– Его голова вмещала все на свете, да он и сам красивые стихи сочинял.
Поэтов в Нуринге было много, если считать поэтом каждого, кто умел легко сочинить ехидный куплет про нелюбимого соседа или описать сухопутные и морские подвиги в многословных виршах на нурингском диалекте. Но Динес Мерк писал свои стихи на литературном шведском языке – может быть, именно поэтому никто их не знал?
– Все в огонь пошло – и книги и одежда его. Жаль было жечь такой добрый костюм, но иначе нельзя было, – рассказывал Мёрк.
– И книги – все до одной? – переспросил подавленный Оке.
– Все сжег, да их и не жалко – все больше мирские истории были да всякие выдумки.
Разочарование Оке было так ясно написано на его лице, что Мёрк счел своим долгом утешить его:
– Ну-ну, не падай духом, парень! Разрешаю тебе порыться на чердаке. Может быть, там еще завалялась какая-нибудь книжка. Зараза, наверно, успела выветриться за все эти годы.
– Берегись только, чтобы он после не сказал, что ты ограбил его, – предупредила бабушка.
Маленькие оконца были затканы паутиной, и на чердаке царил полумрак. Над балками серыми призраками висели иссохшие сети. Лежали в куче отслужившие свой век инструменты и изъеденная молью одежда, словно выброшенный волной мусор на островке. Из ящика торчала трезубая острога, на псалмодиконе покоился деревянный безмен со свинцовой гирей. Оке ущипнул единственную уцелевшую струну инструмента. Послышался глухой звук, и из отверстия в деке поднялось густое облачко пыли.
Около дымохода стоял ларь с маленькими дверцами. Рядом поднимался к крыше гладко отполированный шест. Оке потянул его – у самых ног послышалось глухое скрипение. Этим шестом приводился в движение тяжелый жернов, который в свое время смолол немало ячменя и ржи.
Перед дверью в каморку Оке остановился в нерешительности. Потом открыл ее – первый за много-много лет. В лицо ему ударил холодный затхлый воздух. Книжная полка стояла на месте, но, увы, совершенно пустая. Она была покрашена в синий цвет, и, может быть, именно поэтому те, кто сжигал книги, не заметили один том с синим корешком, лежавший на самом верху. Оке стало даже жарко от волнения, когда он увидел книгу; однако, полистав ее некоторое время, он положил ее на место. Речи Заратустры были для него непроходимыми дебрями. В таких дебрях обычно кроется лишь увядшая трава да гнилые листья… Ницше только раздражал Оке, зато за полкой он нашел книгу, которая заставила его ощутить глубокую печаль.
Томик назывался «Молодая луна» и содержал стихи, которые Оке никак не мог понять до конца, хотя отдельные строфы поражали его чистой, простой красотой. Слишком мало он знал о бамбуковых рощах, буйволах и древних мифах, чтобы оценить величайшего поэта Индии. Само имя стихотворца звучало для него, как волшебное заклинание: Рабиндранат Тагор.
Не такие ли стихи мечтал напечатать и Динес Мерк? На бледных обоях одной из стен виднелись полоски – там, где стояла кровать Динеса. На этой кровати он прочел последнюю в своей жизни книгу и выкашлял остаток разрушенных легких…
Оке решил продолжать поиски. С волнением открыл он два кованых сундука, но в них лежало только постельное белье и домотканые ковры. Яркие краски свидетельствовали о том, что ковры ни разу не побывали в употреблении. Мёрк предпочитал путаться ногами в грязном, дырявом тряпье.
Оке медленно побрел вниз по лестнице ни с чем. Однако едва голова его сравнялась с полом чердака, как он рванулся обратно. В самой глубине под продавленным диваном его глаза заметили что-то, напоминающее книги.
Сначала он вытащил картонный переплет, в котором было собрано множество брошюрок в ядовито-зеленых обложках. «Цена 35 эре. При одновременном приобретении всех пятидесяти брошюр покупатель получает в придачу изысканно красивый кофейный сервиз», – гласила надпись в нижней части. На первой странице обложки красовался рисунок, повторявшийся на всех пятидесяти брошюрках. Трое мужчин в украшенных перьями шляпах и со шпагами в руках смотрели на четвертого. Этот четвертый был распят на железной ограде. Тело его было во многих местах пробито насквозь, из многочисленных ран обильно струилась кровь.
