– Вы, очевидно, уже давно здесь отдыхаете? – спросил он, глядя на шоколадные плечи Оке.
– Я здешний!
Незнакомец рассмеялся, однако у него хватило такта воздержаться от замечания, что это слышно по выговору. Вместо этого он сообщил, что его фамилия Хольм, и пожаловался, что сможет отдыхать всего лишь одну неделю:
– Мне нельзя оставлять свой магазин надолго.
Оке подумал про себя, какой бы это мог быть магазин. Своими близорукими глазами и вообще всем видом незнакомец напоминал скорее всего учителя-буквоеда.
– У меня есть в Кларанебольшая музыкальная антикварная и букинистическая лавка, – сообщил Хольм, когда они улеглись отдыхать на дюнах.
Оке попытался представить себе, что это значит.
– Неужели это выгодно – продавать подержанные ноты и инструменты?
– Прокормиться вполне можно, – ответил Хольм дипломатично.
Он очень интересовался историей и осведомился, нет ли в Нуринге старинных достопримечательностей. Оке вызвался показать ему курганы и другие археологические памятники, а также остатки крепостных валов времен великого переселения народов, когда, по преданию, треть населения острова была оттеснена через Нуринге на восток.
Во время длинных прогулок было легко разговориться, и Оке сообщил о себе Хольму больше, чем предполагал сам.
– Я напишу тебе, – сказал Хольм, когда неделя пришла к концу и настало время уезжать.
Оке не принял этого обещания всерьез – так говорили почти все туристы. Его терзало мучительное беспокойство, вызванное не только неопределенностью будущего. Мысли метались во все стороны, словно летучие мыши, без определенной цели и направления. Смущенный и встревоженный, он наблюдал, как меняется его организм и характер.
Когда дядя Стен поручал ему выполнить в одиночку какую-нибудь работу, им овладевала лихорадочная жажда деятельности. Однако она так же скоро проходила, оставляя после себя вялое уныние, будто душа покрывалась холодным серым пеплом.
Дядя Стен обычно занимал тягло у крестьян на Рёрудден; взамен он приходил с Оке помогать им во время уборки. Длинные, утомительные 'дни в поле не оставляли времени для беспорядочных размышлений.
В последние дни обмолота Оке вернулся домой несколько раньше, чем дядя Стен.
– Я получила странную весть, – встретила его бабушка на кухне.
Оке недоверчиво улыбнулся. Бабушка не отличалась пристрастием к россказням о призраках и всякой нечисти.
– Однако нерушимо верила в свою способность предсказывать события.
– Твоя мать не умерла тогда, когда нам сообщили об этом.
– Она жива?!
– Нет, теперь-то она наконец покинула эту юдоль, – ответила бабушка со вздохом.
– А то письмо?…
– Сегодня сюда приезжали на автомобиле один из врачей и старшая сестра из больницы в Висбю. Фанни перепутали с другой больной, когда перевозили на материк.
– Как же это могло случиться?
– Этого они не знают. Одна сестра как раз переехала из Висбю на новое место, и ее назначили дежурить у Фанни. Она и узнала ее. Врач страшно беспокоился, все спрашивал меня, буду ли я поднимать шум вокруг этого дела. Да только к чему это?
И в самом деле, к чему?
Ничего уже не изменишь. Маму перепутали во время переезда, словно чемодан, и похоронили под ее именем другую женщину…
Недавно он прочел что-то в этом роде в плохоньком журнальчике для «жителей села» и подумал, что таких вещей не случается с простыми людьми. Действие происходило во дворце, герой и героиня смогли соединиться исключительно благодаря тому, что каким-то образом перепутались все живые и мертвые.
В романах все обретало к концу свой смысл и объяснение. В действительной жизни дело обстояло иначе. За что страдала его мать все эти долгие мрачные годы, когда она не была даже в состоянии сказать, кто она? Тщетно искал он ответа на свои вопросы. Ловкое объяснение, которое ему предлагала религия, говоря о грехе и возмездии, о всемогущем справедливом боге, который ведал судьбой каждого человека, казалось Оке нелепым и жестоким.
– Пойду схожу к Бенгту, – сказал он бабушке.
Дома не сиделось. Оке зашагал механически в сторону Ступхауен.
Из-за деревьев просвечивали поросшие песочницей светло-желтые гребни дюн, по склонам спускались, словно белопенные водопады, две протоптанные «туристские улицы».
