Это улыбка определенного сорта, улыбка человека, уверенного в том, что он куда умнее тебя и может читать твои мысли – и управлять ими. Такие люди играют тобой, заставляют кувыркаться себе на потеху. Это умеют женщины. Это умеют коммуняки. Женщины-коммуняки – ужаснее всех.
– «Тебе не нравится бывать дома? Поэтому ты сидишь тут и часами читаешь про пирамиды?» – спросила я его через несколько дней, когда он пришел снова, все такой же застенчивый. Подбежал ко мне и попросил ту же самую книгу, отведя взгляд, будто никогда меня раньше не видел. Я выдала ему книгу, потом, когда он начитался, снова накормила. Я предложила проводить его домой, было уже поздно, но он отказался и был таков… За три-четыре недели он приходил раз десять и прочитал все, что у нас было про Древний Египет, то есть всего ничего. Всякий раз он читал до самого закрытия, потом я его кормила, и всякий раз он не хотел, чтобы я его провожала до дома. Он оттаивал, но медленно. Видно, что-то с ним случилось, и он на время потерял веру в людей. Я попросила Рона узнать его адрес из школьных бумаг и сходила посмотреть на его дом. А, так вы там недавно были, мистер Феррелл? Вряд ли он сильно изменился. Я словно побывала на месте преступления – там, где капиталист насилует рабочего, ни больше, ни меньше. Именно так обращались с этими людьми, особенно с таким одаренным и подающим надежды мальчуганом. Подумаю про то, как он рос, – и почти готова его простить. Когда переживаешь такое, становишься либо очень хорошим человеком, либо очень плохим, а Пол морально разложился настолько, что спасти его было нельзя. Я верю, что себя можно перевоспитать, однако Пол, судя по тому, что я о нем слышала, так и остался сентиментальным эгоистом… Он поднял глаза и увидел меня в дверях своего отвратительного жилища. Я уверена, все мои чувства были написаны у меня на лице. Кажется, тогда он впервые посмотрел мне прямо в глаза. И вот он вскочил, не обращая внимания на хаос и галдеж вокруг, и взял меня за руку. «Зачем вы сюда пришли?» – спросил он, выпроваживая меня за дверь и увлекая за собой по улице, как мог быстро, прочь, а его семейка вылупилась на нас. «Хотела убедиться, что с тобой все нормально, – ответила я. – Обычно я переживаю за тех, кого люблю». – «Я в порядке, – сказал он, – только вы больше сюда не ходите. Это не моя семья, не моя настоящая семья!» Он вдруг стал разговорчивым как никогда. «Мой папа погиб в море, а эта женщина, она мне на самом деле не мать». Я не знала, правда это или нет. Вряд ли правда… Один раз он спросил меня, почему Ронни не женат, а потом очень спокойно – я думала, мое сердце не выдержит – поинтересовался у меня «как у его сестры», не мечтал л и Ронни когда-либо о сыне…
На следующий день, Мэйси, я спросил Рональда Барри, припоминает ли он, чтобы Пол Колдуэлл желал стать его сыном.
– Было, да недолго. Когда ему стукнуло тринадцать, он стал воротить нос от всех и от всего, кроме Кэсси и Египта. Случилось так, что я его обидел. Я не сразу это понял, потому что всего лишь сказал ему, что когда-то хотел быть профессором в университете и что такие тепленькие места, конечно, только для «шишек». Я сказал, что ум – это ничто, важно только происхождение, и богачи держатся друг за друга. Пол оторвался от книги – само собой, про Египет, – и говорит: «Твои враги не дают тебе продвинуться по службе? Почему ты их не убьешь?» Я-то думал, он шутит, мистер Феррелл, но он не шутил, точно вам говорю. Вот каким рос любимец Кэсси. Нужно было придушить его сразу и избавить всех нас от дурных последствий. Он мне говорит: «Если ты не столь силен, чтобы победить своих врагов, чего ты стоишь?» Тринадцать лет, Феррелл. Тринадцать лет!