Однако Оке так и не пришлось узнать, кто был этот несчастный. Крысы изгрызли приключения трех мушкетеров вдоль и поперек, мало что оставив от них. Зато лежавшие тут же рядом «Сага о Фритьофе», «Вокруг света в восемьдесят дней» и «Путешествия Гулливера» оказались, как ни странно, совершенно невредимыми.
– Ну вот, будешь теперь глаза портить и зря жечь дорогой керосин! – проворчала бабушка, когда он вернулся домой со своими сокровищами.
Оке взял с собой в постель карманный фонарик и читал полночи, накрывшись с головой одеялом. Раз открыв «Путешествия Гулливера», он уже не мог оторваться от них, пока не перевернул последнюю страницу.
* * *
Близнецы давно уже перестали быть непрестанно кричащими комочками, и Оке без устали возился с ними. У Анночки была такая же светлая челочка и такие же небесно-голубые глаза, как у ее круглощекой куклы. Она предпочитала играть тихонько в уголке. Зато Лассе был отчаянный озорник и выдумывал самые неожиданные проказы. Случалось, звон опрокинутой вазы возвещал о том, что он взобрался на буфет.
– Да, тесновато начинает становиться у нас в доме, – заключил дядя Стен однажды в воскресенье, понаблюдав за подвигами Лассе, которые кончились тем, что бабушка принялась сокрушаться над разбитым стеклянным блюдечком.
– Взял бы да расширил дом, чтобы у нас получилось две комнаты, – предложила бабушка.
Дядя Стен ответил не сразу. Он явно задумал что-то Другое.
– Надоедает это – ютиться всю жизнь в бараках, а каждую субботу и воскресенье за семь верст киселя хлебать. Я подумываю о том, чтобы переехать на новую каменоломню, к югу от Бредвика. Компания дает там строительные участки по сходной цене.
Бабушка возразила, что начинает стариться и ей становится все труднее управляться одной.
– А этот участок можно опять сдать в аренду, чтобы мама могла переехать с нами, – предложила тетя Мария.
– Нет, я уж останусь здесь. С меня хватит этих переездов с места на место по всему острову.
– Надо еще подумать, – возразил дядя Стен. Бабушка думала долго, но так и не изменила своего решения остаться в Мурет.
– Возьмите ссуду на строительство своего домика, если вам так будет лучше. А что касается меня и парнишки, то время покажет, – сказала она в конце концов.
Дядя Стен получил наполовину отстроенный дом, и уже осенью все было готово для переезда. День выдался серый, с упрямо моросящим дождичком, и погруженная на машину мебель успела отсыреть раньше, чем ее накрыли брезентом.
Тетя Мария с Анночкой заняли место около шофера, а дядя Стен с Лассе уселись на вещах, накрывшись плащом.
– Да вы же забыли настольную лампу! – воскликнула бабушка, когда машина уже была готова тронуться.
Тетя Мария получила ее в подарок к обручению – керосиновую лампу с красивой подставкой из желтого металла, вроде бронзы.
– Оставьте ее у себя, мама. У нас будет электричество. Повернул выключатель на стене – вот тебе и свет!
Оке с тоской наблюдал, как грузовик исчез за поворотом.
– А справимся мы зимой? – спросил он бабушку.
– Не беспокойся. Как-нибудь управимся, – ответила бабушка, успокоительно улыбаясь.
Она вытащила из кармана юбки письмо и показала Оке несколько строчек. «Климат здесь в Чикаго не по мне. Летом жара невыносимая, а зимой бывают сильные морозы. Либо я поеду на запад, в Калифорнию, либо вернусь домой, на Готланд».
– Я уже написала и просила Хильдинга не уезжать еще дальше от нас, а возвращаться домой.
Бабушка с волнением ожидала ответа из Америки и каждый день просила Оке забегать на почту. Наконец на ее имя пришло письмо, но конверт был надписан незнакомой рукой, а штемпель говорил о том, что оно отправлено из маленького приморского городка в Южной Швеции.
Бабушка перечитала письмо несколько раз, прежде чем заговорила. Внезапно она крепко прижала Оке к себе, и ее шершавая, искалеченная подагрой рука с непривычной лаской потрепала его непокорный чуб.
– Фанни… твоя мама… умерла, – сказала она просто.
Оке стоял в оцепенении, крепко стиснув губы. Мать была для него только именем, и он не мог плакать.
– Не будем горевать, – продолжала бабушка, словно прочла его мысли. – Я так и знала, что она уже неизлечима, когда ее перевезли на материк.
– Бабушка, у тебя нет ее карточки?
