– Дья-а-вол! Дья-а-вол!
Потом снова захохотал, утирая выступившие слезы. Росс всегда смеялся как-то неестественно, как человек, слегка одичавший от слишком долгой жизни в одиночестве.
– Да заткнись ты, писака полоумный.
Но Росс никак не мог остановиться. Глядя на него, я заметил то, что замечал и прежде: когда он смеялся, его глаза становились еще мрачней и отрешенней. Как два калеки на балу.
– Все же поделитесь с нами, мистер Вулдридж, – с притворной серьезностью вдруг сказал он, – каким образом человек, такой безнадежно легковерный, как вы, добился успеха в бизнесе?
– Я не легковерен, отнюдь. Просто, когда я возвращаюсь домой, я оставляю свою подозрительность в машине.
Росс перестал улыбаться.
– Хороший и прямой ответ.
Я со вздохом встал и продолжил готовить ужин. Мне следовало бы предвидеть, что Росса не заинтересует моя скромная находка, которая, в конце концов, не имеет прямого отношения к книге, которую он пишет в данный момент.
Вечер прошел славно, как, впрочем, кажется мне сегодня, проходили в то время все наши вечера. Элен вернулась, и, пока ужин доходил на плите, мы сидели втроем за столом, покуривая, попивая вино и непринужденно болтая, как люди, знающие друг друга вот уж тридцать лет. Несмотря на свой безрассудный страх, Элен не могла удержаться от предположений относительно писем. Прежде чем подавать на стол, я откупорил еще бутылку вина, вследствие чего мы с Россом скоро начали строить и вовсе дикие теории.
Едва ужин был подан, заявился Кристофер, пунктуальный, как обычно. Дети у меня рослые, но если Фрэн – сама красота и стройность, то Кристофер – сутулый увалень. Хотя он в значительной степени унаследовал от матери ее мечтательность, но был начисто лишен ее тонкости и оттого грубоват. Вопреки всем доводам рассудка, он упорно желал изучать философию в университете, и теперь большее время пребывал на иной планете.
Хотя Кристофер и Фрэн прекрасно ладили между собой, они даже в младенчестве были разными. Кристофер был золотым ребенком, тихим и уже тогда задумчивым. Фрэн, родившаяся спустя пять лет после Кристофера, не давала нам покоя ни днем ни ночью, орала, словно ее черти поджаривали.
Однажды, когда Кристоферу было двенадцать, соседи обвинили его в том, что он насыпал песку в бак их новенького «вольво». Я был доволен, во-первых, потому, что мой сын неожиданно для меня оказался храбрецом, а во-вторых, потому, что чертовы соседи никогда мне не нравились. Не показывая, что я горжусь им, как иногда и следует поступать отцам, я устроил ему хороший нагоняй. Кристофер понуро слушал, а потом вдруг разразился слезами и признался, что он тут вовсе ни при чем, что это все Фрэн, ее рук дело. А он просто боялся мне рассказать. Лишь тогда я понял, что настоящий заводила у них – она, хотя и на пять лет младше его.
С возрастом она не стала покладистей. Когда ей было четырнадцать, один из учителей поймал ее на проступке, подробности которого до сих пор покрыты мраком, – тогда она привела в действие огнетушитель в мужском учительском туалете. Ее не выгнали из школы только благодаря дипломатическим усилиям с моей стороны, выразившимся в изрядном пожертвовании на новый спортзал. Она каким-то образом изловчилась сдать экзамены и перейти в следующий класс. Что было дальше? А то, что целыми днями она бездельничала, слушала так называемую «музыку» у себя в комнате, а по ночам усвистывала из дому и успела переспать с половиной южного Лондона.
В отличие от Элен, я чувствовал, что мой долг – приструнить нашу дочь, но мое намерение грозило привести к некоторым трениям в семье. Жена во время одного из наших с ней многочисленных споров относительно политики latssez -faire в отношениях с дочерью сравнила себя с пацифисткой, живущей в одном доме с милитаристом и ядерной бомбой.
Братец «бомбы», несмотря на все свои заскоки, водился с компанией, вызывавшей меньше опасений. Главным образом ради него я и двинулся в книжный бизнес: за первые два года после окончания университета торговля антиквариатом фактически перешла в его руки, и он доказал, что обладает удивительной деловой хваткой и, возможно унаследовав малость от материнской проницательности, был способен мгновенно определить подделку. Он жил в квартире над большим моим магазином, но часто приходил к нам к обеду. Мы прекрасно с ним ладили. По правде сказать, Кристофер, такой мягкий по натуре, отлично ладил со всеми, даже с Россом, с которым часами мог болтать об эстетике, постмодернизме, деконструктивизме и прочем вздоре.
