Оказалось, я еще нужен повествованию. Оно затребовало меня, чтобы поведать о последнем событии. Мне была дарована отсрочка или, может, последний шанс на спасение.
Накануне ухода из жизни, чувствуя, что ложиться спать не только бессмысленно, но и расточительно, я сидел на балконе. Несмотря на холод и неудобную позу, я около пяти утра задремал. Спустя четыре часа я проснулся, окоченевший, и, с трудом разогнувшись, посмотрел на сверкающее море.
Словно чтобы доказать себе, что во мне нет страха, я побрился и съел легкий завтрак. Сознание, что я это делаю в последний раз, обострило мои ощущения и придало действиям оттенок легкой нереальности. Потом я переоделся во все чистое и попрощался со своими любимцами в огромном парадном зале, потрепав Трелони по голове, а Каслригу потряс руку. Я сделал это так, будто просто собирался пойти пройтись по магазинам, и им не пришло в голову, что что-то не так.
Я оглянулся, ища Перси, но в доме его нигде не было, и я предположил, что ему захотелось полетать. Он часто это делает, потому что любит свободу, а я теперь вполне ему доверяю, и одно из окон на кухне постоянно открыто для него. Втайне радуясь, что есть причина не торопиться, я сел и принялся ждать его.
Заняться было нечем, и я начал прокручивать в уме предстоявшее: как запущу мотор, медленно отойду от причала, как много раз Бруно делал это у меня на глазах, потом понесусь по заливу. Я решил остановиться на полпути между материком и Капри, где море было пустынным и глубоким. Там в качающемся на волнах катере, чувствуя легкое поташнивание от запаха соли, влезу в костюм ныряльщика, надену акваланг. Это будет долгая и неудобная процедура, поскольку прежде мне в этом всегда помогал Бруно. Я почти явственно ощущал холодный ветер и тишину вокруг. С загубником во рту мое дыхание станет неестественно громким и медленным, задумчивым, как дыхание больного под усыпляющим газом. Когда я спиной вперед опрокинусь в воду и начну погружаться, металлический цилиндр у меня на спине и нежные мехи моих легких будут с шипением выпускать и вбирать воздух в едином ритме с морем – две половины единого механизма. Как я найду в себе мужество разъединить их?
Через десять минут меня начала бить дрожь. Хотя в доме было холодно, пот побежал у меня по спине, закапал в подмышках. Живот сжался от спазма, что живо напомнило мне то, как я нервничал на экзаменах в школе.
Я резко вскочил и принялся быстро расхаживать по зале, почувствовав наконец в воздухе запах своей смерти. В тот же миг Трелони задрал голову и завыл. Никогда прежде я не видел, чтобы он это делал, и меня вдруг замутило от гулкого мрачного эха его воя. Горе Трелони передалось Каслригу, который завизжал и начал колотить ладошкой по мраморному полу. К ним присоединились павлины в саду, вознося к окнам свои безутешные нечеловеческие стенания. Эта какофония показалась бы мне комичной, если бы меня так сильно не трясло и не мутило. Она рвала мне душу. Пора было отправляться, вернулся Перси или нет.
Покидая дом, я был так переполнен ощущением окончательного и абсолютного одиночества, ожидавшего меня, что не заметил, что меня сопровождают. Только выйдя на широкую лестницу, я понял, что мой пес и обезьяна следуют за мной все с тем же ужасным воем и визгом. Когда я остановился и строгим голосом приказал возвращаться назад, они завыли так жалостно, что я сам едва удержался от желания вернуться. Секунду я смотрел на них, а потом, частью от невыносимой муки, частью чтобы не слышать их, закинул голову и завыл. В тот момент, когда разнесшееся по пустому дому эхо затихло, над входной дверью зазвонил колокольчик.
Но вот он затих, и в воздухе повисла абсолютная тишина. Только мое тяжелое дыхание раздавалось в холле. Мы все трое стояли на верхней площадке лестницы, и, наверно, у моих любимцев, как и у меня, появилась безумная надежда на отсрочку. Спустя несколько секунд колокольчик зазвенел снова, и его звук был удивительно спокойным, мирным, чужим в своей обыденности. Я спустился вниз, как убийца или извращенец, которому помешало вторжение нормального мира, тело было свинцовым, в голове бешено метались мысли.
Я отворил парадную дверь и выглянул, щурясь от бледного зимнего солнца. За воротами возле такси стояла высокая блондинка. На ней были элегантный синий жакет и такая же юбка. Завидев меня, она улыбнулась широкой ослепительной улыбкой.