– Есть, как же, свадебная карточка, только я не знаю, куда она запропастилась.
– Можно мне поискать в сундучке?
Бабушка вручила ему ключ:
– Не думаю, чтобы ты нашел. Я сама много раз искала ее.
В синем сундучке, который ездил с бабушкой еще на Сандэн, хранились связки писем, поздравительные открытки, поблекшие бумажные цветы, поломанные брошки и другие маленькие памятки. Бабушка называла этот сундучок американским, потому что он первоначально предназначался для значительно более далекого путешествия, чем до маленького островка на севере.
– Мне тогда девятнадцать было, – рассказывала она. – Один родственник мамы написал из Нью-Йорка и звал меня к себе. В последнюю минуту я передумала. А будь я постарше, так поехала бы.
Если бы бабушка и в самом деле уехала, как это делали многие ее сверстницы, что же было бы с ним сегодня? Оке показалось, что у него все закачалось под ногами, когда он попытался найти ответ на этот простой, но вместе с тем такой замысловатый вопрос. Может быть, ни его мама, ни он сам так никогда бы и не родились… Или они жили бы там, в Америке, с совсем другими именами и говорили бы на совершенно другом языке?
Он тщательно и осторожно перебирал бабушкины сувениры. Наконец ему попался альбом со множеством наклеенных фотографий. На одних были группы рабочих в спецовках – на фоне скал, паровозов и грузовых кранов, на других красовался дядя Стен в мундире и с треуголкой на голове – во рту сигаретка, руки небрежно засунуты в карманы, чтобы никто не подумал, что он, чего доброго, действительно увлекся военной службой. Вот дядя Хильдинг в куртке юнги сложил руки на груди, стоя в ряду команды «Брунгильды»; это был его третий и последний рейс. Многочисленные родичи женского пола фотографировались в окружении кучи ребятишек, а молодые девушки стояли оцепенело около плетеного стула или диванчика – собственности профессиональных фотографов в Бредвика или Висбю.
Однако ни одна из этих женщин не могла быть матерью Оке. Он знал их всех по рассказам бабушки. Найти бы хоть маленькую любительскую карточку мамы, чтобы заполнить чем-то болезненную пустоту в груди, чтобы горе было направлено на что-то определенное…
Бабушка так и не дождалась ответа от дяди Хильдинга, но в один прекрасный день Оке увидел на дворе незнакомого мужчину в клетчатом пальто и светлой фетровой шляпе, внимательно разглядывавшего старую рябину.
– Все как было, – произнес незнакомец.
Он держал в руках тяжелые чемоданы, а позади него шли еще двое, неся здоровенный сундук. Присмотревшись, Оке узнал его, хотя лицо выглядело более усталым, чем на фотографиях, и у висков просвечивали серебряные нити. Бабушка была занята стиркой на кухне, и Оке поначалу даже не знал, что говорить или делать.
– А это, видно, Оке, – произнес дядя Хильдинг и улыбнулся, сверкая золотыми коронками.
Оке смущенно пожал его мощную руку и побежал вперед открыть двери, чтобы шоферы могли втащить свою громоздкую ношу. В дверях кухни показалась бабушка, руки ее до самого локтя были покрыты мыльной пеной. В ту же минуту она исчезла в могучих объятиях дяди Хильдинга. У обоих появились слезы на глазах.
– Как доехал? – спросила бабушка, преодолев волнение.
– Отлично! На второй же день в шторм попали, но у нас подобралась компания, которая тогда только и чувствовала себя хорошо, когда все остальные по каютам валялись!
Дядя Хильдинг рассчитался с шоферами, снял верхнюю одежду и быстрыми шагами вымерил комнатку.
– Раньше мне казалось, что она гораздо больше, – заметил он и осмотрелся кругом. – И в такой маленькой каморке мы все выросли!
– А мне достаточно, – сказала бабушка. – Мне бы только кухню расширить да новый котел с печкой под крышей поставить, так еще на много лет хватит.
Дядя Хильдинг сделал широкий жест рукой:
– Я построю новый дом, какого вы еще не видели! И именно здесь, на отцовской земле. Он так никогда и не смог отстроить свою усадьбу, но я еще докажу!
Бабушка улыбнулась горячности Хильдинга, счастливая уже тем, что снова слышит его голос.
– Что же тебе подать на обед? – спросила она растерянно. – У меня дома нет ничего вкусного.
Дядя Хильдинг расхохотался и пожал плечами:
– Что подать? Картошку и камбалу, конечно!
