– Что ты имеешь в виду?
– Мне тебя не хватает, пап. Без тебя жизнь не та.
Впервые за всю нашу встречу во мне шевельнулось чувство, какое должен был бы испытывать человек, отец, и из переполняющей меня тьмы всплыл на краткий миг ее образ. Белокурая прядка упала на лицо Фрэн, когда она говорила, и я был поражен ее красотой. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить себе чувства молодого человека, слушающего признание такой вот девушки, что она его любит. Любой юноша, услышав от нее такие слова, был бы на седьмом небе от счастья.
Образ исчез во тьме. Мгновение промелькнуло.
– Прости, Фрэн, но ты уже взрослый человек. Тебе придется научиться жить без меня. Такова жизнь, ничего не поделаешь.
Ее синие глаза расширились, и стало ясно, что, по крайней мере для нее, жизнь была вовсе не такова. Мужчины не говорили ей «нет». Рисуя себе эту сцену, она, видимо, представляла, что я соглашусь на ее план не только без возражений, но с благодарностью.
– Ты правда не вернешься? – спросила она, не в состоянии скрыть изумления.
– Нет, Фрэн. Прости. Я никогда не вернусь назад.
Тут она не сдержалась. Вскочила так стремительно, что ее стул загремел по кафелю, перепугав моих любимцев. Потом закричала на меня, став куда больше похожей на Фрэн, которую я помнил.
– Тебе наплевать на страдания, которые ты причиняешь другим, да? Или, может, ты не понимаешь, что заставил нас пережить, исчезнув вот так, эгоист проклятый. Мы искали тебя везде. Мама и Росс помещали объявления в частных колонках с просьбой откликнуться. Это было ужасно. Мы уж думали, что ты мог… – Ее голос прервался. – Это глупо, но после того, что сделал твой отец, ну и вообще…
Я спокойно сказал:
– Возможно, у моего отца был свой взгляд на мир.
Фрэн отрешенно посмотрела на меня, слишком оскорбленная в своих чувствах, чтобы вникать в то, что я сказал. Она была занята тем, что, как со скорости на скорость, переключалась с гнева на пафос.
– И вот теперь, когда я разыскала тебя и приехала в такую даль, ты даже не удосужился спросить.
– Спросить о чем?
– Как я сдала экзамены.
Мгновение я смотрел на нее, поражаясь, в каких разных мирах мы живем. Она готова была заплакать.
– Ну хорошо. Так ты сдала экзамены?
– Да, сдала. Ты небось никогда не думал, что это у меня получится? Слишком был занят тем, чтобы ругать меня да беспокоиться о моих увлечениях, чтобы вообразить, что у меня есть мозги. А теперь спроси, как я сдала.
– И как ты сдала?
– Все на отлично. Теперь отдохну годик, а потом буду поступать в Кембридж.
– А чем тебе не нравится Оксфорд?
Фрэн взяла со стола сумку и повесила ее на плечо. Мои любимцы подняли головы и жалобно смотрели на нее, думая, что она и правда уходит.
– Ты там учился.
Я бы подумал, что она шутит, если бы не уловил неуверенность в ее голосе.
– Значит, уходишь?
– Да, – ответила Фрэн, едва сдерживаясь, чтобы снова не взорваться. – Я попыталась. Сделала все, что могла, но только я забыла, какой ты невыносимый. Если ты решил оставаться здесь и дуться на всех, мне остается только одно – забыть тебя. Придется просто притвориться, что ты умер.
Она ждала, что я отвечу, но я молчал. Подождав мгновение, она отступила к двери балкона, все еще глядя на меня.
– Извини, папа.
Ее прекрасный подбородок предательски сморщился, она резко отвернулась, взмахнув гривой светлых волос, и вышла. Размашистой гневной походкой пересекла отзывавшийся эхом парадный зал. Я смотрел ей вслед, почему-то уверенный, что она не уйдет вот так. И в самом деле, подойдя к двери, Фрэн замерла на месте.
– Ах черт! – Она сердито смахнула с глаз слезы и, стуча каблучками, вернулась на балкон. Остановившись у стола, порылась в сумке и извлекла небольшой светло-желтый конверт. Пренебрежительно-сердитым жестом протянула его мне, словно доказательство, что только из-за этого она и вернулась. – Чуть не забыла. Когда Вернон услышал, что я еду к тебе, то очень просил, чтобы я передала тебе это.
– Что в конверте?
– Понятия не имею!
