.. А дело в том, что двигаюсь я!.. Он понял: узел каната был затянут слишком слабо, и довольно быстрое здесь течение увлекло его и теперь несет к устью Бидассоа, к подводным скалам, к морю…
Его охватило смятение, почти смертельный ужас… Что же делать? И самое скверное, что нельзя никого позвать на помощь, все нужно делать молча; ведь вдоль всего побережья, которое кажется краем мрака и пустоты, расставлены цепи карабинеров, охраняющие Испанию, словно какой-то заповедный край. Он пытается, оттолкнувшись длинным веслом ото дна, вернуться назад – но дна больше нет, весло встречает лишь сопротивление черной бегучей воды – его уже вынесло на глубину! Ничего не поделаешь, придется грести, а там будь что будет.
С большим трудом, обливаясь потом, он поворачивает тяжелую лодку против течения. Он обмирает от страха при каждом взмахе весла, при малейшем скрипе, который может уловить чуткое ухо карабинера. И совсем ничего не видно, все окутано плотной пеленой дождя; и темно, темно, как в обиталище дьявола. Он не узнает места, где его должны ждать товарищи, которых он, быть может, погубил. Он не знает, что делать дальше, останавливается, прислушивается, кровь стучит у него в висках. Чтобы немножко подумать, он цепляется за одну из больших испанских лодок. Он видит, как что-то осторожно, едва касаясь поверхности воды, движется ему навстречу. Ему кажется, что он видит силуэт стоящего человека. Так бесшумно может передвигаться только контрабандист! Они видят друг друга, и, слава Богу! это Аррошкоа. Аррошкоа отвязал легкую испанскую лодочку, чтобы пойти ему навстречу… Они встретились, а стало быть, и на этот раз они наверное спасены!
Но, едва приблизившись, Аррошкоа, сжав свои хищные зубы, яростным шепотом изливает на Рамунчо поток ругательств, который звучит как приглашение к бою и требует немедленного ответа. Это так неожиданно, что Рамунчо даже не сразу понимает смысл сказанного. Но через мгновение кровь бросается ему в лицо. Неужели эти немыслимо оскорбительные слова произнес его друг?
– Что ты сказал?
– Черт тебя побери! – чуть спокойнее отвечает Аррошкоа, внимательно следя, однако, за жестами Рамунчо. – Черт тебя побери, мы из-за тебя чуть было все не попались, раззява ты этакий.
В это время на соседней лодке они увидели силуэты своих товарищей.
– А вот и они, – добавил он, – бери весло и греби им навстречу.
Рамунчо берется за весло, но в висках у него стучит от ярости, руки дрожат… Нет, нельзя… ведь это брат Грациозы: все погибнет, если он начнет с ним драку; только ради нее он стиснет зубы и ничего не ответит.
Но вот наконец все в лодке, и мощные удары весел уносят их от испанского берега; дело кончено. И очень вовремя: в темноте на берегу слышится испанская речь, плеск весел разбудил двух карабинеров, которые дремали, закутавшись в свои шинели. Они что-то кричат вслед этой убегающей лодке без фонаря, которую они скорее угадали, чем увидели, и которая тотчас же растворилась в окутывающей все ночной мгле.
– Опоздали, приятели! – посмеивается Ичуа, изо всех сил налегая на весла. – Орите сколько хотите, и пусть дьявол откликается на ваши вопли!
Течение помогает им, и они, как рыбы, несутся в непроглядной темноте.
Уф! Теперь они во французских водах и в полной безопасности, наверное, уже недалеко от болотистого берега.
– Отдохнем немного, – предлагает Ичуа.
И они поднимают весла, задыхающиеся, мокрые от дождя и пота. Холодный дождь хлещет по их неподвижным спинам, но они, похоже, не замечают его. В глубокой тишине ночи слышится лишь их понемногу успокаивающееся дыхание да музыка падающих и стекающих легкими ручейками капель воды.
И вдруг с этой спокойной лодки, казавшейся не более чем бесплотной тенью в безграничности ночи, раздается чудовищный пронзительный крик; он растет, заполняет пустоту и, затихая, обрывается где-то вдали. Он начинается с высоких, доступных обычно лишь женскому голосу нот, но в нем есть что-то хриплое и могущественное – так может кричать только дикий самец; но в то же время в нем слышно нечто человеческое, отчего мороз подирает по коже. Мучительно хочется, чтобы он закончился, а он все длится и длится, подавляя своей необъяснимой продолжительностью… Он начался как отчаянный предсмертный крик оленя, и вот, затихая, он переходит в подобие смеха, жуткого шутовского смеха безумцев…
Однако этот крик человека, сидевшего на носу лодки, никого не удивил, никто даже не пошевелился. Несколько секунд безмятежной тишины, и вот с кормы раздается такой же крик, словно отвечающий первому, с точно такими же модуляциями, каких требует уходящая в древность традиция.