На лице Оке было написано удивление. Вот уж не ждал он, что человек, приехавший из Америки, попросит самой простой еды.
– Не думайте, что я там ел с золотого блюда, – продолжал дядя Хильдинг. – А уж по камбале так просто истосковался!
Он отпер сундук и принялся рыться в нем. Большая стеклянная банка с крупно нарезанным трубочным табаком, пахнущие новой кожей куртки, надушенные журналы на английском языке, несколько кило кофе, сушеные финики и инжир, купленные в Нью-Йорке, и многое другое, чего Оке никогда не видел прежде, заставили разыграться его воображение.
В маленькую комнатку ворвался большой мир, которому было тесно в ее стенах. Дядя Хильдинг озабоченно глялел на игрушки, купленные для маленького племянника.
– Я думал, что у вас тут время стоит на месте, а Оке вон уже какой вытянулся!
– Ничего, ты ведь пойдешь навестить Стена и Марию, – успокоила его бабушка. – Вот и неплохо будет захватить с собой подарки из Америки близнецам.
– Да, в самом деле! У них ведь тоже детишки есть.
Вместо игрушек Оке получил вечную ручку из зеленоватой пластмассы. Пока он восхищался ею, дядя Хильдинг достал футляр из бурой парусины.
– Вот, мать, смотри, сейчас увидишь настоящее охотничье ружье.
Быстрыми движениями он собрал ружье и зарядил магазин. Потом снова открыл его, высыпав на пол золотистые патроны.
– Немало уток пострелял я из него на озере Мичиган! Шесть выстрелов можно сделать без перезарядки.
Бабушка отлично понимала, как это важно для охотника, и внимательно рассматривала замечательное оружие.
– А гангстеров тебе никогда не приходилось встречать? – спросила она. – Я читала в газетах, что там столько убийств и других ужасов происходит…
Дядя Хильдинг весело рассмеялся:
– Простой человек, который не связывается ни с какими шайками, редко когда их видит. Я как-то даже с самим Аль-Капоне поздоровался, не зная, кто он такой.
Бабушка ужаснулась. Это имя она часто встречала в газетах, когда искала новости из города-чудовища, лежащего в центре далекой страны, в которой, наверно, жило больше нурингцев, чем на самом Готланде, если считать потомков самых первых эмигрантов.
– Как же ты мог его встретить?
– А мы строили большой дом в пригороде для одного из его людей. И вот однажды – я как раз заканчивал цементный пол в подвале – вдруг подъезжают несколько человек на «Паккарде» и начинают осматривать стройку. Я не стал к ним особенно приглядываться, но только потом десятник и говорит, что один из них был гангстерский главарь.
– Он хотел поселиться там?
– Нет, после в этом здании открыли публичный дом. Впрочем, несколько лет спустя другая шайка сожгла дом дотла.
Бабушка красноречиво моргнула в сторону Оке, и дядя Хильдинг круто переменил тему разговора.
– Только когда соберешься домой, узнаёшь, сколько готландцев там живет! Все шведские землячества проведали, что я уезжаю, и если бы мне брать с собой все посылки и письма, то пришлось бы отдельный пароход нанимать!
Дядя Хильдинг показал обвязанную красной шелковой лентой картонную коробку. Надпись на коробке, выведенная дрожащей рукой по-английски гласила: «Мистеру Вильгельму Мёрку. Нуринге, Швеция».
– Неужели у Мёрка есть родня в Америке? Он ни разу не говорил об этом! – воскликнула бабушка удивленно.
– Да он и сам об этом, вероятно, не знает. Она ему приходится двоюродной сестрой – маленькая такая, седая, сморщенная старушка. Я ее совершенно случайно встретил в Чикаго. Обрадовалась до слез. Юханна ее зовут, дочь Расмуса Мёрка.
Бабушка принялась усиленно вспоминать.
– Нет, что-то не припомню.
– Это и неудивительно. Она старше вас, мама, а уехала туда, когда ей было всего восемнадцать. Шведский забыла совсем, только – вот забавно! – помнит еще несколько слов староготландского диалекта. Знает, как в Нуринге называют тюленя и севшее на мель судно.
В тот вечер бабушка не скупилась на керосин для лампы, и Оке долго слышал сквозь сон голоса.
– В зале у меня будет дубовая мебель, большой письменный стол и толстый ковер – как ступишь ногой, словно на мох встал!