Мы ужинали на кухне, столовая с ее длинным столом и бархатными портьерами была слишком роскошной, чтобы пользоваться ею каждый день. Естественно, главной темой общего разговора был Гилберт и его письма. Элен в очередной раз заявила, что во всем этом есть что-то мерзопакостное, чем позабавила меня и Росса. Однако сами письма остались лежать у меня в кармане. Все-таки я уважал ее чувства, а кроме того, знал, что стоит Кристоферу увидеть шифрованные страницы, и он будет для нас потерян на остаток вечера.
К концу ужина меня уже так и подмывало позвонить Вернону и узнать, как продвигается расшифровка. Тем не менее я сдержался. Ничего не случится, если подожду до завтра, решил я.
Когда мы приступили к сыру, влетела Фрэн.
Уже по ее шагам в коридоре я понял, что она вдрызг пьяна. Радостное возбуждение, которое я испытывал с момента моей находки, сменилось раздражением: это был незабываемый день в моей жизни, и я не хотел, чтобы теперь мне его испортили.
Дверь в кухню распахнулась, и мы, обернувшись, увидели на пороге восхитительную, как всегда, Фрэн, нетвердо державшуюся на ногах, как все юнцы, которым достаточно только пробку понюхать. Одета она была в своей манере – словно, как могла, старалась скрыть свое природное изящество. Но скрыть его было невозможно даже этим шиком барахла с распродажи, который я всегда находил невыносимо претенциозным. Свитер слишком велик, так что ее тонкие руки тонули в рукавах. Юбка коротка, но бесформенна. Тяжелые туземные серьги едва выглядывали из-под светлых волос. На ногах – горные ботинки, мужские и нарочито обшарпанные. Я чувствовал, что она так вырядилась специально, чтобы вывести меня из себя.
Минуту Фрэн молча стояла в дверях, покачиваясь, явно желая напомнить нам, какая она чертовски независимая и самостоятельная, затем сказала: «Привет!» – и хихикнула.
Мы поздоровались в ответ. Повисло неловкое молчание. Фрэн снова хихикнула.
– Проходи и садись, детка. Ты что-нибудь ела?
Словно не слыша матери, Фрэн повернула голову, и ее разбегавшиеся глаза наконец-то сосредоточились на мне.
– Привет, папуля! Ты как, папуля?
Знакомый прием. Она знала, что я ненавижу, когда она приходит домой выпивши, и намеренно вела себя вызывающе, чтобы поставить меня в неловкое положение перед присутствующими. Я решил действовать ее же оружием.
– Я-то отлично, Фрэн. А вот ты как? – Однако я тут же почувствовал в своем голосе ту напряженность, которую Фрэн всегда вызывала во мне, и это меня взбесило. – У тебя такой вид, будто ты обслужила сегодня кучу мужиков.
– Клод! – застонала Элен, словно я ударил дочь. Это разозлило меня еще больше.
– Надеюсь, ты не забыла трусики где-нибудь. Я…
– Клод! Прекрати!
– Трусики? – переспросила Фрэн, чуть ли не в истерике. – Не могу вспомнить. Лучше будет просто проверить.
И с этими словами задрала свою юбчонку.
Мы все знали, что она неуправляема и безумно гордится своими ногами, но на сей раз она перещеголяла самое себя. Мы застыли на месте. Рука Кристофера замерла, не донеся печенье до рта. Мне стало так стыдно, что я не в силах был произнести ни слова. Как бы далеко я ни заходил, похоже, моя дочь всегда опережала меня на шаг и всегда побеждала.
– Есть там что-нибудь? – сказала Фрэн, наклоняясь, чтобы заглянуть себе под юбку, и едва не падая. – Мне не видно!
Ко всеобщему облегчению, девчонка была в трусиках, таких крохотных, что я никогда не забуду. И таких узеньких, что по бокам торчали завитки волос. Мне стало просто нехорошо.
Когда нам показалось, что мы так и будем весь вечер сидеть в молчаливом замешательстве, Росс пришел на выручку, изрекши:
– О тягостная скука бытия!
Я расхохотался, Кристофер наконец откусил печенье. Элен сидела с озабоченным лицом и глядела на дочь. А Фрэн продолжала пошатываться, обмякшая и сконфуженная. Потом повернулась и пошла к себе наверх.
В нашей семье никогда не сомневались, за кем останется победа.