Это просто irrintzina, торжествующий крик басков, дошедший из глубины веков до наших дней, который является одной из удивительных особенностей этого народа, чье происхождение окутано глубокой тайной. Он напоминает воинственный клич краснокожих в лесах Южной Америки. Но среди ночного безмолвия Старого света этот вопль, словно вырвавшийся не из человеческой, а из обезьяньей глотки, потрясает первобытным ужасом.
Этот крик звучит на праздниках, так перекликаются вечером путники в горах, так возвещают о каком-нибудь радостном событии или неожиданной удаче на охоте или на рыбалке.
И вот контрабандисты забавляются этой древней игрой; они кричат, радуясь благополучному завершению похода, кричат просто из физической потребности вознаградить себя за вынужденное долгое молчание.
Только Рамунчо молчит, печально глядя вдаль. Эти первобытные вопли, которые он, конечно, слышал и раньше, леденят ему душу; они снова погружают его в тревожные и неясные мечтания, из которых он не находит выхода.
И потом, этим вечером он вновь почувствовал, как слаба и ненадежна поддержка его единственного друга Аррошкоа, в котором он хотел бы быть уверенным, как в родном брате. Конечно, его блистательные победы в лапте вернут ему благосклонность друга, но малейшая оплошность, пустяк могут в любую минуту все погубить. И тогда ему кажется, что почва уходит у него из-под ног, а надежда тает и исчезает, словно бесплотная химера.
9
Вечер 31 декабря. Праздник святого Сильвестра. Как это часто бывает в стране басков, небо весь день было затянуто мрачными тучами, которые, впрочем, идут и этим суровым горам, и грозно шумящему морю там, внизу, в глубине Бискайского залива.
На закате этого последнего дня года, когда люди собираются у очага, где весело потрескивают поленья, когда так сладостно укрыться в доме от непогоды, Рамунчо и его мать, уже собравшиеся сесть ужинать, услышали легкий стук в дверь.
Сначала этот ночной путешественник показался им незнакомым. Только когда он назвал себя (Хосе Бидгаррэ из Аспарица), они узнали матроса, который несколько лет назад отправился в плавание к берегам Южной Америки.
– Ну так вот, – сказал он, усевшись на предложенный ему стул, – меня просили кое-что передать вам. Как-то раз, это было в Розарио в Уругвае, когда я разговаривал в порту с другими эмигрантами-басками, какой-то мужчина лет пятидесяти, услышав, что я говорю об Эчезаре, подошел ко мне.
– А вы сами-то оттуда, из Эчезара? – спросил он.
– Нет, я из Аспарица, но это же совсем рядом.
Тогда он стал расспрашивать меня обо всей вашей семье. Я ответил:
– Старики умерли, старший брат попался на контрабанде и убит карабинерами, второй сгинул где-то в Южной Америке. Остались только Франкита и ее сын Рамунчо, красивый парень, ему сейчас, должно быть, лет восемнадцать.
Он задумчиво меня слушал.
– Ну что ж, – сказал он наконец, – когда вы туда вернетесь, передайте им привет от Игнацио.
Франкита, вся дрожа, встала, еще более бледная, чем обычно. Игнацио, самый отчаянный из всей семьи, ее брат, пропавший без вести десять лет назад!
– Каким он стал? Как выглядел? Как был одет? Он выглядел счастливым или был в лохмотьях?
– О, он еще очень недурен, хотя волосы уже седые, а судя по костюму, он человек зажиточный, на поясе у него золотая цепочка.
Вот и все, что мог сообщить этот простодушный и грубоватый матрос, принесший весточку от изгнанника. И возможно, до самой смерти Франкита так ничего больше и не узнает об этом словно бы и не существующем, призрачном брате.
Выпив стакан сидра, этот странный вестник снова двинулся в путь, направляясь к своей родной деревне высоко в горах. Не обменявшись ни словом, мать и сын сели за стол. Франкита задумчиво молчала, но в глазах у нее блестели слезы. Рамунчо по-своему тоже был взволнован при мысли о дядюшке, отправившемся на поиски приключений в дальние края.