– Папа! – крикнула она. – Наконец-то я тебя нашла!
Было бы не совсем правильно сказать, что я узнал мою дочь Фрэн. Узнавание – вещь спокойная, рассудочная по сравнению с тем потрясением, которое я испытал. Как если бы я увидел умершего родственника, явившегося с того света.
Я не мог произнести ни слова и просто захлопнул дверь. Колокольчик тут же зазвенел снова. Я повернулся, собираясь подняться наверх и спрятаться, но почувствовал внезапную слабость в ногах и, весь дрожа, тяжело привалился к двери. Столько месяцев скрываясь и мечтая о встрече, подобной этой, я был застигнут в момент наибольшей слабости. Конечно, мне не пришло в голову подозревать, что специально был выбран такой удачный момент. Я просто решил, что это судьба.
С минуту я стоял так, приходя в себя, а колокольчик все продолжал звенеть, обыденный и бесстрастный, бесцеремонно нарушая тишину дома. В конце концов я понял, что придется ее впустить.
Идя к воротам, я чувствовал нелепый стыд. Старые развалины никогда не выглядели хуже. Подъездная дорожка так заросла сорняками и травой, что была едва заметна, пальмы и фонтан поднимались среди по-зимнему пожухших зарослей. Неуловимо пахло экскрементами и гнилью. Завидев меня, Фрэн наклонилась к таксисту, чтобы расплатиться. Когда я подошел к воротам, она отпустила такси и направилась ко мне.
– Напрасно ты его отпустила, – сказал я сквозь прутья решетки. – Лучше было бы тебе уехать. Сегодня у меня плохой день.
– Ты приветлив, как всегда, пап, – оживленно сказала Фрэн. – Быстро открывай и впусти меня. Не для того я проделала такой путь, чтобы сейчас поворачивать обратно.
В любое другое время я бы вспылил, стал спорить, гнать ее прочь. Но сейчас я едва нашел в себе силы, чтобы повторить;
– Сегодня тяжелый день. Пожалуйста, приходи завтра.
– Вздор. – Фрэн, казалось, не замечала, что я едва стою. – Давай отпирай. Я хочу поговорить с тобой.
Секунду мы смотрели друг на друга сквозь прутья, и я увидел, что все мои воспоминания о ней оказались неверны. В ней совершенно ничего не осталось от ребенка. Вместо этого я чувствовал исходящую от нее спокойную силу и понял, что, хотя ей не было даже и двадцати, моя дочь уже привыкла к тому, чтобы мужчины повиновались ей. Это понимание вызвало во мне легкое подобие той ярости, в которую она, бывало, приводила меня.
– Ну же, – повторила она. – Отпирай.
– Ох, уходи. Почему бы тебе просто не уйти и не оставить меня одного?
– Знаешь, кого ты мне напоминаешь, пап? Большого обиженного ребенка, который отказывается выйти из своей комнаты, вот кого.
Это было почти как в старые времена. Прежде чем впустить ее, я даже бросил на нее сердитый взгляд сквозь прутья. Пока мы шли к дому, я попробовал увидеть все ее глазами: черный от грязи «морган», потрескавшиеся барельефы на фасаде, облупившиеся ставни. Когда я ввел ее внутрь, в парадный холл с его величественной лестницей, она застыла на месте, глядя во все глаза. Ее голос раскатился по холлу, отскакивая от крошащейся лепнины.
– Потрясающе!
– Нижним этажом я не пользуюсь.
– Надеюсь. Он разваливается на глазах. Да и за садом ты не слишком-то следишь, да?
Покачивая бедрами, она направилась к лестнице и скользящим шагом стала подниматься на второй этаж. В облике дочери, столь долго находившейся вне моей реальной жизни, мне виделась некая чрезмерная, подчеркнутая нормальность. Она была как гримерша, забредшая в декорации исторического фильма, не к месту ординарная, мгновенно разрушающая иллюзию. Я просто стоял и наблюдал за ней, не в силах разобраться в обуревавших меня чувствах. На середине лестницы Фрэн негромко вскрикнула, увидев Трелони и Каслрига, которые сидели там, где я их оставил.
– Боже мой! Вот это да!
В восторге она помчалась по лестнице, неожиданно неуклюжая, и я подумал, что, в конце концов, в ней, возможно, еще осталась хотя бы крупица от ребенка.
– Поздоровайтесь с хорошенькой девушкой, ребята.