Теперь – мисс Барри:
– Когда он прочел все, что у нас было про Египет, я попыталась расширить его круг чтения, давала ему книги по археологии и истории, но не про Египет, хорошие сборники рассказов. Он их попробовал, как маленький мальчик пробует овощи – чтобы потом никогда к ним не прикасаться. Но видели бы вы его лицо в тот момент, когда он понял, что я могу заказывать ему книги, причем какие угодно! Он давал мне названия, которые вычитал в библиографических списках или сносках в других «египетских» книжках… Он был забавный. Такой маленький исследователь – в одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет. Запыхавшись врывался в библиотеку, и я знала, что он бежал от самой школы. Я часто его дразнила: «И что же, мистер Колдуэлл, привело вас сегодня в наше почтенное заведение? Что именно вы хотели бы почитать? Может быть, рыцарские романы? У меня для вас есть чудный „Айвенго“. Нет? Может, рассказы о бравых австралийских поселенцах, насильниках и чудовищах? Что скажете о книге про овец и их разведение?» Я тараторила без умолку, наблюдая за тем, как искажается его лицо и он пытается припомнить, как я учила его вежливости. Наконец он не выдерживал: «Мисс Барри… пожалуйста… она пришла? Она пришла?» – «О чем это вы, мистер Колдуэлл? Следите за своими манерами, в этом мире вам нужно вести себя как джентльмену». – «Ну пожалуйста, мисс Барри… извините, что перебиваю… я надеюсь, что книга профессора Кнутсона и профессора Андерсона „Культ Ра“ пришла…» Или что-то в этом роде, например, работа Шампольона про перевод текста на Розеттском камне. Какие у него были запросы! Какие я для него делала заказы! Сколько времени я угробила на то, чтоб доказать директору библиотеки: местное население истосковалось по Египту и жить не может без этих невразумительных томов! – Она попросила меня подождать, пошла к комоду у кровати и вернулась с листком бумаги. – Я записывала все названия. Вот, полюбуйтесь: работа Пашинта про судебные протоколы на площадях некрополей. Подвиги бывшего циркача Бельцони и британского консула Генри Солта. Мэттисон – о роли музыки в погребальных обрядах. Брошюра Оскара Деннингера «Химический и процедурный анализ мумифицирования кошачьих в гробнице Бастет». И про каждую очередную книжку со странным заглавием он спрашивал: «Она пришла, мисс Барри? Она пришла?» – «Я так сразу сказать, конечно, не могу, – отвечала я, кусая губы. – Мне нужно запросить коллектор, разобрать посылки с почты, это займет какое-то время. Я ужасно занята, ты же знаешь». – «Пожалуйста, мисс Барри», – он чуть не плакал. «Сядь-ка в уголок вон за тот стол, а я пойду посмотрю, как и что». – «Спасибо, мэм!» И, подойдя к столу, он обнаруживал, что книга, которую он ждал с таким нетерпением, лежит в круге света от лампы, рядом карандаш и бумага, а на выдвинутом кресле – пара подушек, чтоб сесть повыше, ну и – тарелка с едой. Я любила этого мальчика.
– В самом деле?
– Как тетя, мистер Феррелл. Или как товарищ. Надеюсь, это ясно?
– Как вы думаете, мисс Барри, почему именно Египет?