Когда Рамунчо подрос и стал удирать с уроков, чтобы отправиться в горы с контрабандистами, Франкита обычно ворчливо говорила ему:
– Весь в дядюшку Игнацио, из тебя никогда ничего путного не выйдет.
И действительно, он был в дядюшку, его манило к себе все далекое, неизведанное, опасное.
И если она в этот вечер не заговаривала с сыном о полученном известии, то лишь потому, что догадывалась о его мечтах об Америке и боялась его ответов. Впрочем, у крестьян, у простых людей глубокие внутренние драмы разыгрываются без слов, без объяснений, о них можно лишь догадываться по вскользь брошенным фразам или упорному молчанию.
Но когда уже заканчивался ужин, около дома послышались молодые голоса, весело распевавшие под звуки барабана: это деревенские парни пришли за Рамунчо. По обычаю, в ночь святого Сильвестра молодежь с музыкой гуляет по деревне, заходит в каждый дом, чтобы выпить стаканчик сидра и спеть какую-нибудь старинную песню.
И Рамунчо, забыв об Уругвае и о таинственном дядюшке, весело отправился с приятелями распевать на темных деревенских улицах, радуясь, что он сможет хоть на минуту войти в дом Дечарри и увидеть Грациозу.
10
Наступил переменчивый месяц март и принес с собой опьянение весны, радостное для молодых и печальное для тех, чья жизнь клонится к закату.
Дни удлинились, и Грациоза снова стала выходить по вечерам посидеть на каменной скамье перед домом.
О, эти сделанные в давние времена старые каменные скамьи, где так хорошо мечтается теплыми вечерами, где звучит вечно банальная и вечно новая болтовня влюбленных!
Дом Грациозы очень старый, как и большинство домов в стране басков, где воздействие времени кажется менее разрушительным, чем в других местах. В нем два этажа, высокая крыша с широкой стрехой, толстые, как в крепости, стены, которые каждое лето белят известью, очень маленькие окна с каменными наличниками и зелеными ставнями. На гранитной плите над дверью – выпуклая надпись, сложные, длинные слова, совершенно непонятные для француза. Надпись гласила: «Да благословит Пресвятая Дева это жилище, построенное в году от Рождества Христова 1630 Пьером Дечарри, церковным сторожем, и его женой Дамасой Ирибарн, из деревни Истариц». Палисадник, шириной в два метра, был окружен низенькой стеной, отделявшей дом от дороги, но позволявшей видеть прохожих. Прекрасный олеандр осенял своей пышной кроной каменную скамью. А еще в саду росли юкка, пальма и огромные кусты гортензий, которые в этом теплом и влажном крае, где небо нередко бывает затянуто тучами, достигают гигантских размеров. А за домом к заброшенной дороге спускался фруктовый сад, окруженный полуразрушенной оградой, через которую так Легко перебираться влюбленным.
Как лучезарны были этой весной рассветы и как безмятежны розово-серые сумерки!
В лунные ночи, когда голубые лучи заливали окрестности, когда в туманных расселинах Пиренеев и в глубоких долинах было светло как днем, Ичуа и его люди бездействовали. Но вот они миновали, лунный диск пошел на убыль, и, едва он превратился в скромный узенький серпик, контрабандный промысел возобновился. С наступлением хорошей погоды он становился восхитительным занятием. Ремесло одиноких мечтателей, где наивные и не заслуживающие слишком сурового осуждения души контрабандистов невольно трепещут, созерцая величественную картину усеянного звездами ночного неба. Так моряки, несущие ночную вахту в океане, как в давние времена пастухи древней Халдеи, невольно склоняются перед величием Вселенной.
Эти теплые черные ночи, пришедшие на смену мартовскому полнолунию, были раем для влюбленных. Темно было около домов, под сводами деревьев и на заросшей тропинке за садом Дечарри, где никогда не бывало ни души.
Грациоза все чаще выходила посидеть на каменной скамье перед домом, откуда она, как и каждый год, наблюдала за карнавальным шествием. Каждую весну группы юношей и девушек, одинаково одетых в розовое или белое, ходят от одной приграничной деревни к другой, танцуя фанданго под щелканье кастаньет.