Трелони стал на задние лапы, виляя хвостом и пуская слюну, а Каслриг несколько раз перекувырнулся. Я поднялся по лестнице очень медленно, потому что едва не падал от усталости, и повел Фрэн в парадную залу. Она взяла Каслрига за руку и последовала за мной.
– Какие они у тебя милые! Как их зовут?
– Пса – Трелони. Шимпанзе – Каслриг. Попугай, летящий к дому, которого ты увидишь, если выглянешь в окно, – это Перси.
Повернувшись к окну, Фрэн смотрела, как Перси влетел внутрь, замедлил скорость и спланировал мне на плечо.
– Потрясающе! Невероятно! Просто фантастика!
– Поздоровайся с ней, Перси.
– Отвали.
– Прямо как сказочный замок! – воскликнула Фрэн. – О, пап, это замечательно!
Мне вдруг стало еще грустней.
– Теперь это для меня обычная вещь. Единственное сказочное существо здесь – это ты. Не могу поверить, что увидел тебя. Не сегодня, а вообще.
С широкой улыбкой Фрэн присела на корточки, обняла одной рукой Каслрига, а другой потрепала Трелони по голове. Это действительно была она. Моя дочь.
Когда она снова заговорила, голос ее прерывался.
– Знаешь, что это мне напоминает? Сказки, которые ты мне читал, когда я была маленькая, когда ты заходил ко мне в спальню поправить одеяло. Это прямо как одна из тех волшебных историй.
Как только она сказала это, я понял, о чем она думает. Она видела себя ребенком, который пришел поиграть в таинственный сад, принеся с собой дыхание невинности и обыденного внешнего мира, и великан-людоед проснулся в своем одиноком замке и почувствовал раскаяние. Но эта искушенная юная женщина давно уже не ребенок, а моя жизнь в Италии, несмотря на все сходство, отнюдь не сказочна.
– Нет, Фрэн. К сожалению, это не одна из тех волшебных историй.
Мне снова вспомнилось, как она непохожа была ребенком на Кристофера, обожала истории о принцессах и волшебстве, требуя, чтобы я постоянно перечитывал какие-то из них. Как я любил ее тогда. Каждый вечер перед сном она обнимала меня с эгоистичной страстью, которая присуща детям, не представляющим, какое счастье они сами дарят родителям. Даже сейчас я помнил это, но лишь как сцены из чьей-то чужой жизни. Женщина рядом со мной ничем не походила на того ребенка. А я больше не был тем молодым отцом. На каком-то этапе жизни я распрощался с ним.
Вот почему ее вид заставил меня почувствовать себя столь одиноким. Осталось лишь воспоминание, глухое и стершееся, о том, как я любил ее.
Подружившись с моими любимцами, Фрэн настояла на том, чтобы мы сели на балконе. Я сказал, что там слишком холодно, но она возразила: нет, это как весенний день. Я уже забыл, что такое настоящий холод. Открыв ей балконную застекленную дверь, я пошел в спальню, чтобы одеться потеплей.
Возвращаясь к ней, я ощутил, какая оглушающая пустота царит в доме, оглушительней, чем в первую мою ночь в нем. Когда я вышел на балкон, мне показалось, что эта пустота поселилась во всем вокруг: знаменитый залив, город, это нагромождение домов, расползающихся за его пределы, сам древний Везувий – все было необычно громадным и мрачным. Как при смене декораций между действиями, все потеряло свое очарование.
Поначалу разговор не клеился, мы избегали того, что было у каждого на душе. Ее школьный приятель, который, путешествуя по Европе, проезжал Неаполь, заметил меня в моем «моргане» и сообщил об этом Фрэн. Когда она прибыла сюда, найти меня не составляло труда. Кажется, все знали обо мне.
– Как это они тебя называют?
– Scrittore .
– Что это значит?
– Писатель. Это из-за той безделицы, над которой я работаю. Что-то вроде мемуаров.
Мой голос был незнакомым и фальшивым, слишком моим, словно на дешевом магнитофоне звучала старая запись. Голос Фрэн тоже звучал неестественно. Мы продолжали в том же духе, неловко обходя главное, пока Фрэн, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу, не полезла в сумку за пачкой английских сигарет. Замедленным движением поднесла зажигалку и закурила, затем села и выжидательно посмотрела на меня. Я не сразу сообразил: она ждет, что я ее отругаю. Ей было не понять, что давний гнев тут не может вспыхнуть, как не может спичка вспыхнуть в вакууме.
– Так ты не возражаешь, что я курю? – наконец спросила она.
– Нет, а почему я должен возражать? Ты уже взрослая.