Чувствуя комок в горле, я взял у нее конверт и вскрыл его. Ну конечно, байроновские мемуары. Оставив записную книжку в конверте, я извлек прилагавшееся к ней письмо. Я начал читать его с тем противным волнением, какое в последний раз испытал много лет назад, читая извещение с результатами собственных экзаменов.
– Ну? – спросила Фрэн. – О чем он пишет?
– О байроновских мемуарах.
– Я думала, ты так и не нашел эти дурацкие мемуары.
– Это долгая история. – Некоторое время я молча читал письмо, в котором главным образом содержались извинения. Дочитав, я сложил письмо и сунул в конверт к записной книжке. – Долгая история, о которой теперь лучше забыть. Вернон разыграл меня.
– Что?
– Я всегда это подозревал. И справедливо: мемуары оказались подделкой.
В своем письме Вернон рассказывал обо всем не только с искренним раскаянием, но и со скромной гордостью. Мемуары были подделкой, состряпанной во времена королевы Виктории, и он приобрел их вскоре после войны как антикварную вещицу. Несколько лет спустя он попал с воскресной экскурсией в Миллбэнк-Хаус, и история о таинственной смерти Гилберта и самоубийстве Амелии возбудила его воображение. Казалось примечательным, что Миллбэнк отправился в Венецию как раз в то время, когда там находился Байрон, а потом внезапно поспешил на юг страны, где бесследно исчез. Постепенно у Вернона созрела забавная мысль. Он сочинял письма, в основном чтобы чем-то заполнить долгие пустые дни в книжном магазине, сам придумал шифр и вставил фамилию своего итальянского любовника, время от временя наезжавшего в Лондон: Апулья.
Иными словами, ловушка была готова за несколько лет до того, как магазин перешел в мою собственность. Вообще-то Вернон не собирался использовать сочиненные им письма, рассматривая их как своего рода страховой полис на случай, если настанут тяжелые времена. Когда появился я и начал командовать в его магазине, у него тут же возник соблазн пустить их в дело, но он удержался. Даже когда я открыл свое пристрастие к Байрону и поставил мраморный бюст, Вернон не захотел действовать. Затем как-то в среду, месяца два спустя после того как я стал хозяйничать в магазине, Пройдоха Дейв приволок коробку с книгами как раз из Миллбэнк-Хауса. Если это не было судьбой, то уж непреодолимым искушением точно. Ничего не было проще, как опустить письма в коробку. Но все же Вернон дал мне шанс, спрятав их в корешок одной из книг, где я мог никогда их не обнаружить. Он поклялся себе, что, если я их не найду, он забудет обо всем.
Но опять-таки вмешалась судьба: я наткнулся на письма. После этого все покатилось само собой. Стараясь задержать меня в Лондоне, Вернон тем временем разыскал старого друга, отослал ему мемуары и коротко проинструктировал, что говорить и как действовать. Парадоксальным образом моя находка внесла определенную теплоту в наши отношения, и Вернон постепенно начал сожалеть о содеянном. Когда он отнес письма в Британскую библиотеку, он был уверен, что там обнаружат подделку. Но его работа, как он скромно признал, просто оказалась слишком хороша. После этого у него уже не хватило мужества сказать мне правду. Все, что он мог сделать, это снова и снова предупреждать меня не верить в эту нелепую историю. В конце концов, когда я доказал мое дружеское к нему отношение, отдав ему мемуары, его совсем заела совесть. Но к тому времени все, конечно, зашло слишком далеко. Теперь он понимал, что недооценил меня. Он хотел только одного: вернуть как можно больше денег, в которые мне обошлась его затея. Он сделает все, что в его возможностях, чтобы загладить свою вину.
Бросив письмо на стол, я встал и, ошеломленный, подошел к перилам балкона. Я стоял, глядя перед собой и ничего не видя. Голова шла кругом.
– Поверить не могу, – сказал я дрожащим голосом. – Все было сплошным обманом.
– Папа…
Фрэн подошла и положила руку мне на плечо. С момента приезда она впервые прикоснулась ко мне. Это было вообще первое женское прикосновение за несколько месяцев.
– Все – обман, – медленно проговорил я, качая головой. – Все было сплошным обманом.
Внизу, в заливе, направляясь на острова, плыл огромный белый паром, почти пустой в это время года, оставляя широкий гладкий шрам на морщинистой поверхности моря. Чайки, резко крича, кружились над его кормой, как мятущиеся души, прикованные к этому миру. Громкий потерянный стон вознесся над судном, отразился от холмов и затих.
– Пап! – Фрэн уже трясла меня за плечо. – Посмотри на меня!