Дядя Хильдинг представлял себе, как будет выглядеть каждая комната;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Поэтов в Нуринге было много, если считать поэтом каждого, кто умел легко сочинить ехидный куплет про нелюбимого соседа или описать сухопутные и морские подвиги в многословных виршах на нурингском диалекте. Но Динес Мерк писал свои стихи на литературном шведском языке – может быть, именно поэтому никто их не знал?
– Все в огонь пошло – и книги и одежда его. Жаль было жечь такой добрый костюм, но иначе нельзя было, – рассказывал Мёрк.
– И книги – все до одной? – переспросил подавленный Оке.
– Все сжег, да их и не жалко – все больше мирские истории были да всякие выдумки.
Разочарование Оке было так ясно написано на его лице, что Мёрк счел своим долгом утешить его:
– Ну-ну, не падай духом, парень! Разрешаю тебе порыться на чердаке. Может быть, там еще завалялась какая-нибудь книжка. Зараза, наверно, успела выветриться за все эти годы.
– Берегись только, чтобы он после не сказал, что ты ограбил его, – предупредила бабушка.
Маленькие оконца были затканы паутиной, и на чердаке царил полумрак. Над балками серыми призраками висели иссохшие сети. Лежали в куче отслужившие свой век инструменты и изъеденная молью одежда, словно выброшенный волной мусор на островке. Из ящика торчала трезубая острога, на псалмодиконе покоился деревянный безмен со свинцовой гирей. Оке ущипнул единственную уцелевшую струну инструмента. Послышался глухой звук, и из отверстия в деке поднялось густое облачко пыли.
Около дымохода стоял ларь с маленькими дверцами. Рядом поднимался к крыше гладко отполированный шест. Оке потянул его – у самых ног послышалось глухое скрипение. Этим шестом приводился в движение тяжелый жернов, который в свое время смолол немало ячменя и ржи.
Перед дверью в каморку Оке остановился в нерешительности. Потом открыл ее – первый за много-много лет. В лицо ему ударил холодный затхлый воздух. Книжная полка стояла на месте, но, увы, совершенно пустая. Она была покрашена в синий цвет, и, может быть, именно поэтому те, кто сжигал книги, не заметили один том с синим корешком, лежавший на самом верху. Оке стало даже жарко от волнения, когда он увидел книгу; однако, полистав ее некоторое время, он положил ее на место. Речи Заратустры были для него непроходимыми дебрями. В таких дебрях обычно кроется лишь увядшая трава да гнилые листья… Ницше только раздражал Оке, зато за полкой он нашел книгу, которая заставила его ощутить глубокую печаль.
Томик назывался «Молодая луна» и содержал стихи, которые Оке никак не мог понять до конца, хотя отдельные строфы поражали его чистой, простой красотой. Слишком мало он знал о бамбуковых рощах, буйволах и древних мифах, чтобы оценить величайшего поэта Индии. Само имя стихотворца звучало для него, как волшебное заклинание: Рабиндранат Тагор.
Не такие ли стихи мечтал напечатать и Динес Мерк? На бледных обоях одной из стен виднелись полоски – там, где стояла кровать Динеса. На этой кровати он прочел последнюю в своей жизни книгу и выкашлял остаток разрушенных легких…
Оке решил продолжать поиски. С волнением открыл он два кованых сундука, но в них лежало только постельное белье и домотканые ковры. Яркие краски свидетельствовали о том, что ковры ни разу не побывали в употреблении. Мёрк предпочитал путаться ногами в грязном, дырявом тряпье.
Оке медленно побрел вниз по лестнице ни с чем. Однако едва голова его сравнялась с полом чердака, как он рванулся обратно. В самой глубине под продавленным диваном его глаза заметили что-то, напоминающее книги.
Сначала он вытащил картонный переплет, в котором было собрано множество брошюрок в ядовито-зеленых обложках. «Цена 35 эре. При одновременном приобретении всех пятидесяти брошюр покупатель получает в придачу изысканно красивый кофейный сервиз», – гласила надпись в нижней части. На первой странице обложки красовался рисунок, повторявшийся на всех пятидесяти брошюрках. Трое мужчин в украшенных перьями шляпах и со шпагами в руках смотрели на четвертого. Этот четвертый был распят на железной ограде. Тело его было во многих местах пробито насквозь, из многочисленных ран обильно струилась кровь.