– Вот как! – Фрэн выглядела слегка обиженной. – Знаешь, я до сих пор и травку покуриваю.
Я озадаченно посмотрел на нее: почему она сочла, что нужно объявить мне это? Она получила свободу, которой всегда так жаждала, и вот теперь, когда я ушел из ее жизни, пытается заставить меня, как встарь, сыграть роль тирана.
– Ну и прекрасно, – сказал я беспечно. – Кури что хочешь.
Опять воцарилось молчание, еще более неловкое, чем прежде. В конце концов я понял, что дальше откладывать нельзя. Живот снова свело судорогой. Сердце бешено билось. Словно вид морской дали мог меня успокоить, я отвернулся от Фрэн и устремил взгляд на залив. Казалось, пустота волн набросилась на меня.
– Как Элен? – спокойно спросил я.
– Она больше не живет с Россом, если ты это имеешь в виду.
Это был странный момент. Фрэн наклонилась ко мне через стол и, не скрываясь, вглядывалась в мое лицо. Мои любимцы, бывшие тут же на балконе, тоже, как оказалось, внимательно смотрели на меня, словно понимали важность сказанного. Я отвернулся и смотрел на море, позабыв обо всех них. Я был ошеломлен, как никогда в жизни, тем, что во мне ничто не шевельнулось.
Любой нормальный муж почувствовал бы что-то, ну там внезапное волнение, пусть и слабое, при таком известии. Я не почувствовал ничего. Шли мгновения, и это ощущение становилось ужасным. Я был как слепой, который проснулся и, шаря вокруг себя, обнаружил, что из спальни вынесли всю мебель. Я ждал, охваченный отчаянием. Потом до меня постепенно дошло, что не только мебель вынесли, но и сами стены снесли. Все здание жизни исчезло бесследно. Наконец я понял, до какой степени превратил себя в изгнанника.
Фрэн продолжала изучающе смотреть на меня.
– Почему? – не оборачиваясь, спросил я.
– Они ужасно не ладили. Думаю, Росс слишком привык жить по своему распорядку. Мама мешала ему работать. Он постоянно был страшно раздражен, похлеще тебя, и она в конце концов просто этого не вынесла.
– Понимаю. А как наш юный Кристофер?
Последовала пауза.
– У него все прекрасно. – В ее голосе слышалось разочарование оттого, что я так быстро сменил тему. – Вернулся в университет, в аспирантуру, пишет что-то по философии. И обручился с Кэролайн. Ну, ты знаешь ее, она еще работала в книжном магазине.
– Хорошо, – сказал я равнодушно. – Они подходят друг другу.
Какое-то время я заставлял ее продолжать болтать в том же духе: рассказывать новости, провести короткую экскурсию по моему прошлому. Я спросил о старых знакомых и знакомых местах. Все ее ответы не вызывали во мне никакого отклика, но я продолжал спрашивать, прощупывая, насколько простерлась пустота. Все это время я чувствовал, что Фрэн хочется вернуться к разговору об Элен и мне. Наконец я решил, что хватит, пора кончать с этим.
– Так почему, – спросил я, поворачиваясь к ней, – ты проделала такой неблизкий путь, приехала сюда?
Фрэн глубоко вдохнула и сказала:
– Чтобы попросить тебя вернуться в Англию. – Я молчал. Подождав секунду, она продолжила: – Послушай, то, как мама и Росс поступили с тобой, было жестоко, но я совершенно точно знаю, что сейчас они оба сожалеют об этом. Вот настоящая причина, почему они не смогли жить вместе. Думаю, они просто чувствуют себя слишком виноватыми.
Фрэн все представляла себе неправильно. Она видела во мне жертву, человека, которого предали собственная жена и лучший друг, вынужденного покинуть свою страну и дом. Она никоим образом не могла узнать, как моя собственная душевная опустошенность еще много лет назад иссушила и дружбу, и супружескую жизнь.
– Не нужно им чувствовать себя виноватыми, – устало сказал я. – Им не в чем упрекать себя.
– Если ты действительно так считаешь, – настаивала Фрэн, и я никогда не видел, чтобы она смотрела так прямо и по-взрослому, – возвращайся и попытайся начать все сначала. Конечно, мама именно так не сказала, но я знаю, что она очень бы обрадовалась, если бы ты вернулся. Видел бы ты ее лицо, когда она услышала, что мне сообщили, где ты находишься. Как если бы…
– Я не собираюсь возвращаться в Англию. Ни при каких обстоятельствах.
Мой. категорический тон заставил ее замолчать на секунду. Потом она заговорила снова, более спокойно.
