Игроки прикрепляют к запястью правой руки сплетенный из ивовых прутьев странный предмет в форме огромного загнутого ногтя, вдвое удлиняющий руку. С помощью этой перчатки (изготовленной плетельщиками из деревни Аскэн во Франции) нужно ловить, бросать и отбивать пелоту – маленький веревочный мяч, обтянутый бараньей кожей, твердый, как деревянный шар.
Вот они пробуют свои мячи, выбирают лучшие, разминают свои мощные руки, нанося пробные удары. Затем снимают куртки и отдают их кому-нибудь из зрителей. Рамунчо несет свою Грациозе, сидящей в первом ряду на нижней ступеньке. Плотно облегающие тело майки или ситцевые рубашки не сковывают движения; только священник так и остался в своей черной сутане.
Зрители хорошо знают этих игроков, и, едва начнется игра, они в азарте будут выкрикивать их имена, как это бывает во время боя быков.
Дух былых времен веет в этот момент над деревней; есть что-то древнее, исконно баскское в этом ожидании удовольствия, в этом азарте и в самой жизни у подножия огромной горы, чья широкая тень уже окутывает окрестности грустным очарованием сумерек.
И вот партия начинается. Брошенный с силой мяч летит, с резким сухим звуком ударяется о стену и отскакивает, рассекая воздух со свистом пушечного ядра.
Над стеной, вырисовывающейся на фоне неба, словно купол собора, одна за другой появляются детские головки в беретах: это маленькие баски, игроки будущего, готовые в любую минуту, будто птичья стая, рассыпаться в разные стороны, чтобы подобрать перелетевший через стену и укатившийся в поле мяч.
Игра становится все азартнее, движения игроков – все более точными и стремительными. Зрители подбадривают их приветственными криками, кто Рамунчо, а кто викария, чье темное церковное облачение странно контрастирует с кошачьей грацией и атлетической мощью его движений, не мешая ему, однако, быть одним из лучших игроков в сегодняшнем состязании.
Правило игры таково: если один из соперников роняет мяч, то очко засчитывается его противнику, а счет обычно ведется до шестидесяти. После каждого удара судья громко провозглашает на своем древнем мелодичном наречии: первая команда – столько-то, вторая команда – столько-то. И этот протяжный крик перекрывает одобрительный или недовольный гул толпы.
Золотисто-розовая полоса солнечного света на площади становится все уже, поглощаемая подступающей тенью. Величественный силуэт Гизуны словно приближается и все больше отделяет от окружающего мира этот уголок земли, эту совсем особенную жизнь пылких горцев, наследников таинственного, удивительного и не похожего ни на какой другой народа. Бесшумно и властно подступает вечерний сумрак, окутывая окрестности. Лишь вдали, над сплетением потемневших долин, розово-сиреневым отблеском сияют несколько еще не погасших вершин.
Рамунчо играет так, как никогда еще в жизни не играл. В такие мгновения человеку кажется, что силы его удесятерились, он чувствует себя легким, невесомым; бегать, прыгать, ударять по мячу – все становится чистейшей радостью. Но Аррошкоа начинает сдавать, викарий уже два-три раза запутался в своей сутане, и отставшие сначала соперники начинают понемногу догонять их. Такая упорная борьба вызывает восторг болельщиков, раздаются ободряющие крики, в воздух взлетают береты.
Счет сравнялся. Судья объявляет, что у обеих команд по тридцать очков, и, как это принято с незапамятных времен, провозглашает: «Ставки вперед! Угощайте игроков и судей!»
Небольшой перерыв в игре. На поле выносят вино, приобретенное за счет жителей деревни. Игроки садятся, и Рамунчо занимает место рядом с Грациозой, которая набрасывает на его мокрые от пота плечи доверенную ей на время игры куртку. Потом он просит ее отвязать от своей покрасневшей руки сплетенную из ивовых прутьев и кожи перчатку. Он отдыхает, гордый своим успехом, взор его встречает повсюду приветливые улыбки девушек. Но там, по ту сторону от стены, в надвигающемся сумраке он различает старинные баскские дома, деревенскую площадь, выбеленные известью крытые крылечки домов, старые подстриженные чинары, массивную церковную колокольню и надо всем этим подавляющую своим величием Гизуну, чья огромная тень стремительно окутывает вечерним сумраком затерянную деревушку… Право же, она слишком прожорлива, эта гора, она сковывает и давит, словно тюремные стены… И в юной душе Рамунчо радость победы вдруг омрачается зыбким и мимолетным зовом «иной жизни», так часто примешивающимся к его горестям и радостям.
