Пять минут спустя я вышел из спальни, обряженный в кремовый пиджак, красный в горошек галстук, панаму и дорогие темные очки. В Англии такой наряд выглядел бы нелепым и вызывающим. Здесь в таком виде вы не выделяетесь в толпе. Паоло едва взглянул на меня, ничуть не удивившись.
– Отлично! – сказал он, подпрыгивая от возбуждения. – Едем!
С опущенным верхом мы помчались в Неаполь. Каслриг был в восторге. Поначалу он не мог усидеть на месте, но когда мы выехали на главное шоссе, шедшее по берегу залива, и я вдавил педаль газа, он замолчал, будто потрясенный скоростью. Я оглянулся и увидел, что он стоит на заднем сиденье и, подавшись вперед, крепко держится за плечи Паоло. Трелони сидел рядом с ним, стараясь сохранять благородное достоинство. Сам Паоло довольно улыбался во все стороны в надежде, что его заметит кто-то из знакомых.
Как я говорил, моя машина всегда привлекала к себе внимание – итальянцы никогда не стеснялись откровенно пялиться на нее и часто даже прерывали разговор, чтобы, раскрыв рот, проводить ее глазами, – но с шимпанзе на заднем сиденье мы буквально остановили уличное движение. Байрон со всем своим окружением вряд ли производил больший ажиотаж. Под бесчисленными перекрестными взглядами итальянцев ко мне вернулось старое чувство близости поэту и безотчетное предубеждение против записной книжки, которую я оставил Вернону.
Как оказалось, Паоло жил в самой древней и беднейшей части Неаполя, в одном из тех узких мощенных булыжником переулков, где повсюду красуется белье на веревках и кишит жизнь. Мы проехали две площадки, где мальчишки гоняли мяч, пяток ремонтирующихся скутеров и бесчисленные группки болтающих соседей, всякий раз замолкавших, когда мы громыхали мимо по булыжнику. Когда мы подъезжали к его дому, Паоло радостно заулыбался и замахал людям на тротуаре. Наконец мы остановились, и он завопил:
– Мама! Мама! Иди посмотри!
Худая, болезненного вида женщина лет тридцати пяти появилась на балконе и секунду стояла, глядя на нас. Потом повернулась позвать мужа:
– Бруно! Ты просто не поверишь!
На балкон вышел коренастый мужчина в жилете, глянул на нас и захохотал.
– Buona sera! – крикнул я, чувствуя себя не в своей тарелке, потому что к этому времени на нас глазела уже вся улица. – Я друг Паоло. Я только подвез его до дому.
– Поднимемся выпьем кофе, – сказал Паоло.
– Нет, нет, не могу.
– Да, да, – крикнул сверху отец Паоло, справившись с приступом веселья. – Поднимайтесь, выпейте кофе, синьор!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Когда мы вышли из машины, вокруг нас успела собраться толпа маленьких оборвышей.
– Трелони, ты должен остаться в машине, потому что я не хочу, чтобы ты закапал слюной мебель людям. Никого не кусай, пока они не скажут какой-нибудь гадости о Китсе.
Трелони грустно посмотрел на меня.
– Inglese! – закричали пораженные дети. – Inglese!
– Тебе, Каслриг, лучше пойти со мной. Идем.
Каслриг выпрыгнул из машины, взял меня за руку, и Паоло повел нас наверх по грязной лестнице.
Квартира была очень тесная и бедно обставленная, но сияла чистотой. В кухне над столом висело выцветшее изображение Девы Марии, почти неизменное в этом средоточии неаполитанской нищеты. У Паоло было бесчисленное количество младших братьев и сестер, которые, визжа от восторга, потащили Каслрига играть в свою спальню. Сам Паоло, как можно было предположить, остался со взрослыми. Войдя, я снял шляпу и темные очки, поскольку начал чувствовать себя претенциозным идиотом.
А мать Паоло, которую звали Анна, принялась извиняться за все – дом, жару, мух, печенье, – я, мол, наверно привык к более благородной обстановке. Я уже чувствовал себя мошенником. Меня подмывало сказать ей, что их бедность меня ничуть не шокирует. А также все время хотелось достать из кармана чековую книжку и выписать ей приличную сумму, но мне удалось удержаться от этого жеста. В этом мне помог Бруно, который добродушно посмеивался надо мной и всем своим независимым видом словно показывал, что не нуждается ни в чьей помощи.