В те времена я в хорошую погоду обычно выходил наружу, чтобы выкурить последнюю сигарету и выпить последний глоток спиртного. Смотрел на машины, проезжавшие по улице, и на темные верхушки деревьев в Гринвичском парке, качающиеся во сне.
Теплые вечера наконец наступили. Когда Росс с Кристофером ушли, я вышел на крыльцо и впервые в этом году уселся на ступеньку. Элен поднялась наверх, видимо чтобы по-матерински приласкать Фрэн. Меня самого она начала серьезно беспокоить. Возможно, тут кроется что-то еще, а не обычный подростковый бунт.
Ночь была поистине фантастической: тихая, с небом в мириадах звезд. Багряная тучка покойно плыла в мою сторону, как старый корабль, который плавал слишком далеко и видел слишком много, но продолжал плыть по инерции.
Минут десять я сидел на крыльце, забыв о Фрэн, забыв на время о письмах Гилберта, счастливый. Наконец я бросил окурок на гравий, взял со ступеньки стакан и вошел в дом. Когда я закрывал дверь, деревья в отдалении зашептались – собрание призраков.
Наверху находились две большие комнаты, обращенные на улицу, одинакового размера и планировки, с одинаковыми эркерами. Левая служила спальней нам с Элен. Поднявшись наверх, я увидел, что из-под двери спальни не пробивается свет, а потому решил зайти на несколько минут в другую комнату – мой кабинет.
Может, точней было бы назвать его не кабинетом, а библиотекой. Вдоль стен – сплошь книги, многие из которых были куплены в магазине Дьюсона еще до того, как я сам стал его хозяином. Была, разумеется, и целая секция букинистических изданий. У эркера стояло большое старинное кресло, и по воскресным дням я часами просиживал в нем с книгой в руках, изредка прерываясь для того, чтобы выкурить сигарету, наслаждаясь видом на парк. Иногда мне казалось, что все эти годы я работал ради того, чтобы иметь вот этот кабинет, который дарит спокойное уединение, где царит дух учености, откуда видны зеленые кроны.
Войдя, я направился в глубь кабинета, где у стены стоял застекленный шкафчик. В нем было собственное освещение, которое я сейчас и включил. Я постоял в тишине, глядя на знакомые вещи: завиток волос, маленькую серебряную коробочку, клочок бумаги – записку с неразборчивыми каракулями, старинную книгу, раскрытую так, чтобы был виден летящий авторский росчерк на форзаце. Затем глянул на портрет над шкафчиком: крупный подбородок гордо поднят, светлые глаза грозно потемнели, кудри в небрежном беспорядке, будто растрепанные ветром.
В этот миг, один на один со знанием о своей находке, я почувствовал, что это, должно быть, судьба. Какая-то связь начала устанавливаться между нами.
Когда я вошел в спальню, Элен уже спала. Свет был погашен, но в щель меж неплотно задернутыми шторами сочилось молчание тех дивных звезд. Спящая жена казалась пятном темноты, смутным и теплым, как ее тело под одеялом.
Я тихо разделся и забрался в постель. Она проснулась и прильнула ко мне. Удовлетворяя ее, я чувствовал знакомую боль. Я ласкал ее из чувства долга и вины. Весь день, как всегда, мои глаза следили за каждым юным девичьим телом. И сейчас, в темноте, я вспомнил, как наклонился в магазине за коробкой и увидел под столом раздвинутые ноги Кэролайн.
Несколько минут спустя, когда судорога исказила мое лицо, а тело выгнулось дугой, Кэролайн встала из-за стола и, глядя мне в глаза, задрала юбчонку, прямо как моя дочь недавно. Это коробка, мистер Вулдридж. А что вот это?
Я содрогнулся в последний раз и перекатился на спину, хватая ртом воздух, как человек, нырнувший в ледяную воду. Элен положила голову мне на плечо.
– М-м-м… чудесно было, Клод.
– Да.
Несколько секунд мы лежали молча. Когда мое дыхание успокоилось, я потонул в тишине черного купола над домом, немыслимых пространствах, реве звезд.
– Клод… знаешь, я очень тревожусь за Фрэн.
– Не будь дурочкой. – Иногда безропотная капитуляция жены перед возрастом и ожирением приводила меня в бешенство. – Это просто издержки роста. Перебесится со временем.
– Надеюсь, ты прав. – Последовала пауза. Я знал, что Элен раздумывает, рискнуть ли задать еще вопрос на ту же тему. Наконец она осторожно спросила: – Все-таки ты не думаешь, что нам стоит помочь ей?
– Элен, я устал. Поговорим об этом утром, ладно?