Я повернулся и, ничего не соображая, посмотрел на нее. Все было нереальным и мертвым.
– Я думал, ты уходишь, – сказал я. – Ты можешь идти, если хочешь. Нет никакой необходимости оставаться.
– Я не могу уйти, – крикнула она в полном смятении, почти в исступлении, может, оттого, что ей так близко было мое бездонное горе. – О, разве не понимаешь, не могу!
– Почему?
– Я солгала, когда сказала, что мой друг сообщил, где ты.
Я растерялся. Я не был уверен, что понимаю, что происходит.
– Тогда кто же тебе сказал?
– Твой друг.
– Бруно!
Фрэн, по-прежнему держа руку на моем плече, кивнула.
– Он разыскал нас на прошлой неделе. Он оказался таким приятным человеком. Искал нас целую вечность. Несмотря на мой ломаный итальянский и его английский, он сумел мне все объяснить. Постоянно повторял, что ты в депрессии. Сказал, что я должна поторопиться, потому что он думает, что ты можешь… – Ее лицо сморщилось. – И тогда я приехала сюда и увидела, что ты, не знаю, вроде зомби, и…
Она наконец перестала сдерживаться, зарыдала и бросилась мне на шею.
– О папа!
Я стоял и покачивался, не зная, как реагировать. Самым простым было бы обнять ее, но я больше не хотел ни фальши, ни лжи и потому просто стоял как столб. Конечно, я понимал, как на нее подействует мое самоубийство. А я, в конце концов, был готов на это. Я знаю, каково это – видеть, что ты не способен ни дать, ни принять любовь. Это ужасно. Для нее лучше, куда лучше, чтобы я прошел все стадии рака и умер в муках у нее на глазах. По крайней мере не придется осознавать тот факт, что ее жизнь бессмысленна, что она – ничтожная пылинка в пустом мире, посторонняя в постороннем мире.
Так мы стояли на залитом солнцем балконе, Фрэн обнимала меня и бурно рыдала. Я смотрел поверх ее вздрагивающего плеча на успокаивающее скольжение белого парома, разглаживающего морщинистое море. Я потерял ощущение реальности. Ничего не чувствовал. Не переставая рыдать, Фрэн бесконечно бормотала, прося меня вернуться с ней в Англию. Потом она вдруг замолчала и сделала вовсе уж что-то неожиданное.
Сначала она отпустила меня и отступила назад. В ее движениях было что-то от мелодрамы, чуть ли не от обряда. Потом, глядя мне прямо в глаза горящим взглядом, стала передо мной на колени. С покрасневшим, залитым слезами лицом она напоминала женщину на похоронах. В ее голосе звучало нескрываемое отчаяние.
– Смотри, – сказала она, – я на колени стала, чтобы в последний раз просить тебя. Пожалуйста, поедем со мной обратно в Англию. Вернись и попытайся начать все снова.
Я по-прежнему стоял и покачивался, не чувствуя ничего, кроме пустоты, ставшей еще острей. Не желая вставать, Фрэн взяла мою руку, прижала тыльной стороной к своей мокрой щеке и сказала то, что редкая дочь найдет в себе смелость сказать:
– Я люблю тебя.
В подобный миг настоящему отцу положено разразиться слезами. Даже я, изгнанник, почувствовал, как во мне отдаленно колыхнулась жалость к ней. Отдаленно, более отдаленно, чем эхо парома, и так же слабо, но эта жалость была искренней.
– Хорошо, – сказал я, – я вернусь с тобой в Англию.
Фрэн оставалась в Неаполе неделю. Она встретилась с Бруно, который выдал меня, но на которого я не мог злиться. В конце концов, он считал, что делает это ради самого же меня. Ну а юного Паоло она просто обворожила. Видя, какими глазами он смотрит на нее, я чувствовал себя нестерпимо старым.
Это была самая странная неделя из всех, прожитых здесь, а может, самая странная во всей моей жизни. Мы с ревом носились по Неаполю в грязном «моргане» с Каслригом и Трелони, сидящими на заднем сиденье, хотя это подражание байроновской претенциозности теперь, когда я точно знал, что его мемуары – подделка, мне казалось довольно никчемным. В конце концов, между Байроном и мной не было ничего общего. Все это было одно мое воображение, одна из многих попыток заполнить бесконечную пустоту. Это было время признания того факта, что поэт был просто обычным смертным и, как все его современники, от принца-регента до ничтожнейшего трубочиста, давно умер.