– Я часто спрашивала об этом и себя, и его. Он не хотел или не мог сказать. Раз он поведал мне про то, что в Древнем Египте простые люди порой могли стать фараонами, так что, может, тот мир привлекал его сильнее, чем этот, в котором монарх – далеко в Лондоне, и у маленького Пола шансов кем-то поуправлять не больше, чем у нас с вами. Я бы добавила, что Египет – полная противоположность его убогой жизни. Когда Полу было восемь или девять лет, незадолго до знакомства с нами, он привел домой бродячего пса. Прыгая от восторга, он показал собаку матери, с которой чуть припадок не случился: откуда мы возьмем деньги, на еду для детей не хватает, а тут еще кабыздох, ну и так далее. Тут вмешался мужчина, который тогда у них жил. Молодец, говорит, соображаешь. Он вытащил собаку в сад, убил ее и заставил мать приготовить обед своему голодающему выводку. В Австралии. В двадцатом веке. И вы еще удивляетесь, отчего Пол нечасто бывал дома, отрекался от отца и матери и хотел попасть в Древний Египет? Он рассказал мне эту историю спустя годы после происшествия, он сидел в моем кабинете и рыдал как ребенок, будто все случилось вчера. Тогда же он попытался меня поцеловать. Но я, кажется, забегаю вперед…
Ему было четырнадцать лет, когда он с моей помощью честно поступил на работу. В первый раз в жизни – и, подозреваю, в последний. За скромное жалованье он наводил порядок, расставлял книги, делал заказы. Я все еще пыталась заинтересовать его чем-то помимо Египта, но безрезультатно. Тогда я решила сделать упор на политические убеждения и оставить Египет в покое. Его внутренний мир должен был лежать хотя бы на двух китах: Египет и классовое сознание. Его сосредоточенность была выше всяких похвал. Учась по книгам и заказывая через меня новые, только что вышедшие из печати, он выучился иероглифике. Понимаете, мистер Феррелл? Вы поняли все, что я сказала? Пятнадцатилетний мальчик умел писать иероглификой! Увы, сколько я ни рассказывала Полу о диалектическом материализме, сколько ни пыталась связать эту науку с его жизненными обстоятельствами, для марксизма Пол был потерян. Я сказала ему: посмотри, как ты живешь. Люди, которые сделали с тобой такое, должны понести наказание! Пустые глаза. Капиталисты и монархисты! Ни-че-го. Институт церкви! Он попросил еще бумаги и снова принялся за свои глупые значки.
Рональд Барри вспоминает, каким Пол был в школе:
– Тогда ему было… ну, лет тринадцать. Видимо, он все-таки усвоил от Кэсси, что такое наступательная политическая тактика, потому что написал директору школы анонимное письмо, в котором разоблачал одного из учителей как преступного невежду, позор австралийского пролетариата, социального паразита, капиталиста и растлителя малолетних. Хотя «анонимное» – это громко сказано, Пол перечислял в нем шесть допущенных учителем ошибок: во всех случаях тот перепутал египетские Среднее и Новое Царства. Его запороли почти до смерти.
Кэтрин:
– Священник его прихода… один бог в курсе, чего он желал своим прихожанам. Если коротко: ничего. Но вот Пола он буквально запугал. Этот отец Раули каким-то образом прознал о мальчике, библиотеке и Египте. Тут в нем наконец-то проснулся интерес к семье Пола. Вы думаете, тот факт, что прилежный мальчуган не пополнил ряды спившейся и погрязшей во грехе паствы, его воодушевил? Как бы не так: он сообщил матери Пола, что тот в библиотеке изучает книги про сатану и язычество и нужно запретить ему там появляться. Очень сомневаюсь, что мать вообще поняла, про что он, думаю, ей и сопливых больных сыновей трудно было различать. Но перед священником она, как полагается, велела Полу держаться подальше от книг и библиотеки. Ему тогда, кажется, было четырнадцать. В тот же день он пришел ко мне, в руке котомка с пожитками, рассказал про священника и собаку, плакал как младенец. Я его утешила. Я сжалилась над мальчиком. А потом он попытался меня обнять – как мужчина обнимает женщину… Мне было трудно, мистер Феррелл, поймите меня правильно. Я, конечно, была шокирована. В сердце в высшей степени растерянного и одинокого мальчика все перепуталось. Он говорил про любовь и преданность, как было принято у влюбленных древних египтян. Представьте себе молодого человека, который пытается завоевать женщину на дюжину лет старше его, сравнивая ее шею с гусиной. Он сказал мне, что его чресла лопнут, что я – его рогатое солнце, его бирюзовая телица, что цвета моей плоти украдены у Гора, что разрисовал эту плоть я уже не вспомню кто… Смешно, я знаю. Давайте, мистер Феррелл, смейтесь, это и в самом деле смешно, я понимаю, честное слово. Но тогда… тогда все было иначе, и я горжусь, что не рассмеялась ему в лицо. То есть я бы рассмеялась, но минуту назад, если помните, он оплакивал несчастного пса. Я поступила правильно, до сих пор в этом уверена.