– Если не хочешь делать этого ради мамы, сделай ради меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Накануне ухода из жизни, чувствуя, что ложиться спать не только бессмысленно, но и расточительно, я сидел на балконе. Несмотря на холод и неудобную позу, я около пяти утра задремал. Спустя четыре часа я проснулся, окоченевший, и, с трудом разогнувшись, посмотрел на сверкающее море.
Словно чтобы доказать себе, что во мне нет страха, я побрился и съел легкий завтрак. Сознание, что я это делаю в последний раз, обострило мои ощущения и придало действиям оттенок легкой нереальности. Потом я переоделся во все чистое и попрощался со своими любимцами в огромном парадном зале, потрепав Трелони по голове, а Каслригу потряс руку. Я сделал это так, будто просто собирался пойти пройтись по магазинам, и им не пришло в голову, что что-то не так.
Я оглянулся, ища Перси, но в доме его нигде не было, и я предположил, что ему захотелось полетать. Он часто это делает, потому что любит свободу, а я теперь вполне ему доверяю, и одно из окон на кухне постоянно открыто для него. Втайне радуясь, что есть причина не торопиться, я сел и принялся ждать его.
Заняться было нечем, и я начал прокручивать в уме предстоявшее: как запущу мотор, медленно отойду от причала, как много раз Бруно делал это у меня на глазах, потом понесусь по заливу. Я решил остановиться на полпути между материком и Капри, где море было пустынным и глубоким. Там в качающемся на волнах катере, чувствуя легкое поташнивание от запаха соли, влезу в костюм ныряльщика, надену акваланг. Это будет долгая и неудобная процедура, поскольку прежде мне в этом всегда помогал Бруно. Я почти явственно ощущал холодный ветер и тишину вокруг. С загубником во рту мое дыхание станет неестественно громким и медленным, задумчивым, как дыхание больного под усыпляющим газом. Когда я спиной вперед опрокинусь в воду и начну погружаться, металлический цилиндр у меня на спине и нежные мехи моих легких будут с шипением выпускать и вбирать воздух в едином ритме с морем – две половины единого механизма. Как я найду в себе мужество разъединить их?
Через десять минут меня начала бить дрожь. Хотя в доме было холодно, пот побежал у меня по спине, закапал в подмышках. Живот сжался от спазма, что живо напомнило мне то, как я нервничал на экзаменах в школе.
Я резко вскочил и принялся быстро расхаживать по зале, почувствовав наконец в воздухе запах своей смерти. В тот же миг Трелони задрал голову и завыл. Никогда прежде я не видел, чтобы он это делал, и меня вдруг замутило от гулкого мрачного эха его воя. Горе Трелони передалось Каслригу, который завизжал и начал колотить ладошкой по мраморному полу. К ним присоединились павлины в саду, вознося к окнам свои безутешные нечеловеческие стенания. Эта какофония показалась бы мне комичной, если бы меня так сильно не трясло и не мутило. Она рвала мне душу. Пора было отправляться, вернулся Перси или нет.
Покидая дом, я был так переполнен ощущением окончательного и абсолютного одиночества, ожидавшего меня, что не заметил, что меня сопровождают. Только выйдя на широкую лестницу, я понял, что мой пес и обезьяна следуют за мной все с тем же ужасным воем и визгом. Когда я остановился и строгим голосом приказал возвращаться назад, они завыли так жалостно, что я сам едва удержался от желания вернуться. Секунду я смотрел на них, а потом, частью от невыносимой муки, частью чтобы не слышать их, закинул голову и завыл. В тот момент, когда разнесшееся по пустому дому эхо затихло, над входной дверью зазвонил колокольчик.
Но вот он затих, и в воздухе повисла абсолютная тишина. Только мое тяжелое дыхание раздавалось в холле. Мы все трое стояли на верхней площадке лестницы, и, наверно, у моих любимцев, как и у меня, появилась безумная надежда на отсрочку. Спустя несколько секунд колокольчик зазвенел снова, и его звук был удивительно спокойным, мирным, чужим в своей обыденности. Я спустился вниз, как убийца или извращенец, которому помешало вторжение нормального мира, тело было свинцовым, в голове бешено метались мысли.
Я отворил парадную дверь и выглянул, щурясь от бледного зимнего солнца. За воротами возле такси стояла высокая блондинка. На ней были элегантный синий жакет и такая же юбка. Завидев меня, она улыбнулась широкой ослепительной улыбкой.
– Папа! – крикнула она. – Наконец-то я тебя нашла!