Она часто допоздна сидела на своей любимой скамье под уже зацветающим олеандром, а порой, когда мать уже спала, она, словно маленькая проказница, вылезала в окно, чтобы еще немного подышать ночной свежестью. Рамунчо знал это, и все чаще мысль о каменной скамье тревожила его сон.
11
Ясным апрельским утром Рамунчо и Грациоза шли вдвоем по дороге, ведущей к церкви. Девушка с каким-то особенным полусерьезным, полунасмешливым видом поглядывала на своего друга, которого вела в церковь для покаяния.
Могилы в церковной ограде и увитые розами стены вновь покрывались цветами. Над пристанищем мертвых опять пробуждалась жизнь. Через дверь первого этажа они вместе вошли в пустую церковь, где старая служительница в черной мантилье смахивала пыль с алтаря.
Подав Рамунчо святой воды и осенив себя крестным знамением, Грациоза повела его по гулким надгробным плитам к странному образу, висящему в темном углу под хорами для мужчин. Эта картина, от которой веяло каким-то древним мистицизмом, изображала Христа с закрытыми глазами, окровавленным лбом, страдальческим и безжизненным выражением; казалось, что голова у него отрезана, отделена от тела и поставлена на серое полотно. А внизу текст длинной «Литании перед ликом Спасителя», составленной, как всем известно, для кающихся богохульников. Накануне Рамунчо, на что-то рассердившись, отвратительно ругался: из его уст лился поток немыслимых слов, где смешивались самые святые понятия и дьявольские рога и нечто еще более омерзительное. Вот почему Грациоза решила, что ему совершенно необходимо покаяться.
– Ну давай, Рамунчо, – сказала она ему, удаляясь, – и главное, ничего не пропускай.
Оставшись один перед ликом Спасителя, он начал тихо бормотать молитву, а Грациоза подошла к прислужнице, чтобы помочь ей поменять воду белым маргариткам перед алтарем Пресвятой Девы.
Грациоза мечтала, сидя на своей любимой каменной скамье, когда в сумраке темного вечера перед ней внезапно возникла гибкая молодая фигура. Кто-то приблизился к ней, так же неслышно ступая веревочными подошвами, как не слышны взмахи шелковистых совиных крыльев в ночном воздухе. Перебравшись через ограду, он вышел из глубины сада и теперь стоял рядом с ней, напряженно выпрямившись, набросив куртку на одно плечо. Это был тот, кому она готова была отдать всю свою нежность, весь затаенный пыл своей души и сердца.
– Рамунчо! – воскликнула она… – Как ты меня напугал. Откуда ты взялся в такое время? Что ты хочешь? Зачем ты пришел?
– Зачем я пришел? А просто теперь моя очередь потребовать от тебя покаяния, – ответил он смеясь.
– Нет, скажи правду, зачем ты пришел?
– Да просто увидеть тебя! Вот зачем я пришел! Мы же совсем не видимся. Твоя мать становится со мной с каждым днем все суровее. Я так больше не могу… Мы же не делаем ничего дурного… Мы ведь с тобой поженимся, правда? И если хочешь, я могу так приходить каждый вечер, и никто не узнает.
– О нет! Не делай этого, никогда, я тебя умоляю.
И так они говорили, тихо, тихо… слова прерывались долгим молчанием, будто они боялись разбудить птиц, заснувших в своих гнездах. Влюбленные едва узнавали звук собственных дрожащих голосов. Оставаться рядом, отдаваясь ласкам апрельской ночи, напоенной соками пробуждающейся к жизни и любви природы, казалось им восхитительным и страшным преступлением.
Он даже не осмелился сесть рядом с ней; а так и остался стоять, готовый при малейшей тревоге скрыться среди деревьев, как какой-нибудь ночной бродяга.
Но когда он собрался уходить, она проговорила чуть слышным голосом, робко и стыдливо:
– А ты… ты придешь завтра?
Его губы, над которыми уже начали пробиваться усы, дрогнули в улыбке, и он ответил:
– Ну конечно!.. Завтра и каждый вечер! Каждый вечер, когда у нас не будет работы для Испании… я буду приходить…
12
Комната Рамунчо в доме матери располагалась прямо над хлевом. В этой аккуратно выбеленной известью комнате стояла всегда чистая и белая кровать, но контрабанда теперь оставляла ему мало времени для сна. Лежащие на столе книги о путешествиях и космографии, которые ему давал приходской священник, казались несколько неожиданными в этом жилище. Изображения святых в рамках украшали стены, а с потолка свисало множество перчаток для игры в лапту, длинных перчаток из ивовых прутьев и кожи, напоминавших скорее охотничьи или рыболовные снасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Его охватило смятение, почти смертельный ужас… Что же делать? И самое скверное, что нельзя никого позвать на помощь, все нужно делать молча; ведь вдоль всего побережья, которое кажется краем мрака и пустоты, расставлены цепи карабинеров, охраняющие Испанию, словно какой-то заповедный край. Он пытается, оттолкнувшись длинным веслом ото дна, вернуться назад – но дна больше нет, весло встречает лишь сопротивление черной бегучей воды – его уже вынесло на глубину! Ничего не поделаешь, придется грести, а там будь что будет.