(Рональд:
– В тот миг она угробила нас обоих. Доведись мне там оказаться, я бы на этом Ромео живого места не оставил, а потом погнал бы его домой, к священнику.)
– Я сказала ему, что, если он любит меня, любит по-настоящему, он должен служить мне и тому делу, которому я себя посвятила. Я сказала ему, пусть он продолжает работать в библиотеке, за ним сохранятся все привилегии: книги, бумага для рисования, блокноты. Никто у него их не отберет. Я сказала ему, что наши друзья будут пускать его на ночлег, пока у него не появится крыша над головой, а мы сделаем все, чтобы он продолжал ходить в школу. Взамен Пол будет служить общему делу. Изучать книги, которые я ему дала, посещать собрания, слушаться старших товарищей. Тогда природные таланты, которыми он так щедро одарен, разовьются, он станет вождем, опорой тех, кто нуждается в опоре, здесь, в Австралии. А что до «любви», о которой он твердит, признаться, я сказала только: вот будет тебе двадцать один год – тогда поглядим. Понимаете, временное влечение мальчика к женщине, заменившей ему мать, несомненно, прошло бы с расширением кругозора. Я использовала ситуацию для его же блага.
Мэйси, я как могу стараюсь рассказать о преступлениях этой женщины ее собственными, пусть и мной реконструированными словами. Она открыто призналась, что использовала свою необыкновенную красоту и естественное влечение мальчика для того, чтобы принудить его работать на большевиков, и скрыла от семьи его местопребывание. Она еще и гордилась тем, что сделала, уверив себя в том, что постигшая ее судьба – это «преступление с классовыми мотивами», а не заслуженная кара за то, что она по поручению советских тиранов-кровососов склоняла мальчика к измене свободной Австралии. И все равно в свои сорок пять, опозоренная, она смела воротить нос от простого приглашения отужинать!
Я слышу ваш вопрос, вполне резонный: почему она мне все это рассказывала? Мисс Барри, конечно, была настоящая язва, но не только в этом дело: к моему удивлению, она, ежели закрыть глаза на убеждения, напоминала филантропически настроенную даму из высшего общества. В ней жила настоящая леди, спасающая бедняков не от них самих, но от страшных капиталистов, кем бы они ни были. Такая очаровательная аристократка-заступница: восторгайся сколько влезет, но руками не тронь. Не сомневаюсь, что она не чуждалась романтики, воображала себя целомудренной королевой, которая приютила несчастного сироту, позволила ему работать на кухне, и он благодаря путеводному свету ее добродетели превратился в Ланселота. Уверен, она хотела, чтобы я ее хоть чуточку оправдал, она бы любому рассказала то же самое, теми же словами, бросая застенчивые взгляды и изображая саму невинность – мол, всех тех непристойностей, про которые писала желтая пресса, и не было никогда. Только, Мэйси, я сам удивлен сверх меры, но вот сижу, переписываю все набело, добавляю, что помню, и вижу теперь, что Полом она гордилась как мать. Когда рассказывала про него, держалась как учительница, а вот Юлейли Колдуэлл, которую мельком видела два раза в жизни, ничуть не пожалела. Кроме того, наша мисс Барри вела дневник, некоторые истории она мне оттуда и зачитывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
(Рональд по этому поводу заметил:
– Кэсси сказала – как отрезала. Я бы сказал, что она шла по стопам Пигмалиона, да разве она меня спрашивала? Партия предупреждает – так поступать нельзя.)