Тем не менее мне доставляло большую радость возить дочь и моих любимцев и показывать им достопримечательности. Приближение Рождества частично вернуло Неаполю его магию. Украшенные гирляндами разноцветных лампочек проспекты походят на дороги к каким-то грандиозным увеселительным паркам. В Старом городе перед соборами стоят громадные ясли, почти в натуральную величину и с настоящей соломой. Дни короткие, и кажется, что магазины, встречающие волнами света и тепла, открыты до поздней ночи. Фрэн всем восхищается. Я спрашиваю себя, какой запомнится ей наша с ней неделя в Неаполе.
В последний ее день в Неаполе мы отправились на пароме на Капри. Можно было бы сплавать туда на «Ариэле», но я рассудил, что Фрэн, наверно, не понравятся долгая тряска и холод. Быстроходные катера – это, несомненно, роскошь для летних месяцев. В любом случае мне очень хотелось прокатиться на пароме после того, как я так долго смотрел на них с балкона.
Мне не пришлось пожалеть о своем решении. Белая громадина оказалась почти пустой. Только несколько бедно одетых неаполитанцев, плывших, наверно, навестить перед праздником родственников, сидели в салонах и смотрели в окна на безрадостную зелень моря. Редкие фигуры терялись среди сотен пустых кресел, которые окружали их. На судне невозможно было ни поесть, ни выпить; многочисленные бары и буфеты не действовали, на всех них были опущены металлические решетки. Казалось, единственным признаком жизни был глухой гул двигателя, но и тот звучал отрешенно, сонно. Оставив Фрэн в салоне, я вышел на палубу. Летом она бывала забита народом, приходилось прокладывать дорогу в скопище тел и багажа. Сейчас я был на палубе совершенно один, не считая нескольких чаек, которые висели над кормой, косясь на белопенный след, оставляемый судном. Я достиг самого сердца одиночества, которое не оставляло меня с тех пор, как я приехал сюда.
У Фрэн это был последний вечер в Италии. Ей предстояло вернуться к прежней жизни. Мы условились, что я останусь еще примерно на неделю после ее отъезда, чтобы уладить все дела с моими любимцами и домом, а потом последую за ней в Англию. После ужина она захотела выпить кофе на балконе, как делала каждый вечер.
– Спасибо за чудесно проведенную неделю, – сказала она, закурив сигарету и изящно выпуская дым.
– Пожалуйста.
Ее взгляд скользнул поверх перил.
– Красивый город. Ты был счастлив здесь?
Я улыбнулся.
– Думаю, я прекрасно провел тут время. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
– Будущее будет еще лучше, вот увидишь. Я так рада, что ты возвращаешься, пап. – Она потянулась ко мне через стол и взяла меня за руку. – Так рада.
– Ты сильно изменилась, да, Фрэн? – сказал я, стараясь, чтобы в моем голосе не было слышно грусти.
– Что ты имеешь в виду?
– Что ты уже не такая необузданная, как прежде. Я помню тебя всегда воинственной, восстававшей против всего на свете, всегда полной энергии. Теперь ты, кажется, стала спокойней.
– Да, ты, пожалуй, прав.
– Как считаешь, это оттого, что мы жили раздельно?
– Возможно.
Я рассмеялся.
– Господи, но все же ты вела себя как ненормальная! Такое вытворяла. Помнишь, как ты задрала юбку перед всеми нами?
В памяти живо встал тот вечер. У меня вдруг перехватило горло. Я не мог пошевелиться. Откровенно говоря, я боялся шевельнуться, словно это обнажило бы то, чему лучше оставаться тайным. Потом, когда Фрэн ответила, я понял то, что мне никогда не приходило в голову: она чувствовала то же самое.
– Да, – с трудом выдавила она. – Помню.
Она по-прежнему держала мою руку в своей. Каждому из нас хотелось убрать свою, но ни она, ни я не находили для этого сил, и так мы сидели, словно заколдованные. Перед моими глазами мелькали разные картины. Как Фрэн становится на колени и говорит, что любит меня. Как она выскакивает из ванной нагишом в то далекое утро, и я понимал, что это не было случайным. Она рассчитала и выбрала момент, чтобы я увидел ее такой, она желала этого. Тем вечером я вдруг интуитивно почувствовал, что Гилберт был отцом Амелии…
– Пап, – охрипшим голосом сказала Фрэн, – если…
– Боже мой! – вскричал я, выскакивая из-за стола. – Я даже не подумал проверить!
Фрэн изумленно смотрела на меня.
– Что случилось?
– Ничего. – Я помчался в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29