Ноги тонули в горячем, зыбучем песке. Как-то раз Бенгт и Гюнвор зарыли его в песок по самый подбородок, так что он не мог шелохнуться, а потом убежали со смехом.
– Сиди так, пока не сгниешь! – крикнул Бенгт напоследок, не задумываясь над смыслом своей угрозы.
Как знать – не погребен ли ты сейчас заживо и сохранил ли ты еще свой разум? В памяти Оке жил образ одного старого чудака, который почти весь год вел себя, как все, но каждую весну уходил бродить по дорогам. Изголодавшийся, с провалившимися глазами, он слонялся вокруг хуторов, словно робкое лесное животное, и замышлял, казалось, всякие каверзы.
– Не бойся Никкена. Он никого не обидит, – успокаивала бабушка Оке, когда за окном вдруг показывалось бородатое лицо под заношенной, источенной молью шапкой из тюленьей шкуры.
Никкен редко отваживался входить дальше сеней, хотя бабушка долго уговаривала его приветливым голосом. Когда она выносила ему большую кружку молока, его мрачный, отсутствующий взор теплел.
– Ты добрая, Анна! Остальные только и думают о том, как бы отравить меня, – шептал он хрипло и глотал «противоядие» одним духом.
Однажды в сочельник он ушел в лес и повесился, хотя обычно зимой голова у него работала лучше всего…
Склонившаяся травинка медленно покачивалась в вечернем бризе. Оке смотрел на полукруг, который она чертила на песке, и его возбужденные мысли стали успокаиваться.
Звуки нескончаемого движения на дороге и хлопотливой работы на хуторах мягко сливались в прозрачном, как стеклышко, воздухе с приглушенным ворчаньем волн.
Изогнувшаяся полукругом цепочка песчаных холмов медленно понижалась в сторону молодого елового лесочка. Зубчатые макушки елок горели на солнце оранжевым пламенем, напоминая волнующееся поле неспелой ржи.
Оке просидел на самой высокой дюне, пока сумерки не превратили сосновый лес, плотно выстроившийся перед Стурхауен, в темную стену. Казалось, белые холмы дюн ожили с заходом солнца и пошли через мыс.
В начале века этот оптический обман был грозной действительностью. Еще и сейчас, когда норд-ост начинал дуть всерьез, он поднимал маленькие песчаные смерчи и вырывал на откосах глубокие белые ямы. В одном месте, в узком овражке, торчали из песка верхушки сухих стволов с когтистыми ветвями.
Но что это? Одна из серых макушек сдвинулась с места.
Да это Мандюс!
Давно Оке не говорил с ним. Последние годы Мандюс большую часть времени жил у своего сына в Висбю. Волосы под его панамой заметно побелели, зрение уже не позволяло заниматься тонким граверным делом. В остальном он оставался таким же, каким его помнил Оке. Суровые черты лица с чуть изогнутым носом были словно вырезаны из красного дерева.
– Ты что это тут мечтаешь в одиночестве, парень?
Голос Мандюса звучал снисходительно, с оттенком печали. Не давая себе времени на раздумье, Оке выпалил мучивший его вопрос:
– Почему нет на свете никакой справедливости?
Бородка старика дернулась вверх, взор его быстро и внимательно скользнул по лицу Оке. Совсем как когда-то давным-давно Оке вдруг показалось, что Мандюс видит его насквозь, читая самые сокровенные мысли.
– Справедливость есть, только она не дается в руки готовенькая. Пойдем, я покажу тебе кое-что…
Оке в недоумении последовал за ним по иссохшему гребню дюн к кучке низеньких зеленых кустиков, которых не замечал раньше.
– Ты не видишь ничего необычного в этих кустах?
– Так у них же толстые стволы, как у деревьев!
– Да, здесь ольха растет прямо из дюны, хотя естествоведы уверяют, что она может жить только у воды.
– Как же это может быть?
– Сосна гибнет, стоит только песку подняться на несколько метров по ее стволу, а вот ольха оказывается дюнам не под силу, лишь бы ей удавалось держать крону над песком. Она здесь уходит корнями в болото, по которому я зимой на коньках бегал, когда был еще мальчишкой… – Мандюс указал на одно дерево: – Погляди на нижние суки!
Оке увидел, что они изогнулись и превратились в бурые корни, но потом шторм раздул песок вокруг них, и они снова покрылись листьями.
– Дюны заставляют ольху тянуться все выше и выше, а чтобы использовать нижние сучья, она превращает их в корни. Запомни это, парень! Кто сделан из настоящего материала, всегда найдет в себе силы подняться над песком!