– Хорошо, дорогой.
Она отвернулась – тихо, стараясь не беспокоить меня, но она была такой крупной, что кровать не могла не закачаться под ее тяжестью. Мне вспомнилось, как мы с Россом, когда Элен не было в кухне, смеялись над ее необъяснимыми страхами. Самой Элен никогда не пришло бы в голову кого-то высмеивать. Для этого в ней было недостаточно злости. Она ни за что не рискнула бы причинить боль другому.
– Элен?
– А-а?
– Я люблю тебя. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я тебя люблю, правда, и всегда буду любить. Я никогда никого так не любил.
Тишина.
– Ты веришь мне, да?
– Ну конечно верю, Клод.
Элен поворочалась, устраиваясь поудобней.
Я закрыл глаза, и прошедший день встал передо мной. Фредди, роющийся в урне на залитой весенним солнцем улице. Вернон, вздыхающий вслед мотоциклисту – эдакому богу молнии и урагана. Это напоминает ответ к кроссворду. Всяк из нас – криптограмма. Возможно, сейчас, засидевшись далеко за полночь, он бьется над ней. Всяк – из коробки в книжном магазине, из магазина – коробки с книгами. Байрон так или иначе подает мне знак. Наверняка это не просто случайность. Фрэн, задирающая… призраки, сошедшиеся в Гринвичском парке. Деревья, темнеющие до того, как опустится мрак. Кажется, они удерживают ночь, покуда не наступит настоящая тьма. Тогда они со вздохом отпускают ее. Синева покинула небо.
Вдруг словно свет вспыхнул, и я понял: второй раз за этот день мне явилось видение. Все представлялось ясней, чем раньше. Я видел молодого человека, пишущего у окна, но теперь мне был слышен и скрип его пера, и его бормотание. На нем была свободная белая рубашка. Рядом на столе – пустой стакан. Ставни были распахнуты, и ветерок нес в комнату гнилостный запах каналов. Трепетало пламя уже ненужной свечи, бледное в свете чистой и мерцающей венецианской зари, встающей над водой.
Неожиданно произошла странная вещь: картина приобрела глубину. Я понял, что могу войти в нее и выйти – по желанию. Подойти к человеку за столом и, склонясь над его плечом, посмотреть, что он пишет.
Я резко открыл глаза. Во мгле рисовались какие-то тени. Я чувствовал себя ребенком, внезапно проснувшимся среди ночи и со страхом смотрящим в вечную живую тьму. Потом услышал собственный голос, звучащий словно со стороны:
– Ты ведь веришь мне, правда, Элен? Ты знаешь, я люблю тебя.
– А-а?… – Может, она просто говорила во сне. – Да, Клод. Я знаю, ты меня любишь – по-своему.
4
Утро застало меня на кухне, у застекленной двери в сад. Снова ветреный весенний день. Бритвенно-острый свет обнажил все краски. Сад сиял, как старинная картина, с которой удалили слои грязи. Легонько покачивались под ветерком листья и стебли травы, первозданно свежие, – тысячью приветствий.
Все, казалось, доказывало абсурдность того, что я чувствовал ночью. Только хмель и усталость заставили меня тащиться в кабинет и поверить, что к письмам привела меня судьба. Мое трехмерное «видение» пишущего поэта – не более чем бред воспаленного воображения. Куда реальней всего этого были две женщины, спящие наверху, одна – та, которая слишком любила меня, вторая – которая росла, чтобы меня ненавидеть.
Воспоминание о том, на какую выходку я толкнул Фрэн вчера вечером, заставило меня вздохнуть и закурить третью сигарету. Я был еще в халате, небрит, седые волосы всклокочены, как обычно по утрам, – ни дать ни взять безумный изобретатель. За спиной зафыркала кофеварка.
Стоя у двери, я, к своей досаде, увидел, что соседский кот опять забрался на нашу лужайку. На этот раз, в виде исключения, не за тем, чтобы гадить. Он подкрадывался к воробью, который прыгал в тени под стеной, не подозревая о смертельной опасности. Кот сделал шаг и замер, щеголевато согнув поднятую лапу – единственное, что было неподвижно в природе. Его тень, в целый ярд длиной, падала на колышущуюся траву.
Сунув сигарету в рот, я раскрыл дверь и вышел в патио.
– Брысь, тварь проклятая! – Кот мгновенно повернул голову на мой голос, но его туловище даже не шелохнулось. Он без всякого выражения смотрел на меня круглыми глазами, притворяясь, что не узнает, хотя это было отнюдь не первое наше столкновение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Потом снова захохотал, утирая выступившие слезы. Росс всегда смеялся как-то неестественно, как человек, слегка одичавший от слишком долгой жизни в одиночестве.