Однако Оке так и не пришлось узнать, кто был этот несчастный. Крысы изгрызли приключения трех мушкетеров вдоль и поперек, мало что оставив от них. Зато лежавшие тут же рядом «Сага о Фритьофе», «Вокруг света в восемьдесят дней» и «Путешествия Гулливера» оказались, как ни странно, совершенно невредимыми.
– Ну вот, будешь теперь глаза портить и зря жечь дорогой керосин! – проворчала бабушка, когда он вернулся домой со своими сокровищами.
Оке взял с собой в постель карманный фонарик и читал полночи, накрывшись с головой одеялом. Раз открыв «Путешествия Гулливера», он уже не мог оторваться от них, пока не перевернул последнюю страницу.
* * *
Близнецы давно уже перестали быть непрестанно кричащими комочками, и Оке без устали возился с ними. У Анночки была такая же светлая челочка и такие же небесно-голубые глаза, как у ее круглощекой куклы. Она предпочитала играть тихонько в уголке. Зато Лассе был отчаянный озорник и выдумывал самые неожиданные проказы. Случалось, звон опрокинутой вазы возвещал о том, что он взобрался на буфет.
– Да, тесновато начинает становиться у нас в доме, – заключил дядя Стен однажды в воскресенье, понаблюдав за подвигами Лассе, которые кончились тем, что бабушка принялась сокрушаться над разбитым стеклянным блюдечком.
– Взял бы да расширил дом, чтобы у нас получилось две комнаты, – предложила бабушка.
Дядя Стен ответил не сразу. Он явно задумал что-то Другое.
– Надоедает это – ютиться всю жизнь в бараках, а каждую субботу и воскресенье за семь верст киселя хлебать. Я подумываю о том, чтобы переехать на новую каменоломню, к югу от Бредвика. Компания дает там строительные участки по сходной цене.
Бабушка возразила, что начинает стариться и ей становится все труднее управляться одной.
– А этот участок можно опять сдать в аренду, чтобы мама могла переехать с нами, – предложила тетя Мария.
– Нет, я уж останусь здесь. С меня хватит этих переездов с места на место по всему острову.
– Надо еще подумать, – возразил дядя Стен. Бабушка думала долго, но так и не изменила своего решения остаться в Мурет.
– Возьмите ссуду на строительство своего домика, если вам так будет лучше. А что касается меня и парнишки, то время покажет, – сказала она в конце концов.
Дядя Стен получил наполовину отстроенный дом, и уже осенью все было готово для переезда. День выдался серый, с упрямо моросящим дождичком, и погруженная на машину мебель успела отсыреть раньше, чем ее накрыли брезентом.
Тетя Мария с Анночкой заняли место около шофера, а дядя Стен с Лассе уселись на вещах, накрывшись плащом.
– Да вы же забыли настольную лампу! – воскликнула бабушка, когда машина уже была готова тронуться.
Тетя Мария получила ее в подарок к обручению – керосиновую лампу с красивой подставкой из желтого металла, вроде бронзы.
– Оставьте ее у себя, мама. У нас будет электричество. Повернул выключатель на стене – вот тебе и свет!
Оке с тоской наблюдал, как грузовик исчез за поворотом.
– А справимся мы зимой? – спросил он бабушку.
– Не беспокойся. Как-нибудь управимся, – ответила бабушка, успокоительно улыбаясь.
Она вытащила из кармана юбки письмо и показала Оке несколько строчек. «Климат здесь в Чикаго не по мне. Летом жара невыносимая, а зимой бывают сильные морозы. Либо я поеду на запад, в Калифорнию, либо вернусь домой, на Готланд».
– Я уже написала и просила Хильдинга не уезжать еще дальше от нас, а возвращаться домой.
Бабушка с волнением ожидала ответа из Америки и каждый день просила Оке забегать на почту. Наконец на ее имя пришло письмо, но конверт был надписан незнакомой рукой, а штемпель говорил о том, что оно отправлено из маленького приморского городка в Южной Швеции.
Бабушка перечитала письмо несколько раз, прежде чем заговорила. Внезапно она крепко прижала Оке к себе, и ее шершавая, искалеченная подагрой рука с непривычной лаской потрепала его непокорный чуб.
– Фанни… твоя мама… умерла, – сказала она просто.
Оке стоял в оцепенении, крепко стиснув губы. Мать была для него только именем, и он не мог плакать.
– Не будем горевать, – продолжала бабушка, словно прочла его мысли. – Я так и знала, что она уже неизлечима, когда ее перевезли на материк.
– Бабушка, у тебя нет ее карточки?