Но вот игра возобновляется, и все его мысли растворяются в физическом опьянении борьбы. Удар, еще удар! Свист пролетающих мячей, с одинаково резким сухим стуком отскакивающих то от посылающей их перчатки, то от принимающей их стены. Движимый силой могучих молодых рук, мяч до темноты будет яростно рассекать воздух. Иногда игроки останавливают его на лету таким чудовищным ударом, какой могут выдержать только их стальные мышцы. Уверенные в себе, они порой позволяют мячу в затухающем полете почти коснуться земли: кажется, что его уже не поймать, но хлоп! и благодаря точности глазомера мяч снова взлетает и снова со скоростью пушечного ядра ударяется о стену. Если мяч сбивается с курса и летит над скоплением шерстяных беретов и покрытых шелковыми шарфами прелестных шиньонов, все головы пригибаются, словно скошенные ветром его полета: потому что пока мяч движется и еще может быть отбит, нельзя ему мешать, нельзя к нему прикасаться; затем, когда он окончательно замирает, кто-нибудь из зрителей, воспользовавшись почетным правом, подбирает его и ловким ударом посылает игрокам.
Сумерки все сгущаются, последние золотые отблески светлой печалью озаряют самые высокие вершины баскского края. Ничто не нарушает тишину опустевшей церкви, и лишь лики святых смотрят друг на друга сквозь окутывающую их плотную пелену ночи. О, какой грустью окрашивается конец праздничного дня в одиноких деревушках, едва солнце покидает небосвод!..
Победа Рамунчо становится все более очевидной. Крики и аплодисменты удваивают его ловкость и смелость. Мужчины, стоя на гранитных ступенях, с пылом истинных южан приветствуют каждый его удачный удар.
Остается последнее, шестидесятое очко… Рамунчо посылает мяч, и партия выиграна!
Шквал летящих на арену беретов. Зрители толпятся вокруг игроков, застывших в усталых позах. Окруженный толпой ликующих болельщиков, Рамунчо развязывает ремешки своей перчатки. Крепкие загрубелые руки тянутся к нему со всех сторон для рукопожатия, кто-то дружески хлопает его по плечу.
– Ты пойдешь сегодня вечером танцевать с Грациозой? – спрашивает Аррошкоа, готовый сейчас сделать для него все что угодно.
– Да, я говорил с ней после мессы… Она мне обещала…
– Ну и отлично! А то я боялся, как бы мать… Но я бы все равно все уладил, можешь не сомневаться…
Крепкий старик с квадратными плечами, квадратной челюстью и безволосым лицом монаха, перед которым все почтительно расступаются, тоже подходит к ним. Это знаменитый Арамбуру, который полвека назад прославился игрой в лапту в Южной Америке и сколотил себе там небольшое состояние.
Рамунчо вспыхивает от удовольствия, слушая поздравления этого не слишком щедрого на похвалы человека. А там, в толпе зрителей, спускающихся по красноватым каменным ступеням среди высокой травы и сиреневых цветов осенней скабиозы, его подруга, окруженная группой девушек, оборачивается, улыбается и посылает ему, на испанский манер, очаровательный воздушный поцелуй.
Рамунчо в этот момент подобен молодому богу: нет большей чести, чем знать его, быть его другом, пойти за его курткой, говорить с ним, дотрагиваться до него.
Теперь все игроки собираются на соседнем постоялом дворе, в комнате, где лежит их одежда и где заботливые друзья помогут им вытереть мокрые от пота тела.
Мгновение спустя, закончив свой туалет, элегантный, в ослепительно белой рубашке и лихо заломленном берете, Рамунчо появляется на пороге под сводчатыми кронами подстриженных чинар, чтобы еще раз насладиться своим успехом, выслушивая поздравления и отвечая на улыбки проходящих мимо людей.
Осенний день угасает. В теплом воздухе бесшумно скользят летучие мыши. Один за другим начинают разъезжаться зрители из соседних деревушек. Десяток уже запряженных повозок зажигают фонари, трогаются с места и под перезвон колокольчиков исчезают в уже совсем темных лощинах. В прозрачном воздухе отчетливо видны фигуры женщин и хорошеньких девушек, сидящих под сводами чинар на скамьях перед домом. Они кажутся сейчас просто светлыми силуэтами, их праздничные платья смотрятся белыми и розовыми пятнами, а вот то, бледно-голубое, к которому прикованы глаза Рамунчо, – это новое платье Грациозы.