С большим трудом, обливаясь потом, он поворачивает тяжелую лодку против течения. Он обмирает от страха при каждом взмахе весла, при малейшем скрипе, который может уловить чуткое ухо карабинера. И совсем ничего не видно, все окутано плотной пеленой дождя; и темно, темно, как в обиталище дьявола. Он не узнает места, где его должны ждать товарищи, которых он, быть может, погубил. Он не знает, что делать дальше, останавливается, прислушивается, кровь стучит у него в висках. Чтобы немножко подумать, он цепляется за одну из больших испанских лодок. Он видит, как что-то осторожно, едва касаясь поверхности воды, движется ему навстречу. Ему кажется, что он видит силуэт стоящего человека. Так бесшумно может передвигаться только контрабандист! Они видят друг друга, и, слава Богу! это Аррошкоа. Аррошкоа отвязал легкую испанскую лодочку, чтобы пойти ему навстречу… Они встретились, а стало быть, и на этот раз они наверное спасены!
Но, едва приблизившись, Аррошкоа, сжав свои хищные зубы, яростным шепотом изливает на Рамунчо поток ругательств, который звучит как приглашение к бою и требует немедленного ответа. Это так неожиданно, что Рамунчо даже не сразу понимает смысл сказанного. Но через мгновение кровь бросается ему в лицо. Неужели эти немыслимо оскорбительные слова произнес его друг?
– Что ты сказал?
– Черт тебя побери! – чуть спокойнее отвечает Аррошкоа, внимательно следя, однако, за жестами Рамунчо. – Черт тебя побери, мы из-за тебя чуть было все не попались, раззява ты этакий.
В это время на соседней лодке они увидели силуэты своих товарищей.
– А вот и они, – добавил он, – бери весло и греби им навстречу.
Рамунчо берется за весло, но в висках у него стучит от ярости, руки дрожат… Нет, нельзя… ведь это брат Грациозы: все погибнет, если он начнет с ним драку; только ради нее он стиснет зубы и ничего не ответит.
Но вот наконец все в лодке, и мощные удары весел уносят их от испанского берега; дело кончено. И очень вовремя: в темноте на берегу слышится испанская речь, плеск весел разбудил двух карабинеров, которые дремали, закутавшись в свои шинели. Они что-то кричат вслед этой убегающей лодке без фонаря, которую они скорее угадали, чем увидели, и которая тотчас же растворилась в окутывающей все ночной мгле.
– Опоздали, приятели! – посмеивается Ичуа, изо всех сил налегая на весла. – Орите сколько хотите, и пусть дьявол откликается на ваши вопли!
Течение помогает им, и они, как рыбы, несутся в непроглядной темноте.
Уф! Теперь они во французских водах и в полной безопасности, наверное, уже недалеко от болотистого берега.
– Отдохнем немного, – предлагает Ичуа.
И они поднимают весла, задыхающиеся, мокрые от дождя и пота. Холодный дождь хлещет по их неподвижным спинам, но они, похоже, не замечают его. В глубокой тишине ночи слышится лишь их понемногу успокаивающееся дыхание да музыка падающих и стекающих легкими ручейками капель воды.
И вдруг с этой спокойной лодки, казавшейся не более чем бесплотной тенью в безграничности ночи, раздается чудовищный пронзительный крик; он растет, заполняет пустоту и, затихая, обрывается где-то вдали. Он начинается с высоких, доступных обычно лишь женскому голосу нот, но в нем есть что-то хриплое и могущественное – так может кричать только дикий самец; но в то же время в нем слышно нечто человеческое, отчего мороз подирает по коже. Мучительно хочется, чтобы он закончился, а он все длится и длится, подавляя своей необъяснимой продолжительностью… Он начался как отчаянный предсмертный крик оленя, и вот, затихая, он переходит в подобие смеха, жуткого шутовского смеха безумцев…
Однако этот крик человека, сидевшего на носу лодки, никого не удивил, никто даже не пошевелился. Несколько секунд безмятежной тишины, и вот с кормы раздается такой же крик, словно отвечающий первому, с точно такими же модуляциями, каких требует уходящая в древность традиция.