Было бы не совсем правильно сказать, что я узнал мою дочь Фрэн. Узнавание – вещь спокойная, рассудочная по сравнению с тем потрясением, которое я испытал. Как если бы я увидел умершего родственника, явившегося с того света.
Я не мог произнести ни слова и просто захлопнул дверь. Колокольчик тут же зазвенел снова. Я повернулся, собираясь подняться наверх и спрятаться, но почувствовал внезапную слабость в ногах и, весь дрожа, тяжело привалился к двери. Столько месяцев скрываясь и мечтая о встрече, подобной этой, я был застигнут в момент наибольшей слабости. Конечно, мне не пришло в голову подозревать, что специально был выбран такой удачный момент. Я просто решил, что это судьба.
С минуту я стоял так, приходя в себя, а колокольчик все продолжал звенеть, обыденный и бесстрастный, бесцеремонно нарушая тишину дома. В конце концов я понял, что придется ее впустить.
Идя к воротам, я чувствовал нелепый стыд. Старые развалины никогда не выглядели хуже. Подъездная дорожка так заросла сорняками и травой, что была едва заметна, пальмы и фонтан поднимались среди по-зимнему пожухших зарослей. Неуловимо пахло экскрементами и гнилью. Завидев меня, Фрэн наклонилась к таксисту, чтобы расплатиться. Когда я подошел к воротам, она отпустила такси и направилась ко мне.
– Напрасно ты его отпустила, – сказал я сквозь прутья решетки. – Лучше было бы тебе уехать. Сегодня у меня плохой день.
– Ты приветлив, как всегда, пап, – оживленно сказала Фрэн. – Быстро открывай и впусти меня. Не для того я проделала такой путь, чтобы сейчас поворачивать обратно.
В любое другое время я бы вспылил, стал спорить, гнать ее прочь. Но сейчас я едва нашел в себе силы, чтобы повторить;
– Сегодня тяжелый день. Пожалуйста, приходи завтра.
– Вздор. – Фрэн, казалось, не замечала, что я едва стою. – Давай отпирай. Я хочу поговорить с тобой.
Секунду мы смотрели друг на друга сквозь прутья, и я увидел, что все мои воспоминания о ней оказались неверны. В ней совершенно ничего не осталось от ребенка. Вместо этого я чувствовал исходящую от нее спокойную силу и понял, что, хотя ей не было даже и двадцати, моя дочь уже привыкла к тому, чтобы мужчины повиновались ей. Это понимание вызвало во мне легкое подобие той ярости, в которую она, бывало, приводила меня.
– Ну же, – повторила она. – Отпирай.
– Ох, уходи. Почему бы тебе просто не уйти и не оставить меня одного?
– Знаешь, кого ты мне напоминаешь, пап? Большого обиженного ребенка, который отказывается выйти из своей комнаты, вот кого.
Это было почти как в старые времена. Прежде чем впустить ее, я даже бросил на нее сердитый взгляд сквозь прутья. Пока мы шли к дому, я попробовал увидеть все ее глазами: черный от грязи «морган», потрескавшиеся барельефы на фасаде, облупившиеся ставни. Когда я ввел ее внутрь, в парадный холл с его величественной лестницей, она застыла на месте, глядя во все глаза. Ее голос раскатился по холлу, отскакивая от крошащейся лепнины.
– Потрясающе!
– Нижним этажом я не пользуюсь.
– Надеюсь. Он разваливается на глазах. Да и за садом ты не слишком-то следишь, да?
Покачивая бедрами, она направилась к лестнице и скользящим шагом стала подниматься на второй этаж. В облике дочери, столь долго находившейся вне моей реальной жизни, мне виделась некая чрезмерная, подчеркнутая нормальность. Она была как гримерша, забредшая в декорации исторического фильма, не к месту ординарная, мгновенно разрушающая иллюзию. Я просто стоял и наблюдал за ней, не в силах разобраться в обуревавших меня чувствах. На середине лестницы Фрэн негромко вскрикнула, увидев Трелони и Каслрига, которые сидели там, где я их оставил.
– Боже мой! Вот это да!
В восторге она помчалась по лестнице, неожиданно неуклюжая, и я подумал, что, в конце концов, в ней, возможно, еще осталась хотя бы крупица от ребенка.
– Поздоровайтесь с хорошенькой девушкой, ребята.
Трелони стал на задние лапы, виляя хвостом и пуская слюну, а Каслриг несколько раз перекувырнулся. Я поднялся по лестнице очень медленно, потому что едва не падал от усталости, и повел Фрэн в парадную залу. Она взяла Каслрига за руку и последовала за мной.