Заполняющая все своей гигантской расплывчатой тенью Гизуна кажется источником разливающегося над деревней мрака. И вдруг в тишине раздается благочестивый звон колоколов, напоминающий забывчивым человеческим душам о пристанище мертвых, о кипарисах вокруг колокольни, о великом таинстве неба, молитвы и неизбежной смерти.
И какая печаль внезапно разливается над затерянной в горах деревушкой, когда праздник завершен, когда погас свет солнца, когда вновь ощущается дыхание осени!
Эти люди, только что так пылко отдававшиеся непритязательным удовольствиям дня, прекрасно знают, что в городах существуют более яркие, красивые и не столь скоротечные празднества; но это нечто особенное, это праздник их края, их собственной страны, и ничто не заменит им эти мимолетные мгновения, к которым они готовились так задолго, которых они так ждали… Обрученные, влюбленные, которые через мгновение расстанутся, разойдутся по своим домам, разбросанным по склонам Пиренеев, мужья и жены, которые завтра вернутся к своей суровой и однообразной жизни, смотрят друг на друга в сгущающемся сумраке, и в их полном сожаления взоре звучит немой вопрос: «Неужели все уже кончено? Неужели это все?..»
5
Восемь часов вечера. Все, за исключением викария, отправились под предводительством Ичуа ужинать в трактир; потом, блаженно расслабившись, они еще долго сидели за столом, окутанные дымом контрабандных сигарет, слушая чудесные импровизации братьев Ирагола. А тем временем на улице девушки, взявшись за руки, маленькими группками то и дело подходили к трактиру, заглядывали в окна, с любопытством наблюдая за движущимися в облаках дыма силуэтами мужчин в одинаковых круглых беретах.
Но вот с площади доносятся первые такты фанданго, и все юноши и девушки, местные и те, что пришли из соседних горных деревень и остались на танцы, сбегаются со всех сторон на звуки духового оркестра. Некоторые, чтобы не упустить ни одного мгновения, уже танцуют и вбегают на площадь, кружась в вихре фанданго.
И вот уже кружится вся площадь, залитая светом молодого месяца, чьи изящные и светлые рога венчают вершину огромной и тяжелой горы. В этом танце нет ни объятий, ни соприкосновения рук; юноша и девушка двигаются с ритмичной грацией, держась все время на одном расстоянии друг от друга, будто скованные невидимым магнитом.
Серп месяца вдруг исчезает, словно проглоченный мрачной горой. Тогда приносят фонари и развешивают их на ветках чинар; теперь юноши могут лучше разглядеть танцующих перед ними девушек, которые все время словно стремятся убежать и тем не менее не удаляются ни на шаг; почти все они хорошенькие и такие изящные в своих модных платьях и воздушных шарфах. Юноши, по обыкновению серьезные, сопровождают танец ритмичным пощелкиванием пальцев; у них гладко выбритые смуглые лица, на которые труды пахаря, контрабандиста или моряка наложили печать особой, почти аскетической худобы. Однако их крепкие загорелые шеи, могучие, широкие плечи говорят об огромной силе, той силе, что таится в недрах этого древнего, сурового и благочестивого народа.
Фанданго кружится и колышется в ритме старинного вальса. Поднятые руки движутся в воздухе, ритмично поднимаясь и опускаясь в такт движениям тела. Веревочные подошвы их туфель делают танец бесшумным и удивительно легким. Слышен лишь шорох платьев и сухое пощелкивание пальцев, имитирующее звук кастаньет. С чисто испанской грацией девушки покачивают тонко перетянутой талией и округлыми бедрами, а широкие рукава их платьев словно крылья взмывают в воздух.
Сначала, охваченные детской радостью стремительного и ритмичного движения под звуки оркестра, Рамунчо и Грациоза танцуют молча. Есть нечто целомудренное в этом танце, где тела никогда не соприкасаются.
Но будут еще и вальсы, и кадрили, и прогулки рука об руку, позволяющие влюбленным касаться друг друга и беседовать.
– Так, стало быть, Рамунчо, это и станет твоим будущим? Игра в лапту, да? – спросила Грациоза.
Пока музыканты отдыхали, они прогуливались рука об руку немного в стороне от других, под сенью уже осыпавшихся чинар в весенней теплоте ноябрьской ночи.