Мандюс встряхнул его за плечо, и Оке словно пробудился.
Все стало как-то светлее и легче от слов старика. Гравер и сам принадлежал к числу тех, кто сумел подняться выше всего того, что душит и тянет вниз. Нищий, смертельно больной, он вернулся в Нуринге, отдав молодые годы работе на верфях и кораблях, однако у него оказалось довольно сил, чтобы спасти не только свою жизнь, но и родной край.
Беспощадная рубка леса и уничтожение молодых побегов овечьими стадами привели в движение пески Стурхауен. Небольшая дюна въедалась со стороны Скальвикен все дальше в зелень, словно гнойная болячка. Казалось, Мурет обречен на опустошение… Больше того: наступающие дюны грозили поглотить весь мыс.
– Ольха – редкость на нашем острове, и люди решили, что я свихнулся, когда предложил насадить из нее защитную полосу против песков, – продолжал Мандюс.
Вообще-то он был немногословен во всем, что касалось его самого, но тут вдруг по собственному почину принялся рассказывать об упорной борьбе с песками.
– Наконец мне удалось убедить здешний народ, что надо что-то предпринять. Один только Лагг был на моей стороне с самого начала. Его луга заносило песком, трава сохла и исчезала. Власти и Общество сельских хозяев выделяли нам всего по нескольку сот крон на год. Сажали мы поначалу песочницу и сосну, да много ли сделаешь на эти деньги!
Оке вспомнил, как бабушка рассказывала, что немало Дней проработала на дюнах, сажая сосну.
– Проклятые сосны! С наветренной стороны Стурхауен внизу простиралось сплошное болото. Как мы ни старались осушить участок, растения всё болели от избытка влаги… – Мандюс даже рукой махнул. – Но что поделаешь! Эксперты, видите ли, раз и навсегда установили, что сосны – лучшее средство остановить блуждающие дюны.
В конце концов Мандюсу удалось настоять на своем, и они посадили перед Стурхауен длинные ряды быстрорастущей ольхи.
– Никогда не следует слишком уж полагаться на непогрешимых специалистов! Пятьдесят лет назад врачи сказали, что моя чахотка неизлечима. А я вот жив еще!
* * *
Воскресными вечерами случалось, что в каморке у дяди Стена собирались несколько каменотесов, рыбаков и небогатых крестьян. Дымок из трубок струился к потолку, а собравшиеся рассказывали смачные истории или делились своими будничными заботами.

Оке понимал, что подслушивать стыдно, но не мог удержаться от того, чтобы не прокрасться к двери вверх по лестнице. Казалось, дядя Стен терпеливо и осторожно строит что-то новое. А чтобы расчистить место для этого нового, он безжалостно обрушивался на застаревшие представления. Временами Стен повышал голос, и тогда его речь звучала особенно убедительно, подчиняя себе остальных.
– Рабочим и беднякам не за что благодарить господствующий класс. Нам ничто не давалось даром. Малейшее завоевание стоило жестокой борьбы, и если мы хотим жить лучше, чем сегодня, то можем полагаться только на самих себя.
Среди друзей дяди Стена выделялся Сплавщик. Сильный, краснощекий, чуть кривоногий, он много времени провел на материке и перепробовал кучу удивительных профессий.
Нетрудно было поразить островитян, видевших лишь иссохшие ручейки, рассказами о том, как он мчался на плотах вниз по бурным рекам Норрланда и ютился в тридцатипятиградусный мороз в лесном шалаше. И в праздник и в будни Сплавщик носил остроконечную шляпу, заломленную особенно лихим образом, чтобы сразу было видно сезонника с Большой земли.
Дядя Стен очень дорожил его дружбой, хотя они нередко расходились во взглядах.
– Ну как, встряхнул рабочую организацию? – спросил дядя Стен как-то утром, когда Сплавщик пришел попросить у него заступ.
– Вот увидишь – осенью мы опять станем созывать собрания. Нам бы еще тебя заполучить, тогда бы и в этом захолустье закипела политическая жизнь!
– Я никогда не стану реформистом!
Дядя Стен прямо-таки выплюнул это слово, как какую-то гадость, а Сплавщик вспылил:
– И до чего же упрямы эти синдикалисты! Хорошо, что ты уехал из Бредвика и тамошняя синдикалистская лига рассыпалась. Зато теперь там во всех муниципальных органах есть рабочие, и это отнюдь не ваша заслуга.