– Да заткнись ты, писака полоумный.
Но Росс никак не мог остановиться. Глядя на него, я заметил то, что замечал и прежде: когда он смеялся, его глаза становились еще мрачней и отрешенней. Как два калеки на балу.
– Все же поделитесь с нами, мистер Вулдридж, – с притворной серьезностью вдруг сказал он, – каким образом человек, такой безнадежно легковерный, как вы, добился успеха в бизнесе?
– Я не легковерен, отнюдь. Просто, когда я возвращаюсь домой, я оставляю свою подозрительность в машине.
Росс перестал улыбаться.
– Хороший и прямой ответ.
Я со вздохом встал и продолжил готовить ужин. Мне следовало бы предвидеть, что Росса не заинтересует моя скромная находка, которая, в конце концов, не имеет прямого отношения к книге, которую он пишет в данный момент.
Вечер прошел славно, как, впрочем, кажется мне сегодня, проходили в то время все наши вечера. Элен вернулась, и, пока ужин доходил на плите, мы сидели втроем за столом, покуривая, попивая вино и непринужденно болтая, как люди, знающие друг друга вот уж тридцать лет. Несмотря на свой безрассудный страх, Элен не могла удержаться от предположений относительно писем. Прежде чем подавать на стол, я откупорил еще бутылку вина, вследствие чего мы с Россом скоро начали строить и вовсе дикие теории.
Едва ужин был подан, заявился Кристофер, пунктуальный, как обычно. Дети у меня рослые, но если Фрэн – сама красота и стройность, то Кристофер – сутулый увалень. Хотя он в значительной степени унаследовал от матери ее мечтательность, но был начисто лишен ее тонкости и оттого грубоват. Вопреки всем доводам рассудка, он упорно желал изучать философию в университете, и теперь большее время пребывал на иной планете.
Хотя Кристофер и Фрэн прекрасно ладили между собой, они даже в младенчестве были разными. Кристофер был золотым ребенком, тихим и уже тогда задумчивым. Фрэн, родившаяся спустя пять лет после Кристофера, не давала нам покоя ни днем ни ночью, орала, словно ее черти поджаривали.
Однажды, когда Кристоферу было двенадцать, соседи обвинили его в том, что он насыпал песку в бак их новенького «вольво». Я был доволен, во-первых, потому, что мой сын неожиданно для меня оказался храбрецом, а во-вторых, потому, что чертовы соседи никогда мне не нравились. Не показывая, что я горжусь им, как иногда и следует поступать отцам, я устроил ему хороший нагоняй. Кристофер понуро слушал, а потом вдруг разразился слезами и признался, что он тут вовсе ни при чем, что это все Фрэн, ее рук дело. А он просто боялся мне рассказать. Лишь тогда я понял, что настоящий заводила у них – она, хотя и на пять лет младше его.
С возрастом она не стала покладистей. Когда ей было четырнадцать, один из учителей поймал ее на проступке, подробности которого до сих пор покрыты мраком, – тогда она привела в действие огнетушитель в мужском учительском туалете. Ее не выгнали из школы только благодаря дипломатическим усилиям с моей стороны, выразившимся в изрядном пожертвовании на новый спортзал. Она каким-то образом изловчилась сдать экзамены и перейти в следующий класс. Что было дальше? А то, что целыми днями она бездельничала, слушала так называемую «музыку» у себя в комнате, а по ночам усвистывала из дому и успела переспать с половиной южного Лондона.
В отличие от Элен, я чувствовал, что мой долг – приструнить нашу дочь, но мое намерение грозило привести к некоторым трениям в семье. Жена во время одного из наших с ней многочисленных споров относительно политики latssez -faire в отношениях с дочерью сравнила себя с пацифисткой, живущей в одном доме с милитаристом и ядерной бомбой.
Братец «бомбы», несмотря на все свои заскоки, водился с компанией, вызывавшей меньше опасений. Главным образом ради него я и двинулся в книжный бизнес: за первые два года после окончания университета торговля антиквариатом фактически перешла в его руки, и он доказал, что обладает удивительной деловой хваткой и, возможно унаследовав малость от материнской проницательности, был способен мгновенно определить подделку. Он жил в квартире над большим моим магазином, но часто приходил к нам к обеду. Мы прекрасно с ним ладили. По правде сказать, Кристофер, такой мягкий по натуре, отлично ладил со всеми, даже с Россом, с которым часами мог болтать об эстетике, постмодернизме, деконструктивизме и прочем вздоре.