Это просто irrintzina, торжествующий крик басков, дошедший из глубины веков до наших дней, который является одной из удивительных особенностей этого народа, чье происхождение окутано глубокой тайной. Он напоминает воинственный клич краснокожих в лесах Южной Америки. Но среди ночного безмолвия Старого света этот вопль, словно вырвавшийся не из человеческой, а из обезьяньей глотки, потрясает первобытным ужасом.
Этот крик звучит на праздниках, так перекликаются вечером путники в горах, так возвещают о каком-нибудь радостном событии или неожиданной удаче на охоте или на рыбалке.
И вот контрабандисты забавляются этой древней игрой; они кричат, радуясь благополучному завершению похода, кричат просто из физической потребности вознаградить себя за вынужденное долгое молчание.
Только Рамунчо молчит, печально глядя вдаль. Эти первобытные вопли, которые он, конечно, слышал и раньше, леденят ему душу; они снова погружают его в тревожные и неясные мечтания, из которых он не находит выхода.
И потом, этим вечером он вновь почувствовал, как слаба и ненадежна поддержка его единственного друга Аррошкоа, в котором он хотел бы быть уверенным, как в родном брате. Конечно, его блистательные победы в лапте вернут ему благосклонность друга, но малейшая оплошность, пустяк могут в любую минуту все погубить. И тогда ему кажется, что почва уходит у него из-под ног, а надежда тает и исчезает, словно бесплотная химера.
9
Вечер 31 декабря. Праздник святого Сильвестра. Как это часто бывает в стране басков, небо весь день было затянуто мрачными тучами, которые, впрочем, идут и этим суровым горам, и грозно шумящему морю там, внизу, в глубине Бискайского залива.
На закате этого последнего дня года, когда люди собираются у очага, где весело потрескивают поленья, когда так сладостно укрыться в доме от непогоды, Рамунчо и его мать, уже собравшиеся сесть ужинать, услышали легкий стук в дверь.
Сначала этот ночной путешественник показался им незнакомым. Только когда он назвал себя (Хосе Бидгаррэ из Аспарица), они узнали матроса, который несколько лет назад отправился в плавание к берегам Южной Америки.
– Ну так вот, – сказал он, усевшись на предложенный ему стул, – меня просили кое-что передать вам. Как-то раз, это было в Розарио в Уругвае, когда я разговаривал в порту с другими эмигрантами-басками, какой-то мужчина лет пятидесяти, услышав, что я говорю об Эчезаре, подошел ко мне.
– А вы сами-то оттуда, из Эчезара? – спросил он.
– Нет, я из Аспарица, но это же совсем рядом.
Тогда он стал расспрашивать меня обо всей вашей семье. Я ответил:
– Старики умерли, старший брат попался на контрабанде и убит карабинерами, второй сгинул где-то в Южной Америке. Остались только Франкита и ее сын Рамунчо, красивый парень, ему сейчас, должно быть, лет восемнадцать.
Он задумчиво меня слушал.
– Ну что ж, – сказал он наконец, – когда вы туда вернетесь, передайте им привет от Игнацио.
Франкита, вся дрожа, встала, еще более бледная, чем обычно. Игнацио, самый отчаянный из всей семьи, ее брат, пропавший без вести десять лет назад!
– Каким он стал? Как выглядел? Как был одет? Он выглядел счастливым или был в лохмотьях?
– О, он еще очень недурен, хотя волосы уже седые, а судя по костюму, он человек зажиточный, на поясе у него золотая цепочка.
Вот и все, что мог сообщить этот простодушный и грубоватый матрос, принесший весточку от изгнанника. И возможно, до самой смерти Франкита так ничего больше и не узнает об этом словно бы и не существующем, призрачном брате.
Выпив стакан сидра, этот странный вестник снова двинулся в путь, направляясь к своей родной деревне высоко в горах. Не обменявшись ни словом, мать и сын сели за стол. Франкита задумчиво молчала, но в глазах у нее блестели слезы. Рамунчо по-своему тоже был взволнован при мысли о дядюшке, отправившемся на поиски приключений в дальние края.