Сдается мне, Мэйси, Пол Колдуэлл никак не мог избежать ее объятий. Когда они повстречались, ей было двадцать шесть, а он был маленьким мальчиком. Мы с ней встретились в 1922 году, ей было сорок пять или около того, но и тогда она оставалась знатной обольстительницей, сладко пахла, мило улыбалась. Я видел белый свет, знался с разными леди, и уловки такого типа женщин, добивающихся своих гнусных целей, для меня как открытая книга; и все равно, когда она сидела рядом, мне было не по себе, я чуть было не начал умолять ее обсудить все за ужином. Только я, само собой, мог противиться ее улыбке; а маленький мальчик? И не надейтесь! Это улыбка определенного сорта, улыбка человека, уверенного в том, что он куда умнее тебя и может читать твои мысли – и управлять ими. Такие люди играют тобой, заставляют кувыркаться себе на потеху. Это умеют женщины. Это умеют коммуняки. Женщины-коммуняки – ужаснее всех.
– «Тебе не нравится бывать дома? Поэтому ты сидишь тут и часами читаешь про пирамиды?» – спросила я его через несколько дней, когда он пришел снова, все такой же застенчивый. Подбежал ко мне и попросил ту же самую книгу, отведя взгляд, будто никогда меня раньше не видел. Я выдала ему книгу, потом, когда он начитался, снова накормила. Я предложила проводить его домой, было уже поздно, но он отказался и был таков… За три-четыре недели он приходил раз десять и прочитал все, что у нас было про Древний Египет, то есть всего ничего. Всякий раз он читал до самого закрытия, потом я его кормила, и всякий раз он не хотел, чтобы я его провожала до дома. Он оттаивал, но медленно. Видно, что-то с ним случилось, и он на время потерял веру в людей. Я попросила Рона узнать его адрес из школьных бумаг и сходила посмотреть на его дом. А, так вы там недавно были, мистер Феррелл? Вряд ли он сильно изменился. Я словно побывала на месте преступления – там, где капиталист насилует рабочего, ни больше, ни меньше. Именно так обращались с этими людьми, особенно с таким одаренным и подающим надежды мальчуганом. Подумаю про то, как он рос, – и почти готова его простить. Когда переживаешь такое, становишься либо очень хорошим человеком, либо очень плохим, а Пол морально разложился настолько, что спасти его было нельзя. Я верю, что себя можно перевоспитать, однако Пол, судя по тому, что я о нем слышала, так и остался сентиментальным эгоистом… Он поднял глаза и увидел меня в дверях своего отвратительного жилища. Я уверена, все мои чувства были написаны у меня на лице. Кажется, тогда он впервые посмотрел мне прямо в глаза. И вот он вскочил, не обращая внимания на хаос и галдеж вокруг, и взял меня за руку. «Зачем вы сюда пришли?» – спросил он, выпроваживая меня за дверь и увлекая за собой по улице, как мог быстро, прочь, а его семейка вылупилась на нас. «Хотела убедиться, что с тобой все нормально, – ответила я. – Обычно я переживаю за тех, кого люблю». – «Я в порядке, – сказал он, – только вы больше сюда не ходите. Это не моя семья, не моя настоящая семья!» Он вдруг стал разговорчивым как никогда. «Мой папа погиб в море, а эта женщина, она мне на самом деле не мать». Я не знала, правда это или нет. Вряд ли правда… Один раз он спросил меня, почему Ронни не женат, а потом очень спокойно – я думала, мое сердце не выдержит – поинтересовался у меня «как у его сестры», не мечтал л и Ронни когда-либо о сыне…
На следующий день, Мэйси, я спросил Рональда Барри, припоминает ли он, чтобы Пол Колдуэлл желал стать его сыном.
– Было, да недолго. Когда ему стукнуло тринадцать, он стал воротить нос от всех и от всего, кроме Кэсси и Египта. Случилось так, что я его обидел. Я не сразу это понял, потому что всего лишь сказал ему, что когда-то хотел быть профессором в университете и что такие тепленькие места, конечно, только для «шишек». Я сказал, что ум – это ничто, важно только происхождение, и богачи держатся друг за друга. Пол оторвался от книги – само собой, про Египет, – и говорит: «Твои враги не дают тебе продвинуться по службе? Почему ты их не убьешь?» Я-то думал, он шутит, мистер Феррелл, но он не шутил, точно вам говорю. Вот каким рос любимец Кэсси. Нужно было придушить его сразу и избавить всех нас от дурных последствий. Он мне говорит: «Если ты не столь силен, чтобы победить своих врагов, чего ты стоишь?» Тринадцать лет, Феррелл. Тринадцать лет!