Мы ужинали на кухне, столовая с ее длинным столом и бархатными портьерами была слишком роскошной, чтобы пользоваться ею каждый день. Естественно, главной темой общего разговора был Гилберт и его письма. Элен в очередной раз заявила, что во всем этом есть что-то мерзопакостное, чем позабавила меня и Росса. Однако сами письма остались лежать у меня в кармане. Все-таки я уважал ее чувства, а кроме того, знал, что стоит Кристоферу увидеть шифрованные страницы, и он будет для нас потерян на остаток вечера.
К концу ужина меня уже так и подмывало позвонить Вернону и узнать, как продвигается расшифровка. Тем не менее я сдержался. Ничего не случится, если подожду до завтра, решил я.
Когда мы приступили к сыру, влетела Фрэн.
Уже по ее шагам в коридоре я понял, что она вдрызг пьяна. Радостное возбуждение, которое я испытывал с момента моей находки, сменилось раздражением: это был незабываемый день в моей жизни, и я не хотел, чтобы теперь мне его испортили.
Дверь в кухню распахнулась, и мы, обернувшись, увидели на пороге восхитительную, как всегда, Фрэн, нетвердо державшуюся на ногах, как все юнцы, которым достаточно только пробку понюхать. Одета она была в своей манере – словно, как могла, старалась скрыть свое природное изящество. Но скрыть его было невозможно даже этим шиком барахла с распродажи, который я всегда находил невыносимо претенциозным. Свитер слишком велик, так что ее тонкие руки тонули в рукавах. Юбка коротка, но бесформенна. Тяжелые туземные серьги едва выглядывали из-под светлых волос. На ногах – горные ботинки, мужские и нарочито обшарпанные. Я чувствовал, что она так вырядилась специально, чтобы вывести меня из себя.
Минуту Фрэн молча стояла в дверях, покачиваясь, явно желая напомнить нам, какая она чертовски независимая и самостоятельная, затем сказала: «Привет!» – и хихикнула.
Мы поздоровались в ответ. Повисло неловкое молчание. Фрэн снова хихикнула.
– Проходи и садись, детка. Ты что-нибудь ела?
Словно не слыша матери, Фрэн повернула голову, и ее разбегавшиеся глаза наконец-то сосредоточились на мне.
– Привет, папуля! Ты как, папуля?
Знакомый прием. Она знала, что я ненавижу, когда она приходит домой выпивши, и намеренно вела себя вызывающе, чтобы поставить меня в неловкое положение перед присутствующими. Я решил действовать ее же оружием.
– Я-то отлично, Фрэн. А вот ты как? – Однако я тут же почувствовал в своем голосе ту напряженность, которую Фрэн всегда вызывала во мне, и это меня взбесило. – У тебя такой вид, будто ты обслужила сегодня кучу мужиков.
– Клод! – застонала Элен, словно я ударил дочь. Это разозлило меня еще больше.
– Надеюсь, ты не забыла трусики где-нибудь. Я…
– Клод! Прекрати!
– Трусики? – переспросила Фрэн, чуть ли не в истерике. – Не могу вспомнить. Лучше будет просто проверить.
И с этими словами задрала свою юбчонку.
Мы все знали, что она неуправляема и безумно гордится своими ногами, но на сей раз она перещеголяла самое себя. Мы застыли на месте. Рука Кристофера замерла, не донеся печенье до рта. Мне стало так стыдно, что я не в силах был произнести ни слова. Как бы далеко я ни заходил, похоже, моя дочь всегда опережала меня на шаг и всегда побеждала.
– Есть там что-нибудь? – сказала Фрэн, наклоняясь, чтобы заглянуть себе под юбку, и едва не падая. – Мне не видно!
Ко всеобщему облегчению, девчонка была в трусиках, таких крохотных, что я никогда не забуду. И таких узеньких, что по бокам торчали завитки волос. Мне стало просто нехорошо.
Когда нам показалось, что мы так и будем весь вечер сидеть в молчаливом замешательстве, Росс пришел на выручку, изрекши:
– О тягостная скука бытия!
Я расхохотался, Кристофер наконец откусил печенье. Элен сидела с озабоченным лицом и глядела на дочь. А Фрэн продолжала пошатываться, обмякшая и сконфуженная. Потом повернулась и пошла к себе наверх.
В нашей семье никогда не сомневались, за кем останется победа.