– Есть, как же, свадебная карточка, только я не знаю, куда она запропастилась.
– Можно мне поискать в сундучке?
Бабушка вручила ему ключ:
– Не думаю, чтобы ты нашел. Я сама много раз искала ее.
В синем сундучке, который ездил с бабушкой еще на Сандэн, хранились связки писем, поздравительные открытки, поблекшие бумажные цветы, поломанные брошки и другие маленькие памятки. Бабушка называла этот сундучок американским, потому что он первоначально предназначался для значительно более далекого путешествия, чем до маленького островка на севере.
– Мне тогда девятнадцать было, – рассказывала она. – Один родственник мамы написал из Нью-Йорка и звал меня к себе. В последнюю минуту я передумала. А будь я постарше, так поехала бы.
Если бы бабушка и в самом деле уехала, как это делали многие ее сверстницы, что же было бы с ним сегодня? Оке показалось, что у него все закачалось под ногами, когда он попытался найти ответ на этот простой, но вместе с тем такой замысловатый вопрос. Может быть, ни его мама, ни он сам так никогда бы и не родились… Или они жили бы там, в Америке, с совсем другими именами и говорили бы на совершенно другом языке?
Он тщательно и осторожно перебирал бабушкины сувениры. Наконец ему попался альбом со множеством наклеенных фотографий. На одних были группы рабочих в спецовках – на фоне скал, паровозов и грузовых кранов, на других красовался дядя Стен в мундире и с треуголкой на голове – во рту сигаретка, руки небрежно засунуты в карманы, чтобы никто не подумал, что он, чего доброго, действительно увлекся военной службой. Вот дядя Хильдинг в куртке юнги сложил руки на груди, стоя в ряду команды «Брунгильды»; это был его третий и последний рейс. Многочисленные родичи женского пола фотографировались в окружении кучи ребятишек, а молодые девушки стояли оцепенело около плетеного стула или диванчика – собственности профессиональных фотографов в Бредвика или Висбю.
Однако ни одна из этих женщин не могла быть матерью Оке. Он знал их всех по рассказам бабушки. Найти бы хоть маленькую любительскую карточку мамы, чтобы заполнить чем-то болезненную пустоту в груди, чтобы горе было направлено на что-то определенное…
Бабушка так и не дождалась ответа от дяди Хильдинга, но в один прекрасный день Оке увидел на дворе незнакомого мужчину в клетчатом пальто и светлой фетровой шляпе, внимательно разглядывавшего старую рябину.
– Все как было, – произнес незнакомец.
Он держал в руках тяжелые чемоданы, а позади него шли еще двое, неся здоровенный сундук. Присмотревшись, Оке узнал его, хотя лицо выглядело более усталым, чем на фотографиях, и у висков просвечивали серебряные нити. Бабушка была занята стиркой на кухне, и Оке поначалу даже не знал, что говорить или делать.
– А это, видно, Оке, – произнес дядя Хильдинг и улыбнулся, сверкая золотыми коронками.
Оке смущенно пожал его мощную руку и побежал вперед открыть двери, чтобы шоферы могли втащить свою громоздкую ношу. В дверях кухни показалась бабушка, руки ее до самого локтя были покрыты мыльной пеной. В ту же минуту она исчезла в могучих объятиях дяди Хильдинга. У обоих появились слезы на глазах.
– Как доехал? – спросила бабушка, преодолев волнение.
– Отлично! На второй же день в шторм попали, но у нас подобралась компания, которая тогда только и чувствовала себя хорошо, когда все остальные по каютам валялись!
Дядя Хильдинг рассчитался с шоферами, снял верхнюю одежду и быстрыми шагами вымерил комнатку.
– Раньше мне казалось, что она гораздо больше, – заметил он и осмотрелся кругом. – И в такой маленькой каморке мы все выросли!
– А мне достаточно, – сказала бабушка. – Мне бы только кухню расширить да новый котел с печкой под крышей поставить, так еще на много лет хватит.
Дядя Хильдинг сделал широкий жест рукой:
– Я построю новый дом, какого вы еще не видели! И именно здесь, на отцовской земле. Он так никогда и не смог отстроить свою усадьбу, но я еще докажу!
Бабушка улыбнулась горячности Хильдинга, счастливая уже тем, что снова слышит его голос.
– Что же тебе подать на обед? – спросила она растерянно. – У меня дома нет ничего вкусного.
Дядя Хильдинг расхохотался и пожал плечами:
– Что подать? Картошку и камбалу, конечно!