Дядя Стен нахмурился, но голос его оставался спокойным:
– Ты прав, конечно, что нам повредило наше отношение к парламентаризму. Рабочие не могут обойтись одним только левым профсоюзом.
– Ну вот, ты и сам видишь! Социал-демократия – вот наш путь!
– Сомневаюсь… Что нам нужно, так это революционная партия, которая опиралась бы не только на промышленных рабочих, но и на рыбаков и бедных крестьян. Не говоря уже об издольщиках и батраках…
– Черт возьми! Да ты тут незаметно стал коммунистом, после того как ушел с каменоломни!
Дядя Стен сухо усмехнулся:
– Не знаю, совпадают ли взгляды коммунистов с моими, а не худо бы проверить. Ты же работал на материке – может быть, дашь мне адрес кого-нибудь из них?
– Подожди лучше, что покажут выборы в риксдаг! – убеждал его Сплавщик. – У нас есть надежда победить правого кандидата, если голоса не расколются, и тогда от Готланда пройдет представитель рабочей партии.
– Знаю я вашего представителя… Его не мешало бы основательно толкнуть влево, чтобы он не спал на ходу, – ответил дядя Стен насмешливо.
– Коммунисты никогда не будут пользоваться влиянием здесь, на Готланде, попомни мои слова!
– Не зарекайся! Ты забыл, что прошло всего четырнадцать лет, как Мандюс и архамрский портной стали раздавать первое в нашем краю предвыборное воззвание против правых? Весь уезд взбудоражили!
– Нет, не забыл. Я сам был в числе тех семи, кто проголосовал за свободомыслящих, хотя, по существу, уже тогда был социал-демократом.
– Мандюс тоже считал себя социалистом, да только, если бы он заговорил об этом прямо, хуторяне растерзали бы его. Вспомни, как Лаурелль и старый Русен натравили их против него за то, что он агитировал за свободомыслящих!
У Сплавщика на лице было написано удивление.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что Мандюс социал-демократ?
– Я этого не говорил. Знаю только, что он молодым рабочим на верфях в Стокгольме часто ходил на собрания, где выступал Аугуст Пальм.
Меньше чем через неделю после разговора дяди Стена со Сплавщиком пришла пора Оке отправляться в путь. Бабушка выложила на стол свежевыглаженное белье, и он поспешил уложить его в небольшой серый чемодан. Он уже успел попрощаться с соседями и вырезать свои буквы рядом с буквами Бенгта высоко на стволе старой осины у дороги.
– Через десять лет вернемся сюда и залезем посмотреть, как разрастутся буквы, – обещали они друг другу.
Укладывая маленькую медную рамочку, ту самую, которую он получил, когда пришел в первый раз к Мандюсу, Оке вдруг подумал о Карин Бергман. Она уехала с родителями на лето куда-то за границу.
«Вот тебе для карточки твоей невесты!» – сказал тогда Мандюс и лукаво подмигнул.
Рамка до сих пор оставалась пустой… Оке решил, что надо что-нибудь вставить в нее, и достал старый календарь, выпущенный рабочим издательством. Там он нашел репродукцию аллегорической картины француза Делакруа «Свобода на баррикадах». Календарь был уже основательно потрепан, и Оке без особых угрызений совести выстриг картинку.
В рамке уместились только статная женщина с красной фригийской шапочкой на развевающихся волосах и маленький горнист рядом с ней.
Отделенная таким образом от рвущихся вперед сквозь пороховой дым повстанцев и павших в бою революционеров, Свобода странно видоизменилась. Теперь уже не видно было гордо поднятого над ее головой трехцветного флага, который обычно приковывал к себе взор. Взгляд Оке, горячий, необычно взволнованный, скользнул вниз, к ее нагой груди, и он поспешил спрятать картинку между вещами.
Не сон ли все это, за которым последует внезапное пробуждение? Завтра он уже будет в главном городе страны, с его кипучей жизнью… Громадные здания, красивые мосты, широкие улицы, кишащие людьми и автомобилями, – все, о чем Оке только мечтал и что так смутно представлял себе, он увидит своими глазами.
И еще там есть много молодых людей, которые борются за новую, лучшую жизнь.
Бледнолицый владелец нотного магазина предложил ему место у себя. Обещал комнату и питание, а также небольшие карманные деньги. Со временем, когда он немного освоится с работой, заработок, конечно, возрастет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33