– Почему бы и нет! – ответил Рамунчо. – У нас это ремесло не хуже любого другого и позволяет неплохо зарабатывать, пока, конечно, есть силы… А время от времени можно ездить в Южную Америку, как Ирун и Горостеги. Один сезон в Буэнос-Айресе дает двадцать – тридцать тысяч франков.
– О, Южная Америка! – восторженно воскликнула Грациоза. – Какое счастье! Я всегда мечтала побывать в Южной Америке! Переплыть океан, чтобы увидеть эту прекрасную страну! И мы бы разыскали твоего дядюшку Игнацио, а потом моих двоюродных братьев Бидегайна; у них ферма на границе с Уругваем, в прериях.
Она вдруг замолчала, эта девчушка, никогда не покидавшая деревни, окруженной нависающими над ней горами; замолчала, погрузившись в мечты о тех дальних странах, которые постоянно тревожили ее воображение. Ведь у нее, как у большинства басков, были родственники, покинувшие родной край, которых здесь называют американцами или индейцами, которые живут по ту сторону океана и возвращаются домой лишь под конец жизни, чтобы умереть в дорогой их сердцу деревне. Глядя на ее мечтательно обращенное к черному небу и закрывающим горизонт горным вершинам лицо, Рамунчо, радостно взволнованный вырвавшимися у нее словами, чувствовал, как счастье горячей волной наполняет его грудь и заставляет сильнее биться сердце. И, склонившись к ней, бесконечно нежным, почти детским голосом он, как бы в шутку, спросил ее:
– Мы бы разыскали? Ты ведь так сказала: мы бы разыскали, ты и я? Это значит, что ты согласна, чтобы немного позже, когда мы будем взрослыми, мы с тобой поженились?
И даже в темноте он уловил нежный блеск ее черных глаз, обращенных к нему с удивлением и упреком.
– А разве… разве ты этого не знал?
– Просто я хотел, чтобы ты сама сказала… Ты ведь никогда мне этого не говорила…
Он сжал руку своей юной невесты, и они совсем тихо пошли вперед. Действительно, они никогда этого друг другу не говорили, и не потому, что это казалось им само собой разумеющимся, а потому, что в последний момент их всегда охватывал страх ошибиться… И вот теперь, наконец, они знали, они были уверены. Оба сознавали, что сделали какой-то очень важный и торжественный шаг. И, опираясь друг на друга, они медленно шли вперед, чуть покачиваясь, опьяненные молодостью, надеждой и счастьем.
– А ты думаешь, она согласится, твоя мать? – робко спросил Рамунчо после долгого сладостного молчания.
– Ах! Не знаю… – с тревожным вздохом ответила девушка… – Аррошкоа, мой брат, он наверняка будет за нас. Но мама? Согласится ли она?.. А потом, ведь это все равно еще не скоро… У тебя ведь впереди военная служба.
– Если ты захочешь, то нет! Нет, я могу не служить. Я ведь из испанской провинции Гипускоа, как и мама, а потому меня могут призвать, только если я сам об этом попрошу. Значит, все зависит от тебя; я сделаю, как ты скажешь.
– Нет, Рамунчо, лучше уж я подожду тебя дольше, но ты примешь французское подданство и станешь солдатом, как и все другие. Я так думаю, раз уж ты хочешь знать мое мнение.
– Ты так думаешь, правда? Ну, так тем лучше, потому что я думаю так же. Француз или испанец, какое это имеет значение? Главное, чтобы ты была довольна! Я ведь баск, как и ты, как и все мы, а на остальное мне наплевать! А что касается того, быть или не быть солдатом по эту или по ту сторону границы, то я предпочитаю быть; ну, во-первых, чтобы не выглядеть трусом, а во-вторых, мне это дело в общем-то по душе. Да и здорово поглядеть на чужие края!
– Ну что ж, Рамунчо, раз тебе это все равно, тогда служи во Франции, чтобы доставить мне удовольствие.
– Решено, Гачуча! Ты увидишь меня в красных брюках! Я приеду навестить тебя в солдатской форме, как Бидгаррэ, как Иоахим. А через три года – наша свадьба, если твоя мама позволит.