На лице Оке было написано удивление. Вот уж не ждал он, что человек, приехавший из Америки, попросит самой простой еды.
– Не думайте, что я там ел с золотого блюда, – продолжал дядя Хильдинг. – А уж по камбале так просто истосковался!
Он отпер сундук и принялся рыться в нем. Большая стеклянная банка с крупно нарезанным трубочным табаком, пахнущие новой кожей куртки, надушенные журналы на английском языке, несколько кило кофе, сушеные финики и инжир, купленные в Нью-Йорке, и многое другое, чего Оке никогда не видел прежде, заставили разыграться его воображение.
В маленькую комнатку ворвался большой мир, которому было тесно в ее стенах. Дядя Хильдинг озабоченно глялел на игрушки, купленные для маленького племянника.
– Я думал, что у вас тут время стоит на месте, а Оке вон уже какой вытянулся!
– Ничего, ты ведь пойдешь навестить Стена и Марию, – успокоила его бабушка. – Вот и неплохо будет захватить с собой подарки из Америки близнецам.
– Да, в самом деле! У них ведь тоже детишки есть.
Вместо игрушек Оке получил вечную ручку из зеленоватой пластмассы. Пока он восхищался ею, дядя Хильдинг достал футляр из бурой парусины.
– Вот, мать, смотри, сейчас увидишь настоящее охотничье ружье.
Быстрыми движениями он собрал ружье и зарядил магазин. Потом снова открыл его, высыпав на пол золотистые патроны.
– Немало уток пострелял я из него на озере Мичиган! Шесть выстрелов можно сделать без перезарядки.
Бабушка отлично понимала, как это важно для охотника, и внимательно рассматривала замечательное оружие.
– А гангстеров тебе никогда не приходилось встречать? – спросила она. – Я читала в газетах, что там столько убийств и других ужасов происходит…
Дядя Хильдинг весело рассмеялся:
– Простой человек, который не связывается ни с какими шайками, редко когда их видит. Я как-то даже с самим Аль-Капоне поздоровался, не зная, кто он такой.
Бабушка ужаснулась. Это имя она часто встречала в газетах, когда искала новости из города-чудовища, лежащего в центре далекой страны, в которой, наверно, жило больше нурингцев, чем на самом Готланде, если считать потомков самых первых эмигрантов.
– Как же ты мог его встретить?
– А мы строили большой дом в пригороде для одного из его людей. И вот однажды – я как раз заканчивал цементный пол в подвале – вдруг подъезжают несколько человек на «Паккарде» и начинают осматривать стройку. Я не стал к ним особенно приглядываться, но только потом десятник и говорит, что один из них был гангстерский главарь.
– Он хотел поселиться там?
– Нет, после в этом здании открыли публичный дом. Впрочем, несколько лет спустя другая шайка сожгла дом дотла.
Бабушка красноречиво моргнула в сторону Оке, и дядя Хильдинг круто переменил тему разговора.
– Только когда соберешься домой, узнаёшь, сколько готландцев там живет! Все шведские землячества проведали, что я уезжаю, и если бы мне брать с собой все посылки и письма, то пришлось бы отдельный пароход нанимать!
Дядя Хильдинг показал обвязанную красной шелковой лентой картонную коробку. Надпись на коробке, выведенная дрожащей рукой по-английски гласила: «Мистеру Вильгельму Мёрку. Нуринге, Швеция».
– Неужели у Мёрка есть родня в Америке? Он ни разу не говорил об этом! – воскликнула бабушка удивленно.
– Да он и сам об этом, вероятно, не знает. Она ему приходится двоюродной сестрой – маленькая такая, седая, сморщенная старушка. Я ее совершенно случайно встретил в Чикаго. Обрадовалась до слез. Юханна ее зовут, дочь Расмуса Мёрка.
Бабушка принялась усиленно вспоминать.
– Нет, что-то не припомню.
– Это и неудивительно. Она старше вас, мама, а уехала туда, когда ей было всего восемнадцать. Шведский забыла совсем, только – вот забавно! – помнит еще несколько слов староготландского диалекта. Знает, как в Нуринге называют тюленя и севшее на мель судно.
В тот вечер бабушка не скупилась на керосин для лампы, и Оке долго слышал сквозь сон голоса.
– В зале у меня будет дубовая мебель, большой письменный стол и толстый ковер – как ступишь ногой, словно на мох встал!
Дядя Хильдинг представлял себе, как будет выглядеть каждая комната;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33