Когда Рамунчо подрос и стал удирать с уроков, чтобы отправиться в горы с контрабандистами, Франкита обычно ворчливо говорила ему:
– Весь в дядюшку Игнацио, из тебя никогда ничего путного не выйдет.
И действительно, он был в дядюшку, его манило к себе все далекое, неизведанное, опасное.
И если она в этот вечер не заговаривала с сыном о полученном известии, то лишь потому, что догадывалась о его мечтах об Америке и боялась его ответов. Впрочем, у крестьян, у простых людей глубокие внутренние драмы разыгрываются без слов, без объяснений, о них можно лишь догадываться по вскользь брошенным фразам или упорному молчанию.
Но когда уже заканчивался ужин, около дома послышались молодые голоса, весело распевавшие под звуки барабана: это деревенские парни пришли за Рамунчо. По обычаю, в ночь святого Сильвестра молодежь с музыкой гуляет по деревне, заходит в каждый дом, чтобы выпить стаканчик сидра и спеть какую-нибудь старинную песню.
И Рамунчо, забыв об Уругвае и о таинственном дядюшке, весело отправился с приятелями распевать на темных деревенских улицах, радуясь, что он сможет хоть на минуту войти в дом Дечарри и увидеть Грациозу.
10
Наступил переменчивый месяц март и принес с собой опьянение весны, радостное для молодых и печальное для тех, чья жизнь клонится к закату.
Дни удлинились, и Грациоза снова стала выходить по вечерам посидеть на каменной скамье перед домом.
О, эти сделанные в давние времена старые каменные скамьи, где так хорошо мечтается теплыми вечерами, где звучит вечно банальная и вечно новая болтовня влюбленных!
Дом Грациозы очень старый, как и большинство домов в стране басков, где воздействие времени кажется менее разрушительным, чем в других местах. В нем два этажа, высокая крыша с широкой стрехой, толстые, как в крепости, стены, которые каждое лето белят известью, очень маленькие окна с каменными наличниками и зелеными ставнями. На гранитной плите над дверью – выпуклая надпись, сложные, длинные слова, совершенно непонятные для француза. Надпись гласила: «Да благословит Пресвятая Дева это жилище, построенное в году от Рождества Христова 1630 Пьером Дечарри, церковным сторожем, и его женой Дамасой Ирибарн, из деревни Истариц». Палисадник, шириной в два метра, был окружен низенькой стеной, отделявшей дом от дороги, но позволявшей видеть прохожих. Прекрасный олеандр осенял своей пышной кроной каменную скамью. А еще в саду росли юкка, пальма и огромные кусты гортензий, которые в этом теплом и влажном крае, где небо нередко бывает затянуто тучами, достигают гигантских размеров. А за домом к заброшенной дороге спускался фруктовый сад, окруженный полуразрушенной оградой, через которую так Легко перебираться влюбленным.
Как лучезарны были этой весной рассветы и как безмятежны розово-серые сумерки!
В лунные ночи, когда голубые лучи заливали окрестности, когда в туманных расселинах Пиренеев и в глубоких долинах было светло как днем, Ичуа и его люди бездействовали. Но вот они миновали, лунный диск пошел на убыль, и, едва он превратился в скромный узенький серпик, контрабандный промысел возобновился. С наступлением хорошей погоды он становился восхитительным занятием. Ремесло одиноких мечтателей, где наивные и не заслуживающие слишком сурового осуждения души контрабандистов невольно трепещут, созерцая величественную картину усеянного звездами ночного неба. Так моряки, несущие ночную вахту в океане, как в давние времена пастухи древней Халдеи, невольно склоняются перед величием Вселенной.
Эти теплые черные ночи, пришедшие на смену мартовскому полнолунию, были раем для влюбленных. Темно было около домов, под сводами деревьев и на заросшей тропинке за садом Дечарри, где никогда не бывало ни души.
Грациоза все чаще выходила посидеть на каменной скамье перед домом, откуда она, как и каждый год, наблюдала за карнавальным шествием. Каждую весну группы юношей и девушек, одинаково одетых в розовое или белое, ходят от одной приграничной деревни к другой, танцуя фанданго под щелканье кастаньет.
Она часто допоздна сидела на своей любимой скамье под уже зацветающим олеандром, а порой, когда мать уже спала, она, словно маленькая проказница, вылезала в окно, чтобы еще немного подышать ночной свежестью. Рамунчо знал это, и все чаще мысль о каменной скамье тревожила его сон.