Мы болтали о том о сем. После недель, проведенных в одиночестве, нежданный избыток общения казался почти сюрреальным. Выяснилось, что Бруно по профессии механик. Он задал мне массу технических вопросов о моей замечательной машине, но моих знаний итальянского не хватало, чтобы ответить ему. Единственное, что я мог сказать ему по существу, это что «морганы» собирают почти исключительно вручную.
– Да! – сказал он, уважительно кивнув. – Ручная сборка лучше всего.
Когда он спросил, чем я занимаюсь, то, не успел я ответить, вмешался Паоло.
– Он английский писатель. Пишет целый день. Это обязательно будет великая книга.
Естественно, его сообщение удвоило раболепное почтение его матери, которое и без того смущало меня. Я не стал опровергать Паоло, чувствуя, что атмосфера насквозь пронизана фальшью, так что даже не стоит беспокоиться по этому поводу. С этой минуты Бруно называл меня не иначе как Scrittore – с оттенком легкой иронии, словно мы с ним были давние знакомцы.
Как только приличия позволили, я распрощался с хозяевами, ужасно устав от всего этого. Общение с людьми, как часто случается, заставило меня лишь острее ощутить свое одиночество. Я испытывал потребность вернуться домой, в мое уединение, где можно было спокойно собраться с мыслями.
Паоло спустился проводить меня. Солнце покидало улицу, освещая уже только самые верхние окна. «Морган», казалось, светился в глухой тени. Вокруг него собралась большая толпа детей, которые заглядывали внутрь, на приборную доску, однако старались ничего не трогать. Они все держались на некотором расстоянии от машины, словно перед ними был космический корабль.
Предпочтения детей разделились, одни не сводили глаз с меня, другие – с моей обезьяны. Когда я сквозь гул мотора стал прощаться с Паоло, они все так грустно посмотрели на меня, что я смог сказать только одно:
– Так и быть. Влезайте.
Через две секунды мы побили мировой рекорд по количеству детей, какое мог вместить «морган». Они – кроме Паоло, который считал ниже своего достоинства ехать с плебсом по причине личного знакомства со мной, – набились в машину; кто теснился сзади, кто стоял на переднем сиденье и держался за переднее стекло, кто уселся на капоте или повис на подножках. Каслрига мне пришлось посадить себе на колени. Бруно смотрел с балкона и оглушительно хохотал.
Когда мы тронулись, очень медленно, восторгу детей не было предела. По всей улице из каждого окна торчало по две-три головы. Дети смеялись, кричали, махали друзьям. В конце улицы, убедившись, что они держатся крепко, я поддал газу, и раздавшийся визг можно было бы услышать и на Уайтхолле.
Там, где булыжник кончался, все вылезли из машины, хором благодаря меня, спрашивая, приеду ли я еще, и крича, как это было замечательно.
– Нет, это вы замечательные, – отвечал я, глядя на сияющие детские лица. Они не поняли меня, потому что я сказал это по-английски, а темные очки скрывали слезы у меня на глазах. – Я люблю вас. Очень люблю всех вас.
Я уехал, ругая себя за то, что так расчувствовался. Но спустя несколько минут пришлось остановить машину, потому что я плакал, как старуха на свадьбе. Просто непонятно было, что на меня нашло.
Но мои любимцы понимали.
Когда я вернулся в свой огромный пустой дом, стоящий высоко на холме, далеко от бурления жизни в городе, и сел на балконе с бутылкой джина, они собрались вокруг меня. Перси вспрыгнул сперва на стул, оттуда на стол и, печально повернув голову, смотрел на меня. Трелони следовал за мной по пустым комнатам и наконец уселся у ног, скорбно глядя мне в глаза. Каслриг взобрался мне на колени, обнял меня и прижался уродливой головенкой к моей груди. Он прижимался ко мне нежно и осторожно, потому что понимал, как все они, что я умираю.
12
Я мгновенно сделался знаменитостью.
Сначала я стал относительно хорошо известен в квартале, где жил Паоло, потому что взял за привычку каждый вечер подвозить его до дому. Едва мы появлялись, все местные дети бросали свои игры и облепляли машину, чтобы прокатиться до дома Паоло. Похоже, им это ничуть не надоедало. Сбегаясь к машине, чумазая стая вопила: «Scrittore! Scrittore!» – ибо прозвище, которым наградил меня Бруно, не только прилипло ко мне, но и стало известно всей улице. За засиженными мухами окнами появлялось несколько взрослых лиц, чтобы посмотреть на веселье детей. Родители Паоло часто выходили на балкон, чтобы позвать меня на чашку кофе, но я всегда отказывался, ссылаясь на необходимость работать.