– Какие они у тебя милые! Как их зовут?
– Пса – Трелони. Шимпанзе – Каслриг. Попугай, летящий к дому, которого ты увидишь, если выглянешь в окно, – это Перси.
Повернувшись к окну, Фрэн смотрела, как Перси влетел внутрь, замедлил скорость и спланировал мне на плечо.
– Потрясающе! Невероятно! Просто фантастика!
– Поздоровайся с ней, Перси.
– Отвали.
– Прямо как сказочный замок! – воскликнула Фрэн. – О, пап, это замечательно!
Мне вдруг стало еще грустней.
– Теперь это для меня обычная вещь. Единственное сказочное существо здесь – это ты. Не могу поверить, что увидел тебя. Не сегодня, а вообще.
С широкой улыбкой Фрэн присела на корточки, обняла одной рукой Каслрига, а другой потрепала Трелони по голове. Это действительно была она. Моя дочь.
Когда она снова заговорила, голос ее прерывался.
– Знаешь, что это мне напоминает? Сказки, которые ты мне читал, когда я была маленькая, когда ты заходил ко мне в спальню поправить одеяло. Это прямо как одна из тех волшебных историй.
Как только она сказала это, я понял, о чем она думает. Она видела себя ребенком, который пришел поиграть в таинственный сад, принеся с собой дыхание невинности и обыденного внешнего мира, и великан-людоед проснулся в своем одиноком замке и почувствовал раскаяние. Но эта искушенная юная женщина давно уже не ребенок, а моя жизнь в Италии, несмотря на все сходство, отнюдь не сказочна.
– Нет, Фрэн. К сожалению, это не одна из тех волшебных историй.
Мне снова вспомнилось, как она непохожа была ребенком на Кристофера, обожала истории о принцессах и волшебстве, требуя, чтобы я постоянно перечитывал какие-то из них. Как я любил ее тогда. Каждый вечер перед сном она обнимала меня с эгоистичной страстью, которая присуща детям, не представляющим, какое счастье они сами дарят родителям. Даже сейчас я помнил это, но лишь как сцены из чьей-то чужой жизни. Женщина рядом со мной ничем не походила на того ребенка. А я больше не был тем молодым отцом. На каком-то этапе жизни я распрощался с ним.
Вот почему ее вид заставил меня почувствовать себя столь одиноким. Осталось лишь воспоминание, глухое и стершееся, о том, как я любил ее.
Подружившись с моими любимцами, Фрэн настояла на том, чтобы мы сели на балконе. Я сказал, что там слишком холодно, но она возразила: нет, это как весенний день. Я уже забыл, что такое настоящий холод. Открыв ей балконную застекленную дверь, я пошел в спальню, чтобы одеться потеплей.
Возвращаясь к ней, я ощутил, какая оглушающая пустота царит в доме, оглушительней, чем в первую мою ночь в нем. Когда я вышел на балкон, мне показалось, что эта пустота поселилась во всем вокруг: знаменитый залив, город, это нагромождение домов, расползающихся за его пределы, сам древний Везувий – все было необычно громадным и мрачным. Как при смене декораций между действиями, все потеряло свое очарование.
Поначалу разговор не клеился, мы избегали того, что было у каждого на душе. Ее школьный приятель, который, путешествуя по Европе, проезжал Неаполь, заметил меня в моем «моргане» и сообщил об этом Фрэн. Когда она прибыла сюда, найти меня не составляло труда. Кажется, все знали обо мне.
– Как это они тебя называют?
– Scrittore .
– Что это значит?
– Писатель. Это из-за той безделицы, над которой я работаю. Что-то вроде мемуаров.
Мой голос был незнакомым и фальшивым, слишком моим, словно на дешевом магнитофоне звучала старая запись. Голос Фрэн тоже звучал неестественно. Мы продолжали в том же духе, неловко обходя главное, пока Фрэн, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу, не полезла в сумку за пачкой английских сигарет. Замедленным движением поднесла зажигалку и закурила, затем села и выжидательно посмотрела на меня. Я не сразу сообразил: она ждет, что я ее отругаю. Ей было не понять, что давний гнев тут не может вспыхнуть, как не может спичка вспыхнуть в вакууме.
– Так ты не возражаешь, что я курю? – наконец спросила она.
– Нет, а почему я должен возражать? Ты уже взрослая.
– Вот как! – Фрэн выглядела слегка обиженной. – Знаешь, я до сих пор и травку покуриваю.