Немного помолчав, Грациоза снова заговорила, на этот раз тихо и торжественно:
– Послушай меня хорошенько, Рамунчо… Я ведь, знаешь, как и ты… я боюсь ее… моей матери… Но слушай меня… Если она нам откажет, мы пойдем на все… Я сделаю все, что ты захочешь, потому что это единственное, в чем я готова пойти наперекор ее воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Вот они пробуют свои мячи, выбирают лучшие, разминают свои мощные руки, нанося пробные удары. Затем снимают куртки и отдают их кому-нибудь из зрителей. Рамунчо несет свою Грациозе, сидящей в первом ряду на нижней ступеньке. Плотно облегающие тело майки или ситцевые рубашки не сковывают движения; только священник так и остался в своей черной сутане.
Зрители хорошо знают этих игроков, и, едва начнется игра, они в азарте будут выкрикивать их имена, как это бывает во время боя быков.
Дух былых времен веет в этот момент над деревней; есть что-то древнее, исконно баскское в этом ожидании удовольствия, в этом азарте и в самой жизни у подножия огромной горы, чья широкая тень уже окутывает окрестности грустным очарованием сумерек.
И вот партия начинается. Брошенный с силой мяч летит, с резким сухим звуком ударяется о стену и отскакивает, рассекая воздух со свистом пушечного ядра.
Над стеной, вырисовывающейся на фоне неба, словно купол собора, одна за другой появляются детские головки в беретах: это маленькие баски, игроки будущего, готовые в любую минуту, будто птичья стая, рассыпаться в разные стороны, чтобы подобрать перелетевший через стену и укатившийся в поле мяч.
Игра становится все азартнее, движения игроков – все более точными и стремительными. Зрители подбадривают их приветственными криками, кто Рамунчо, а кто викария, чье темное церковное облачение странно контрастирует с кошачьей грацией и атлетической мощью его движений, не мешая ему, однако, быть одним из лучших игроков в сегодняшнем состязании.
Правило игры таково: если один из соперников роняет мяч, то очко засчитывается его противнику, а счет обычно ведется до шестидесяти. После каждого удара судья громко провозглашает на своем древнем мелодичном наречии: первая команда – столько-то, вторая команда – столько-то. И этот протяжный крик перекрывает одобрительный или недовольный гул толпы.
Золотисто-розовая полоса солнечного света на площади становится все уже, поглощаемая подступающей тенью. Величественный силуэт Гизуны словно приближается и все больше отделяет от окружающего мира этот уголок земли, эту совсем особенную жизнь пылких горцев, наследников таинственного, удивительного и не похожего ни на какой другой народа. Бесшумно и властно подступает вечерний сумрак, окутывая окрестности. Лишь вдали, над сплетением потемневших долин, розово-сиреневым отблеском сияют несколько еще не погасших вершин.
Рамунчо играет так, как никогда еще в жизни не играл. В такие мгновения человеку кажется, что силы его удесятерились, он чувствует себя легким, невесомым; бегать, прыгать, ударять по мячу – все становится чистейшей радостью. Но Аррошкоа начинает сдавать, викарий уже два-три раза запутался в своей сутане, и отставшие сначала соперники начинают понемногу догонять их. Такая упорная борьба вызывает восторг болельщиков, раздаются ободряющие крики, в воздух взлетают береты.
Счет сравнялся. Судья объявляет, что у обеих команд по тридцать очков, и, как это принято с незапамятных времен, провозглашает: «Ставки вперед! Угощайте игроков и судей!»
Небольшой перерыв в игре. На поле выносят вино, приобретенное за счет жителей деревни. Игроки садятся, и Рамунчо занимает место рядом с Грациозой, которая набрасывает на его мокрые от пота плечи доверенную ей на время игры куртку. Потом он просит ее отвязать от своей покрасневшей руки сплетенную из ивовых прутьев и кожи перчатку. Он отдыхает, гордый своим успехом, взор его встречает повсюду приветливые улыбки девушек. Но там, по ту сторону от стены, в надвигающемся сумраке он различает старинные баскские дома, деревенскую площадь, выбеленные известью крытые крылечки домов, старые подстриженные чинары, массивную церковную колокольню и надо всем этим подавляющую своим величием Гизуну, чья огромная тень стремительно окутывает вечерним сумраком затерянную деревушку… Право же, она слишком прожорлива, эта гора, она сковывает и давит, словно тюремные стены… И в юной душе Рамунчо радость победы вдруг омрачается зыбким и мимолетным зовом «иной жизни», так часто примешивающимся к его горестям и радостям.