Это принесло мне известность. Но потом, вскоре после того как я в первый раз подвез Паоло домой, позвонила молодая женщина, Симонетта, которая видела, как я ехал по городу с Каслригом (с того первого выезда он требовал, чтобы я всюду брал его с собой), и изъявила желание посетить меня. Оказалось, что она работала в местной газете.
Сначала я довольно резко отказал ей, сам не зная почему. Только положив трубку, я, продолжая стоять у телефона, понял, что мною руководила болезненная застенчивость одинокого человека. Теперь, когда у меня был мой зверинец и друг в лице тринадцатилетнего мальчишки, остальной мир мне стал не нужен. Поняв это, я тут же подумал, как был бы счастлив Паоло, если бы обо мне написали в газете. Десять минут спустя я перезвонил Симонетте и согласился на интервью при условии, что газета опубликует мое фото вместе с Паоло.
Мы с ним ждали на балконе, когда назавтра она приехала на неизменном здесь «фиате». Даже издалека мы увидели, что, когда она вышла из машины и направилась к воротам, ее слегка поразило то, что предстало ее глазам. Что было вполне объяснимо, поскольку к этому времени я вовсе перестал заниматься домом.
Во-первых, прошли две бурные грозы, и потоки воды совместно с последовавшей невероятной жарой изменили мой сад до неузнаваемости. Пышно разрослись всевозможные экзотические растения, некоторые – очень красиво. Новая поросль была такой высоты, что моим грациозным пальмам, казалось, приходится прилагать немалые усилия, чтобы держать свои вершины над вздымающимися зелеными волнами, а приземистый «морган» стал совершенно не виден с дороги. Сам дом теперь как будто не только рассыпался, но и тонул, подобно фантастическому каменному кораблю, в море зелени. Я не мог пересилить лень и безразличие и выйти на изнуряющую жару, чтобы расчистить эти джунгли, к тому же это никого не волновало, кроме меня, так что я просто оставил все как есть.
Потом я обнаружил, что оба моих барочных фонтана, такие роскошные, требуют небольшого ремонта и ухода, чтобы нормально работать, поэтому я махнул на них рукой и выключил. Очень скоро вода в них стала темно-зеленой, и, словно по волшебству, их чаши заполнились дохлыми жуками-рогачами, водомерками, лягушками и изумительнейшими крупными лилиями. У поднимающихся из этого мутного горохового супа стеблей фонтана вид был довольно траурный и заброшенный, но каким-то образом и более благородный. От стоячей воды шел сильный, успокаивающий запах гниения, который вовсе не казался мне неприятным. Он напоминал мне запах, который, бывало, частенько шел от Темзы в черте Гринвича. Во всяком случае, он привлекал в мой сад стрекоз. Они были крупней английских и даже более яркие, и я мог часами любоваться с балкона тем, как они стрелой бросаются вперед, зависают в воздухе и снова бросаются, пока не начинало казаться, что они выписывают в воздухе экзотические знаки какого-то послания, предназначенного мне.
Картину завершала пара молодых павлинов, за несколько дней до этого доставленная моим поставщиком, которым я позволил свободно расхаживать по саду; их сине-зеленое оперение маняще мерцало, подчеркивая его заброшенность, их скорбный крик – пустоту в доме.
Добавьте ко всему этому постепенное разрушение самого дома, которое длилось не один век до моего появления в нем, проявлявшееся в трещинах на штукатурке, ржавчине кованых балюстрад, осыпающейся лепнине и отслаивающейся зеленой краске на ставнях, и получите некоторое представление о величественном, внушающем благоговение распаде, среди которого я нашел уединение. Не удивительно, что Симонетта несколько растерялась.
Ей вряд ли было больше двадцати, и, несмотря на невысокий рост и смуглую кожу, она чем-то напомнила мне Фрэн. Возможно, в любой девушке ее возраста я увидел бы сходство со своей дочерью. Что поразило меня, когда я распахнул перед ней ворота, это что я, впервые со времен своих двадцати, вновь почувствовал себя холостым и свободным.
Я медленно, походкой гуляющих павлинов, направился обратно к дому, держа за руку Каслрига. Моя необщительность частично объяснялась желанием произвести впечатление, но главным образом тем, что я стеснялся и нервничал. Паоло и Симонетта следовали чуть сзади. Присутствие девушки как будто усилило жару и пульсирующий электрический звон цикад. Ящерицы на раскаленном от солнца капоте «моргана» смотрели, словно в ступоре.