Теперь – мисс Барри:
– Когда он прочел все, что у нас было про Египет, я попыталась расширить его круг чтения, давала ему книги по археологии и истории, но не про Египет, хорошие сборники рассказов. Он их попробовал, как маленький мальчик пробует овощи – чтобы потом никогда к ним не прикасаться. Но видели бы вы его лицо в тот момент, когда он понял, что я могу заказывать ему книги, причем какие угодно! Он давал мне названия, которые вычитал в библиографических списках или сносках в других «египетских» книжках… Он был забавный. Такой маленький исследователь – в одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет. Запыхавшись врывался в библиотеку, и я знала, что он бежал от самой школы. Я часто его дразнила: «И что же, мистер Колдуэлл, привело вас сегодня в наше почтенное заведение? Что именно вы хотели бы почитать? Может быть, рыцарские романы? У меня для вас есть чудный „Айвенго“. Нет? Может, рассказы о бравых австралийских поселенцах, насильниках и чудовищах? Что скажете о книге про овец и их разведение?» Я тараторила без умолку, наблюдая за тем, как искажается его лицо и он пытается припомнить, как я учила его вежливости. Наконец он не выдерживал: «Мисс Барри… пожалуйста… она пришла? Она пришла?» – «О чем это вы, мистер Колдуэлл? Следите за своими манерами, в этом мире вам нужно вести себя как джентльмену». – «Ну пожалуйста, мисс Барри… извините, что перебиваю… я надеюсь, что книга профессора Кнутсона и профессора Андерсона „Культ Ра“ пришла…» Или что-то в этом роде, например, работа Шампольона про перевод текста на Розеттском камне. Какие у него были запросы! Какие я для него делала заказы! Сколько времени я угробила на то, чтоб доказать директору библиотеки: местное население истосковалось по Египту и жить не может без этих невразумительных томов! – Она попросила меня подождать, пошла к комоду у кровати и вернулась с листком бумаги. – Я записывала все названия. Вот, полюбуйтесь: работа Пашинта про судебные протоколы на площадях некрополей. Подвиги бывшего циркача Бельцони и британского консула Генри Солта. Мэттисон – о роли музыки в погребальных обрядах. Брошюра Оскара Деннингера «Химический и процедурный анализ мумифицирования кошачьих в гробнице Бастет». И про каждую очередную книжку со странным заглавием он спрашивал: «Она пришла, мисс Барри? Она пришла?» – «Я так сразу сказать, конечно, не могу, – отвечала я, кусая губы. – Мне нужно запросить коллектор, разобрать посылки с почты, это займет какое-то время. Я ужасно занята, ты же знаешь». – «Пожалуйста, мисс Барри», – он чуть не плакал. «Сядь-ка в уголок вон за тот стол, а я пойду посмотрю, как и что». – «Спасибо, мэм!» И, подойдя к столу, он обнаруживал, что книга, которую он ждал с таким нетерпением, лежит в круге света от лампы, рядом карандаш и бумага, а на выдвинутом кресле – пара подушек, чтоб сесть повыше, ну и – тарелка с едой. Я любила этого мальчика.
– В самом деле?
– Как тетя, мистер Феррелл. Или как товарищ. Надеюсь, это ясно?
– Как вы думаете, мисс Барри, почему именно Египет?