Но вот игра возобновляется, и все его мысли растворяются в физическом опьянении борьбы. Удар, еще удар! Свист пролетающих мячей, с одинаково резким сухим стуком отскакивающих то от посылающей их перчатки, то от принимающей их стены. Движимый силой могучих молодых рук, мяч до темноты будет яростно рассекать воздух. Иногда игроки останавливают его на лету таким чудовищным ударом, какой могут выдержать только их стальные мышцы. Уверенные в себе, они порой позволяют мячу в затухающем полете почти коснуться земли: кажется, что его уже не поймать, но хлоп! и благодаря точности глазомера мяч снова взлетает и снова со скоростью пушечного ядра ударяется о стену. Если мяч сбивается с курса и летит над скоплением шерстяных беретов и покрытых шелковыми шарфами прелестных шиньонов, все головы пригибаются, словно скошенные ветром его полета: потому что пока мяч движется и еще может быть отбит, нельзя ему мешать, нельзя к нему прикасаться; затем, когда он окончательно замирает, кто-нибудь из зрителей, воспользовавшись почетным правом, подбирает его и ловким ударом посылает игрокам.
Сумерки все сгущаются, последние золотые отблески светлой печалью озаряют самые высокие вершины баскского края. Ничто не нарушает тишину опустевшей церкви, и лишь лики святых смотрят друг на друга сквозь окутывающую их плотную пелену ночи. О, какой грустью окрашивается конец праздничного дня в одиноких деревушках, едва солнце покидает небосвод!..
Победа Рамунчо становится все более очевидной. Крики и аплодисменты удваивают его ловкость и смелость. Мужчины, стоя на гранитных ступенях, с пылом истинных южан приветствуют каждый его удачный удар.
Остается последнее, шестидесятое очко… Рамунчо посылает мяч, и партия выиграна!
Шквал летящих на арену беретов. Зрители толпятся вокруг игроков, застывших в усталых позах. Окруженный толпой ликующих болельщиков, Рамунчо развязывает ремешки своей перчатки. Крепкие загрубелые руки тянутся к нему со всех сторон для рукопожатия, кто-то дружески хлопает его по плечу.
– Ты пойдешь сегодня вечером танцевать с Грациозой? – спрашивает Аррошкоа, готовый сейчас сделать для него все что угодно.
– Да, я говорил с ней после мессы… Она мне обещала…
– Ну и отлично! А то я боялся, как бы мать… Но я бы все равно все уладил, можешь не сомневаться…
Крепкий старик с квадратными плечами, квадратной челюстью и безволосым лицом монаха, перед которым все почтительно расступаются, тоже подходит к ним. Это знаменитый Арамбуру, который полвека назад прославился игрой в лапту в Южной Америке и сколотил себе там небольшое состояние.
Рамунчо вспыхивает от удовольствия, слушая поздравления этого не слишком щедрого на похвалы человека. А там, в толпе зрителей, спускающихся по красноватым каменным ступеням среди высокой травы и сиреневых цветов осенней скабиозы, его подруга, окруженная группой девушек, оборачивается, улыбается и посылает ему, на испанский манер, очаровательный воздушный поцелуй.
Рамунчо в этот момент подобен молодому богу: нет большей чести, чем знать его, быть его другом, пойти за его курткой, говорить с ним, дотрагиваться до него.
Теперь все игроки собираются на соседнем постоялом дворе, в комнате, где лежит их одежда и где заботливые друзья помогут им вытереть мокрые от пота тела.
Мгновение спустя, закончив свой туалет, элегантный, в ослепительно белой рубашке и лихо заломленном берете, Рамунчо появляется на пороге под сводчатыми кронами подстриженных чинар, чтобы еще раз насладиться своим успехом, выслушивая поздравления и отвечая на улыбки проходящих мимо людей.
Осенний день угасает. В теплом воздухе бесшумно скользят летучие мыши. Один за другим начинают разъезжаться зрители из соседних деревушек. Десяток уже запряженных повозок зажигают фонари, трогаются с места и под перезвон колокольчиков исчезают в уже совсем темных лощинах. В прозрачном воздухе отчетливо видны фигуры женщин и хорошеньких девушек, сидящих под сводами чинар на скамьях перед домом. Они кажутся сейчас просто светлыми силуэтами, их праздничные платья смотрятся белыми и розовыми пятнами, а вот то, бледно-голубое, к которому прикованы глаза Рамунчо, – это новое платье Грациозы.