11
Ясным апрельским утром Рамунчо и Грациоза шли вдвоем по дороге, ведущей к церкви. Девушка с каким-то особенным полусерьезным, полунасмешливым видом поглядывала на своего друга, которого вела в церковь для покаяния.
Могилы в церковной ограде и увитые розами стены вновь покрывались цветами. Над пристанищем мертвых опять пробуждалась жизнь. Через дверь первого этажа они вместе вошли в пустую церковь, где старая служительница в черной мантилье смахивала пыль с алтаря.
Подав Рамунчо святой воды и осенив себя крестным знамением, Грациоза повела его по гулким надгробным плитам к странному образу, висящему в темном углу под хорами для мужчин. Эта картина, от которой веяло каким-то древним мистицизмом, изображала Христа с закрытыми глазами, окровавленным лбом, страдальческим и безжизненным выражением; казалось, что голова у него отрезана, отделена от тела и поставлена на серое полотно. А внизу текст длинной «Литании перед ликом Спасителя», составленной, как всем известно, для кающихся богохульников. Накануне Рамунчо, на что-то рассердившись, отвратительно ругался: из его уст лился поток немыслимых слов, где смешивались самые святые понятия и дьявольские рога и нечто еще более омерзительное. Вот почему Грациоза решила, что ему совершенно необходимо покаяться.
– Ну давай, Рамунчо, – сказала она ему, удаляясь, – и главное, ничего не пропускай.
Оставшись один перед ликом Спасителя, он начал тихо бормотать молитву, а Грациоза подошла к прислужнице, чтобы помочь ей поменять воду белым маргариткам перед алтарем Пресвятой Девы.
Грациоза мечтала, сидя на своей любимой каменной скамье, когда в сумраке темного вечера перед ней внезапно возникла гибкая молодая фигура. Кто-то приблизился к ней, так же неслышно ступая веревочными подошвами, как не слышны взмахи шелковистых совиных крыльев в ночном воздухе. Перебравшись через ограду, он вышел из глубины сада и теперь стоял рядом с ней, напряженно выпрямившись, набросив куртку на одно плечо. Это был тот, кому она готова была отдать всю свою нежность, весь затаенный пыл своей души и сердца.
– Рамунчо! – воскликнула она… – Как ты меня напугал. Откуда ты взялся в такое время? Что ты хочешь? Зачем ты пришел?
– Зачем я пришел? А просто теперь моя очередь потребовать от тебя покаяния, – ответил он смеясь.
– Нет, скажи правду, зачем ты пришел?
– Да просто увидеть тебя! Вот зачем я пришел! Мы же совсем не видимся. Твоя мать становится со мной с каждым днем все суровее. Я так больше не могу… Мы же не делаем ничего дурного… Мы ведь с тобой поженимся, правда? И если хочешь, я могу так приходить каждый вечер, и никто не узнает.
– О нет! Не делай этого, никогда, я тебя умоляю.
И так они говорили, тихо, тихо… слова прерывались долгим молчанием, будто они боялись разбудить птиц, заснувших в своих гнездах. Влюбленные едва узнавали звук собственных дрожащих голосов. Оставаться рядом, отдаваясь ласкам апрельской ночи, напоенной соками пробуждающейся к жизни и любви природы, казалось им восхитительным и страшным преступлением.
Он даже не осмелился сесть рядом с ней; а так и остался стоять, готовый при малейшей тревоге скрыться среди деревьев, как какой-нибудь ночной бродяга.
Но когда он собрался уходить, она проговорила чуть слышным голосом, робко и стыдливо:
– А ты… ты придешь завтра?
Его губы, над которыми уже начали пробиваться усы, дрогнули в улыбке, и он ответил:
– Ну конечно!.. Завтра и каждый вечер! Каждый вечер, когда у нас не будет работы для Испании… я буду приходить…
12
Комната Рамунчо в доме матери располагалась прямо над хлевом. В этой аккуратно выбеленной известью комнате стояла всегда чистая и белая кровать, но контрабанда теперь оставляла ему мало времени для сна. Лежащие на столе книги о путешествиях и космографии, которые ему давал приходской священник, казались несколько неожиданными в этом жилище. Изображения святых в рамках украшали стены, а с потолка свисало множество перчаток для игры в лапту, длинных перчаток из ивовых прутьев и кожи, напоминавших скорее охотничьи или рыболовные снасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18