Войдя в дом, Симонетта потребовала, чтобы ее провели по всем комнатам, отвечая по пути на ее вопросы. В ее голосе слышалась нотка, какой мне давненько не приходилось слышать, особенно у такой юной девушки. Может, подумал я, ей просто дом понравился.
В спальне она с восхищением посмотрела на мое ложе с балдахином и с бесцеремонностью своей нации спросила, неужели я сплю на нем один.
– Разумеется, – ответил я.
С высокомерным видом я вышел из спальни, предоставив им следовать за мной, но дыхание у меня перехватило, а сердце трепыхалось, как муха, попавшая в варенье.
После экскурсии по дому Симонетта и Паоло собрали моих любимцев на балконе для группового снимка. Я изобразил перед объективом любезную улыбку.
– Нет, нет, – сказала Симонетта. – Не улыбайтесь. Так вы не произведете впечатления. Постарайтесь изобразить настоящего англичанина.
Я припомнил знаменитое байроновское «выражение лица», которое он напускал всякий раз, когда позировал художнику. Поднял подбородок, опустил уголки губ и устремил надменный взгляд на Неаполь.
– Прекрасно! – крикнула Симонетта и принялась щелкать затвором фотоаппарата.
Когда она сфотографировала нас в разных частях дома, Паоло объявил, что непременно должен вернуться на работу, и, не успел я сообразить, что происходит, мы с Симонеттой остались на балконе одни. Мгновение она смотрела на меня со странным сочувствием.
– Надеюсь, вы не будете возражать, – мягко сказала она, – если я вас спрошу, что с вами, синьор?
– Что вы имеете в виду?
– Все те таблетки в спальне… – Я промолчал, стыдясь этих свидетельств смерти и возраста. – Простите. Мне не следовало спрашивать.
– Не беспокойтесь. Пустяки. Ничего серьезного.
– А, понимаю. – В ее взгляде по-прежнему читалось участие – я ее явно не убедил.
Чтобы скрыть смущение, я сходил за минеральной водой, мы не спеша пили и покуривали. Симонетта курила изящно и, пуская дым, поднимала острый подбородок.
– Значит, вы тут живете совершенно один?
– Да. Недавно разошелся с женой.
– Поэтому вы покинули Англию?
Я пожал плечами, стараясь подражать ее спокойствию.
– Отчасти.
Мгновение я стоял, любуясь ее профилем; она смотрела на город. Казалось, кровь кипит у меня в жилах, но лицо Симонетты, когда она повернулась ко мне, было безмятежно.
– Вы выбрали красивое место, синьор. – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Оно прекрасно вам подходит.
Когда я наклонился к ней, чтобы поцеловать, легкий ветер с залива поднял прядку ее волос. Поцелуй длился мгновение. Прохладный кончик ее языка пробежал по моему быстрей язычка ящерицы, и я тут же оторвался от нее.
– Простите, – я уставился в пол, чтобы откашляться, но потом понял, что не могу поднять глаз. – Думаю, вам лучше уйти.
– О'кей. – Она вновь была беззаботна и невозмутима. – Как скажете.
Я в отчаянии следил за тем, как она собирает свои вещи. Потом проводил ее, смущенный, молчаливый, до машины. Присутствие Элен ощущалось сильней, чем обычно. Это абсурдно, но я чувствовал вину за тот мимолетный поцелуй на балконе, словно еще был женатым человеком, над которым довлеет не столько страх, сколько долг.
Прежде чем тронуться, Симонетта опустила боковое стекло и улыбнулась мне.
– Не беспокойтесь. Думаю, я напишу очень благожелательную статью о вас, Scrittore .
Вновь оставшись один, я вернулся на балкон. День был совершенно безветренный. Солнце ползло по тихому морю. Зной, казалось, звенел у меня в ушах. В первый раз я понял, до какой степени дом с его заросшим, запущенным садом, его жалким великолепием, его помпезной атмосферой пустоты и отчаяния – символ моей души.
Статья вышла в должное время и создала мне репутацию местного героя, эксцентричного англичанина, живущего на холме. Я неожиданно обнаружил, что чуть ли не все знают меня. Я не ожидал, что статья возымеет такие последствия, но думаю, тысячи неаполитанцев и без того обращали внимание на меня, разъезжавшего в своей английской машине с шимпанзе, сидящим рядом со мной, и бульдогом на заднем сиденье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29