Заполняющая все своей гигантской расплывчатой тенью Гизуна кажется источником разливающегося над деревней мрака. И вдруг в тишине раздается благочестивый звон колоколов, напоминающий забывчивым человеческим душам о пристанище мертвых, о кипарисах вокруг колокольни, о великом таинстве неба, молитвы и неизбежной смерти.
И какая печаль внезапно разливается над затерянной в горах деревушкой, когда праздник завершен, когда погас свет солнца, когда вновь ощущается дыхание осени!
Эти люди, только что так пылко отдававшиеся непритязательным удовольствиям дня, прекрасно знают, что в городах существуют более яркие, красивые и не столь скоротечные празднества; но это нечто особенное, это праздник их края, их собственной страны, и ничто не заменит им эти мимолетные мгновения, к которым они готовились так задолго, которых они так ждали… Обрученные, влюбленные, которые через мгновение расстанутся, разойдутся по своим домам, разбросанным по склонам Пиренеев, мужья и жены, которые завтра вернутся к своей суровой и однообразной жизни, смотрят друг на друга в сгущающемся сумраке, и в их полном сожаления взоре звучит немой вопрос: «Неужели все уже кончено? Неужели это все?..»
5
Восемь часов вечера. Все, за исключением викария, отправились под предводительством Ичуа ужинать в трактир; потом, блаженно расслабившись, они еще долго сидели за столом, окутанные дымом контрабандных сигарет, слушая чудесные импровизации братьев Ирагола. А тем временем на улице девушки, взявшись за руки, маленькими группками то и дело подходили к трактиру, заглядывали в окна, с любопытством наблюдая за движущимися в облаках дыма силуэтами мужчин в одинаковых круглых беретах.
Но вот с площади доносятся первые такты фанданго, и все юноши и девушки, местные и те, что пришли из соседних горных деревень и остались на танцы, сбегаются со всех сторон на звуки духового оркестра. Некоторые, чтобы не упустить ни одного мгновения, уже танцуют и вбегают на площадь, кружась в вихре фанданго.
И вот уже кружится вся площадь, залитая светом молодого месяца, чьи изящные и светлые рога венчают вершину огромной и тяжелой горы. В этом танце нет ни объятий, ни соприкосновения рук; юноша и девушка двигаются с ритмичной грацией, держась все время на одном расстоянии друг от друга, будто скованные невидимым магнитом.
Серп месяца вдруг исчезает, словно проглоченный мрачной горой. Тогда приносят фонари и развешивают их на ветках чинар; теперь юноши могут лучше разглядеть танцующих перед ними девушек, которые все время словно стремятся убежать и тем не менее не удаляются ни на шаг; почти все они хорошенькие и такие изящные в своих модных платьях и воздушных шарфах. Юноши, по обыкновению серьезные, сопровождают танец ритмичным пощелкиванием пальцев; у них гладко выбритые смуглые лица, на которые труды пахаря, контрабандиста или моряка наложили печать особой, почти аскетической худобы. Однако их крепкие загорелые шеи, могучие, широкие плечи говорят об огромной силе, той силе, что таится в недрах этого древнего, сурового и благочестивого народа.
Фанданго кружится и колышется в ритме старинного вальса. Поднятые руки движутся в воздухе, ритмично поднимаясь и опускаясь в такт движениям тела. Веревочные подошвы их туфель делают танец бесшумным и удивительно легким. Слышен лишь шорох платьев и сухое пощелкивание пальцев, имитирующее звук кастаньет. С чисто испанской грацией девушки покачивают тонко перетянутой талией и округлыми бедрами, а широкие рукава их платьев словно крылья взмывают в воздух.
Сначала, охваченные детской радостью стремительного и ритмичного движения под звуки оркестра, Рамунчо и Грациоза танцуют молча. Есть нечто целомудренное в этом танце, где тела никогда не соприкасаются.
Но будут еще и вальсы, и кадрили, и прогулки рука об руку, позволяющие влюбленным касаться друг друга и беседовать.
– Так, стало быть, Рамунчо, это и станет твоим будущим? Игра в лапту, да? – спросила Грациоза.
Пока музыканты отдыхали, они прогуливались рука об руку немного в стороне от других, под сенью уже осыпавшихся чинар в весенней теплоте ноябрьской ночи.