В те времена я в хорошую погоду обычно выходил наружу, чтобы выкурить последнюю сигарету и выпить последний глоток спиртного. Смотрел на машины, проезжавшие по улице, и на темные верхушки деревьев в Гринвичском парке, качающиеся во сне.
Теплые вечера наконец наступили. Когда Росс с Кристофером ушли, я вышел на крыльцо и впервые в этом году уселся на ступеньку. Элен поднялась наверх, видимо чтобы по-матерински приласкать Фрэн. Меня самого она начала серьезно беспокоить. Возможно, тут кроется что-то еще, а не обычный подростковый бунт.
Ночь была поистине фантастической: тихая, с небом в мириадах звезд. Багряная тучка покойно плыла в мою сторону, как старый корабль, который плавал слишком далеко и видел слишком много, но продолжал плыть по инерции.
Минут десять я сидел на крыльце, забыв о Фрэн, забыв на время о письмах Гилберта, счастливый. Наконец я бросил окурок на гравий, взял со ступеньки стакан и вошел в дом. Когда я закрывал дверь, деревья в отдалении зашептались – собрание призраков.
Наверху находились две большие комнаты, обращенные на улицу, одинакового размера и планировки, с одинаковыми эркерами. Левая служила спальней нам с Элен. Поднявшись наверх, я увидел, что из-под двери спальни не пробивается свет, а потому решил зайти на несколько минут в другую комнату – мой кабинет.
Может, точней было бы назвать его не кабинетом, а библиотекой. Вдоль стен – сплошь книги, многие из которых были куплены в магазине Дьюсона еще до того, как я сам стал его хозяином. Была, разумеется, и целая секция букинистических изданий. У эркера стояло большое старинное кресло, и по воскресным дням я часами просиживал в нем с книгой в руках, изредка прерываясь для того, чтобы выкурить сигарету, наслаждаясь видом на парк. Иногда мне казалось, что все эти годы я работал ради того, чтобы иметь вот этот кабинет, который дарит спокойное уединение, где царит дух учености, откуда видны зеленые кроны.
Войдя, я направился в глубь кабинета, где у стены стоял застекленный шкафчик. В нем было собственное освещение, которое я сейчас и включил. Я постоял в тишине, глядя на знакомые вещи: завиток волос, маленькую серебряную коробочку, клочок бумаги – записку с неразборчивыми каракулями, старинную книгу, раскрытую так, чтобы был виден летящий авторский росчерк на форзаце. Затем глянул на портрет над шкафчиком: крупный подбородок гордо поднят, светлые глаза грозно потемнели, кудри в небрежном беспорядке, будто растрепанные ветром.
В этот миг, один на один со знанием о своей находке, я почувствовал, что это, должно быть, судьба. Какая-то связь начала устанавливаться между нами.
Когда я вошел в спальню, Элен уже спала. Свет был погашен, но в щель меж неплотно задернутыми шторами сочилось молчание тех дивных звезд. Спящая жена казалась пятном темноты, смутным и теплым, как ее тело под одеялом.
Я тихо разделся и забрался в постель. Она проснулась и прильнула ко мне. Удовлетворяя ее, я чувствовал знакомую боль. Я ласкал ее из чувства долга и вины. Весь день, как всегда, мои глаза следили за каждым юным девичьим телом. И сейчас, в темноте, я вспомнил, как наклонился в магазине за коробкой и увидел под столом раздвинутые ноги Кэролайн.
Несколько минут спустя, когда судорога исказила мое лицо, а тело выгнулось дугой, Кэролайн встала из-за стола и, глядя мне в глаза, задрала юбчонку, прямо как моя дочь недавно. Это коробка, мистер Вулдридж. А что вот это?
Я содрогнулся в последний раз и перекатился на спину, хватая ртом воздух, как человек, нырнувший в ледяную воду. Элен положила голову мне на плечо.
– М-м-м… чудесно было, Клод.
– Да.
Несколько секунд мы лежали молча. Когда мое дыхание успокоилось, я потонул в тишине черного купола над домом, немыслимых пространствах, реве звезд.
– Клод… знаешь, я очень тревожусь за Фрэн.
– Не будь дурочкой. – Иногда безропотная капитуляция жены перед возрастом и ожирением приводила меня в бешенство. – Это просто издержки роста. Перебесится со временем.
– Надеюсь, ты прав. – Последовала пауза. Я знал, что Элен раздумывает, рискнуть ли задать еще вопрос на ту же тему. Наконец она осторожно спросила: – Все-таки ты не думаешь, что нам стоит помочь ей?
– Элен, я устал. Поговорим об этом утром, ладно?