Я озадаченно посмотрел на нее: почему она сочла, что нужно объявить мне это? Она получила свободу, которой всегда так жаждала, и вот теперь, когда я ушел из ее жизни, пытается заставить меня, как встарь, сыграть роль тирана.
– Ну и прекрасно, – сказал я беспечно. – Кури что хочешь.
Опять воцарилось молчание, еще более неловкое, чем прежде. В конце концов я понял, что дальше откладывать нельзя. Живот снова свело судорогой. Сердце бешено билось. Словно вид морской дали мог меня успокоить, я отвернулся от Фрэн и устремил взгляд на залив. Казалось, пустота волн набросилась на меня.
– Как Элен? – спокойно спросил я.
– Она больше не живет с Россом, если ты это имеешь в виду.
Это был странный момент. Фрэн наклонилась ко мне через стол и, не скрываясь, вглядывалась в мое лицо. Мои любимцы, бывшие тут же на балконе, тоже, как оказалось, внимательно смотрели на меня, словно понимали важность сказанного. Я отвернулся и смотрел на море, позабыв обо всех них. Я был ошеломлен, как никогда в жизни, тем, что во мне ничто не шевельнулось.
Любой нормальный муж почувствовал бы что-то, ну там внезапное волнение, пусть и слабое, при таком известии. Я не почувствовал ничего. Шли мгновения, и это ощущение становилось ужасным. Я был как слепой, который проснулся и, шаря вокруг себя, обнаружил, что из спальни вынесли всю мебель. Я ждал, охваченный отчаянием. Потом до меня постепенно дошло, что не только мебель вынесли, но и сами стены снесли. Все здание жизни исчезло бесследно. Наконец я понял, до какой степени превратил себя в изгнанника.
Фрэн продолжала изучающе смотреть на меня.
– Почему? – не оборачиваясь, спросил я.
– Они ужасно не ладили. Думаю, Росс слишком привык жить по своему распорядку. Мама мешала ему работать. Он постоянно был страшно раздражен, похлеще тебя, и она в конце концов просто этого не вынесла.
– Понимаю. А как наш юный Кристофер?
Последовала пауза.
– У него все прекрасно. – В ее голосе слышалось разочарование оттого, что я так быстро сменил тему. – Вернулся в университет, в аспирантуру, пишет что-то по философии. И обручился с Кэролайн. Ну, ты знаешь ее, она еще работала в книжном магазине.
– Хорошо, – сказал я равнодушно. – Они подходят друг другу.
Какое-то время я заставлял ее продолжать болтать в том же духе: рассказывать новости, провести короткую экскурсию по моему прошлому. Я спросил о старых знакомых и знакомых местах. Все ее ответы не вызывали во мне никакого отклика, но я продолжал спрашивать, прощупывая, насколько простерлась пустота. Все это время я чувствовал, что Фрэн хочется вернуться к разговору об Элен и мне. Наконец я решил, что хватит, пора кончать с этим.
– Так почему, – спросил я, поворачиваясь к ней, – ты проделала такой неблизкий путь, приехала сюда?
Фрэн глубоко вдохнула и сказала:
– Чтобы попросить тебя вернуться в Англию. – Я молчал. Подождав секунду, она продолжила: – Послушай, то, как мама и Росс поступили с тобой, было жестоко, но я совершенно точно знаю, что сейчас они оба сожалеют об этом. Вот настоящая причина, почему они не смогли жить вместе. Думаю, они просто чувствуют себя слишком виноватыми.
Фрэн все представляла себе неправильно. Она видела во мне жертву, человека, которого предали собственная жена и лучший друг, вынужденного покинуть свою страну и дом. Она никоим образом не могла узнать, как моя собственная душевная опустошенность еще много лет назад иссушила и дружбу, и супружескую жизнь.
– Не нужно им чувствовать себя виноватыми, – устало сказал я. – Им не в чем упрекать себя.
– Если ты действительно так считаешь, – настаивала Фрэн, и я никогда не видел, чтобы она смотрела так прямо и по-взрослому, – возвращайся и попытайся начать все сначала. Конечно, мама именно так не сказала, но я знаю, что она очень бы обрадовалась, если бы ты вернулся. Видел бы ты ее лицо, когда она услышала, что мне сообщили, где ты находишься. Как если бы…
– Я не собираюсь возвращаться в Англию. Ни при каких обстоятельствах.
Мой. категорический тон заставил ее замолчать на секунду. Потом она заговорила снова, более спокойно.
– Если не хочешь делать этого ради мамы, сделай ради меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29