– Почему бы и нет! – ответил Рамунчо. – У нас это ремесло не хуже любого другого и позволяет неплохо зарабатывать, пока, конечно, есть силы… А время от времени можно ездить в Южную Америку, как Ирун и Горостеги. Один сезон в Буэнос-Айресе дает двадцать – тридцать тысяч франков.
– О, Южная Америка! – восторженно воскликнула Грациоза. – Какое счастье! Я всегда мечтала побывать в Южной Америке! Переплыть океан, чтобы увидеть эту прекрасную страну! И мы бы разыскали твоего дядюшку Игнацио, а потом моих двоюродных братьев Бидегайна; у них ферма на границе с Уругваем, в прериях.
Она вдруг замолчала, эта девчушка, никогда не покидавшая деревни, окруженной нависающими над ней горами; замолчала, погрузившись в мечты о тех дальних странах, которые постоянно тревожили ее воображение. Ведь у нее, как у большинства басков, были родственники, покинувшие родной край, которых здесь называют американцами или индейцами, которые живут по ту сторону океана и возвращаются домой лишь под конец жизни, чтобы умереть в дорогой их сердцу деревне. Глядя на ее мечтательно обращенное к черному небу и закрывающим горизонт горным вершинам лицо, Рамунчо, радостно взволнованный вырвавшимися у нее словами, чувствовал, как счастье горячей волной наполняет его грудь и заставляет сильнее биться сердце. И, склонившись к ней, бесконечно нежным, почти детским голосом он, как бы в шутку, спросил ее:
– Мы бы разыскали? Ты ведь так сказала: мы бы разыскали, ты и я? Это значит, что ты согласна, чтобы немного позже, когда мы будем взрослыми, мы с тобой поженились?
И даже в темноте он уловил нежный блеск ее черных глаз, обращенных к нему с удивлением и упреком.
– А разве… разве ты этого не знал?
– Просто я хотел, чтобы ты сама сказала… Ты ведь никогда мне этого не говорила…
Он сжал руку своей юной невесты, и они совсем тихо пошли вперед. Действительно, они никогда этого друг другу не говорили, и не потому, что это казалось им само собой разумеющимся, а потому, что в последний момент их всегда охватывал страх ошибиться… И вот теперь, наконец, они знали, они были уверены. Оба сознавали, что сделали какой-то очень важный и торжественный шаг. И, опираясь друг на друга, они медленно шли вперед, чуть покачиваясь, опьяненные молодостью, надеждой и счастьем.
– А ты думаешь, она согласится, твоя мать? – робко спросил Рамунчо после долгого сладостного молчания.
– Ах! Не знаю… – с тревожным вздохом ответила девушка… – Аррошкоа, мой брат, он наверняка будет за нас. Но мама? Согласится ли она?.. А потом, ведь это все равно еще не скоро… У тебя ведь впереди военная служба.
– Если ты захочешь, то нет! Нет, я могу не служить. Я ведь из испанской провинции Гипускоа, как и мама, а потому меня могут призвать, только если я сам об этом попрошу. Значит, все зависит от тебя; я сделаю, как ты скажешь.
– Нет, Рамунчо, лучше уж я подожду тебя дольше, но ты примешь французское подданство и станешь солдатом, как и все другие. Я так думаю, раз уж ты хочешь знать мое мнение.
– Ты так думаешь, правда? Ну, так тем лучше, потому что я думаю так же. Француз или испанец, какое это имеет значение? Главное, чтобы ты была довольна! Я ведь баск, как и ты, как и все мы, а на остальное мне наплевать! А что касается того, быть или не быть солдатом по эту или по ту сторону границы, то я предпочитаю быть; ну, во-первых, чтобы не выглядеть трусом, а во-вторых, мне это дело в общем-то по душе. Да и здорово поглядеть на чужие края!
– Ну что ж, Рамунчо, раз тебе это все равно, тогда служи во Франции, чтобы доставить мне удовольствие.
– Решено, Гачуча! Ты увидишь меня в красных брюках! Я приеду навестить тебя в солдатской форме, как Бидгаррэ, как Иоахим. А через три года – наша свадьба, если твоя мама позволит.
Немного помолчав, Грациоза снова заговорила, на этот раз тихо и торжественно:
– Послушай меня хорошенько, Рамунчо… Я ведь, знаешь, как и ты… я боюсь ее… моей матери… Но слушай меня… Если она нам откажет, мы пойдем на все… Я сделаю все, что ты захочешь, потому что это единственное, в чем я готова пойти наперекор ее воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18