– Хорошо, дорогой.
Она отвернулась – тихо, стараясь не беспокоить меня, но она была такой крупной, что кровать не могла не закачаться под ее тяжестью. Мне вспомнилось, как мы с Россом, когда Элен не было в кухне, смеялись над ее необъяснимыми страхами. Самой Элен никогда не пришло бы в голову кого-то высмеивать. Для этого в ней было недостаточно злости. Она ни за что не рискнула бы причинить боль другому.
– Элен?
– А-а?
– Я люблю тебя. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я тебя люблю, правда, и всегда буду любить. Я никогда никого так не любил.
Тишина.
– Ты веришь мне, да?
– Ну конечно верю, Клод.
Элен поворочалась, устраиваясь поудобней.
Я закрыл глаза, и прошедший день встал передо мной. Фредди, роющийся в урне на залитой весенним солнцем улице. Вернон, вздыхающий вслед мотоциклисту – эдакому богу молнии и урагана. Это напоминает ответ к кроссворду. Всяк из нас – криптограмма. Возможно, сейчас, засидевшись далеко за полночь, он бьется над ней. Всяк – из коробки в книжном магазине, из магазина – коробки с книгами. Байрон так или иначе подает мне знак. Наверняка это не просто случайность. Фрэн, задирающая… призраки, сошедшиеся в Гринвичском парке. Деревья, темнеющие до того, как опустится мрак. Кажется, они удерживают ночь, покуда не наступит настоящая тьма. Тогда они со вздохом отпускают ее. Синева покинула небо.
Вдруг словно свет вспыхнул, и я понял: второй раз за этот день мне явилось видение. Все представлялось ясней, чем раньше. Я видел молодого человека, пишущего у окна, но теперь мне был слышен и скрип его пера, и его бормотание. На нем была свободная белая рубашка. Рядом на столе – пустой стакан. Ставни были распахнуты, и ветерок нес в комнату гнилостный запах каналов. Трепетало пламя уже ненужной свечи, бледное в свете чистой и мерцающей венецианской зари, встающей над водой.
Неожиданно произошла странная вещь: картина приобрела глубину. Я понял, что могу войти в нее и выйти – по желанию. Подойти к человеку за столом и, склонясь над его плечом, посмотреть, что он пишет.
Я резко открыл глаза. Во мгле рисовались какие-то тени. Я чувствовал себя ребенком, внезапно проснувшимся среди ночи и со страхом смотрящим в вечную живую тьму. Потом услышал собственный голос, звучащий словно со стороны:
– Ты ведь веришь мне, правда, Элен? Ты знаешь, я люблю тебя.
– А-а?… – Может, она просто говорила во сне. – Да, Клод. Я знаю, ты меня любишь – по-своему.
4
Утро застало меня на кухне, у застекленной двери в сад. Снова ветреный весенний день. Бритвенно-острый свет обнажил все краски. Сад сиял, как старинная картина, с которой удалили слои грязи. Легонько покачивались под ветерком листья и стебли травы, первозданно свежие, – тысячью приветствий.
Все, казалось, доказывало абсурдность того, что я чувствовал ночью. Только хмель и усталость заставили меня тащиться в кабинет и поверить, что к письмам привела меня судьба. Мое трехмерное «видение» пишущего поэта – не более чем бред воспаленного воображения. Куда реальней всего этого были две женщины, спящие наверху, одна – та, которая слишком любила меня, вторая – которая росла, чтобы меня ненавидеть.
Воспоминание о том, на какую выходку я толкнул Фрэн вчера вечером, заставило меня вздохнуть и закурить третью сигарету. Я был еще в халате, небрит, седые волосы всклокочены, как обычно по утрам, – ни дать ни взять безумный изобретатель. За спиной зафыркала кофеварка.
Стоя у двери, я, к своей досаде, увидел, что соседский кот опять забрался на нашу лужайку. На этот раз, в виде исключения, не за тем, чтобы гадить. Он подкрадывался к воробью, который прыгал в тени под стеной, не подозревая о смертельной опасности. Кот сделал шаг и замер, щеголевато согнув поднятую лапу – единственное, что было неподвижно в природе. Его тень, в целый ярд длиной, падала на колышущуюся траву.
Сунув сигарету в рот, я раскрыл дверь и вышел в патио.
– Брысь, тварь проклятая! – Кот мгновенно повернул голову на мой голос, но его туловище даже не шелохнулось. Он без всякого выражения смотрел на меня круглыми глазами, притворяясь, что не узнает, хотя это было отнюдь не первое наше столкновение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29