– Я часто спрашивала об этом и себя, и его. Он не хотел или не мог сказать. Раз он поведал мне про то, что в Древнем Египте простые люди порой могли стать фараонами, так что, может, тот мир привлекал его сильнее, чем этот, в котором монарх – далеко в Лондоне, и у маленького Пола шансов кем-то поуправлять не больше, чем у нас с вами. Я бы добавила, что Египет – полная противоположность его убогой жизни. Когда Полу было восемь или девять лет, незадолго до знакомства с нами, он привел домой бродячего пса. Прыгая от восторга, он показал собаку матери, с которой чуть припадок не случился: откуда мы возьмем деньги, на еду для детей не хватает, а тут еще кабыздох, ну и так далее. Тут вмешался мужчина, который тогда у них жил. Молодец, говорит, соображаешь. Он вытащил собаку в сад, убил ее и заставил мать приготовить обед своему голодающему выводку. В Австралии. В двадцатом веке. И вы еще удивляетесь, отчего Пол нечасто бывал дома, отрекался от отца и матери и хотел попасть в Древний Египет? Он рассказал мне эту историю спустя годы после происшествия, он сидел в моем кабинете и рыдал как ребенок, будто все случилось вчера. Тогда же он попытался меня поцеловать. Но я, кажется, забегаю вперед…
Ему было четырнадцать лет, когда он с моей помощью честно поступил на работу. В первый раз в жизни – и, подозреваю, в последний. За скромное жалованье он наводил порядок, расставлял книги, делал заказы. Я все еще пыталась заинтересовать его чем-то помимо Египта, но безрезультатно. Тогда я решила сделать упор на политические убеждения и оставить Египет в покое. Его внутренний мир должен был лежать хотя бы на двух китах: Египет и классовое сознание. Его сосредоточенность была выше всяких похвал. Учась по книгам и заказывая через меня новые, только что вышедшие из печати, он выучился иероглифике. Понимаете, мистер Феррелл? Вы поняли все, что я сказала? Пятнадцатилетний мальчик умел писать иероглификой! Увы, сколько я ни рассказывала Полу о диалектическом материализме, сколько ни пыталась связать эту науку с его жизненными обстоятельствами, для марксизма Пол был потерян. Я сказала ему: посмотри, как ты живешь. Люди, которые сделали с тобой такое, должны понести наказание! Пустые глаза. Капиталисты и монархисты! Ни-че-го. Институт церкви! Он попросил еще бумаги и снова принялся за свои глупые значки.
Рональд Барри вспоминает, каким Пол был в школе:
– Тогда ему было… ну, лет тринадцать. Видимо, он все-таки усвоил от Кэсси, что такое наступательная политическая тактика, потому что написал директору школы анонимное письмо, в котором разоблачал одного из учителей как преступного невежду, позор австралийского пролетариата, социального паразита, капиталиста и растлителя малолетних. Хотя «анонимное» – это громко сказано, Пол перечислял в нем шесть допущенных учителем ошибок: во всех случаях тот перепутал египетские Среднее и Новое Царства. Его запороли почти до смерти.
Кэтрин:
– Священник его прихода… один бог в курсе, чего он желал своим прихожанам. Если коротко: ничего. Но вот Пола он буквально запугал. Этот отец Раули каким-то образом прознал о мальчике, библиотеке и Египте. Тут в нем наконец-то проснулся интерес к семье Пола. Вы думаете, тот факт, что прилежный мальчуган не пополнил ряды спившейся и погрязшей во грехе паствы, его воодушевил? Как бы не так: он сообщил матери Пола, что тот в библиотеке изучает книги про сатану и язычество и нужно запретить ему там появляться. Очень сомневаюсь, что мать вообще поняла, про что он, думаю, ей и сопливых больных сыновей трудно было различать. Но перед священником она, как полагается, велела Полу держаться подальше от книг и библиотеки. Ему тогда, кажется, было четырнадцать. В тот же день он пришел ко мне, в руке котомка с пожитками, рассказал про священника и собаку, плакал как младенец. Я его утешила. Я сжалилась над мальчиком. А потом он попытался меня обнять – как мужчина обнимает женщину… Мне было трудно, мистер Феррелл, поймите меня правильно. Я, конечно, была шокирована. В сердце в высшей степени растерянного и одинокого мальчика все перепуталось. Он говорил про любовь и преданность, как было принято у влюбленных древних египтян. Представьте себе молодого человека, который пытается завоевать женщину на дюжину лет старше его, сравнивая ее шею с гусиной. Он сказал мне, что его чресла лопнут, что я – его рогатое солнце, его бирюзовая телица, что цвета моей плоти украдены у Гора, что разрисовал эту плоть я уже не вспомню кто… Смешно, я знаю. Давайте, мистер Феррелл, смейтесь, это и в самом деле смешно, я понимаю, честное слово. Но тогда… тогда все было иначе, и я горжусь, что не рассмеялась ему в лицо. То есть я бы рассмеялась, но минуту назад, если помните, он оплакивал несчастного пса. Я поступила правильно, до сих пор в этом уверена.
(Рональд:
– В тот миг она угробила нас обоих. Доведись мне там оказаться, я бы на этом Ромео живого места не оставил, а потом погнал бы его домой, к священнику.)
– Я сказала ему, что, если он любит меня, любит по-настоящему, он должен служить мне и тому делу, которому я себя посвятила. Я сказала ему, пусть он продолжает работать в библиотеке, за ним сохранятся все привилегии: книги, бумага для рисования, блокноты. Никто у него их не отберет. Я сказала ему, что наши друзья будут пускать его на ночлег, пока у него не появится крыша над головой, а мы сделаем все, чтобы он продолжал ходить в школу. Взамен Пол будет служить общему делу. Изучать книги, которые я ему дала, посещать собрания, слушаться старших товарищей. Тогда природные таланты, которыми он так щедро одарен, разовьются, он станет вождем, опорой тех, кто нуждается в опоре, здесь, в Австралии. А что до «любви», о которой он твердит, признаться, я сказала только: вот будет тебе двадцать один год – тогда поглядим. Понимаете, временное влечение мальчика к женщине, заменившей ему мать, несомненно, прошло бы с расширением кругозора. Я использовала ситуацию для его же блага.
Мэйси, я как могу стараюсь рассказать о преступлениях этой женщины ее собственными, пусть и мной реконструированными словами. Она открыто призналась, что использовала свою необыкновенную красоту и естественное влечение мальчика для того, чтобы принудить его работать на большевиков, и скрыла от семьи его местопребывание. Она еще и гордилась тем, что сделала, уверив себя в том, что постигшая ее судьба – это «преступление с классовыми мотивами», а не заслуженная кара за то, что она по поручению советских тиранов-кровососов склоняла мальчика к измене свободной Австралии. И все равно в свои сорок пять, опозоренная, она смела воротить нос от простого приглашения отужинать!
Я слышу ваш вопрос, вполне резонный: почему она мне все это рассказывала? Мисс Барри, конечно, была настоящая язва, но не только в этом дело: к моему удивлению, она, ежели закрыть глаза на убеждения, напоминала филантропически настроенную даму из высшего общества. В ней жила настоящая леди, спасающая бедняков не от них самих, но от страшных капиталистов, кем бы они ни были. Такая очаровательная аристократка-заступница: восторгайся сколько влезет, но руками не тронь. Не сомневаюсь, что она не чуждалась романтики, воображала себя целомудренной королевой, которая приютила несчастного сироту, позволила ему работать на кухне, и он благодаря путеводному свету ее добродетели превратился в Ланселота. Уверен, она хотела, чтобы я ее хоть чуточку оправдал, она бы любому рассказала то же самое, теми же словами, бросая застенчивые взгляды и изображая саму невинность – мол, всех тех непристойностей, про которые писала желтая пресса, и не было никогда. Только, Мэйси, я сам удивлен сверх меры, но вот сижу, переписываю все набело, добавляю, что помню, и вижу теперь, что Полом она гордилась как мать. Когда рассказывала про него, держалась как учительница, а вот Юлейли Колдуэлл, которую мельком видела два раза в жизни, ничуть не пожалела. Кроме того, наша мисс Барри вела дневник, некоторые истории она мне оттуда и зачитывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51