Дух баскских предков, древний и неизменный, приковывающий этот народ к его прошлому; извечный таинственный дух, заставляющий детей жить так же, как жили их отцы и деды, в тех же горных селениях, под сенью тех же колоколен.
Вдруг из темноты ночи донесся шум шагов… Кто-то осторожно ступал веревочными подошвами по густо усыпавшим землю листьям чинар… Потом раздался условный свист…
– Как, уже!.. Уже час ночи!..
Теперь ее решение было окончательно принято. Она открыла дверь главарю контрабандистов и сказала с неожиданно приветливой улыбкой.
– Входите, Ичуа, погрейтесь немного у очага, а я пойду разбужу сына.
Высокий, худой, широкоплечий, с мощной грудной клеткой, гладко выбритым по обычаю коренных басков лицом, Ичуа чем-то напоминал священника. Смотревшее из-под неизменного берета бесцветное, безжизненное, словно вырубленное топором лицо было чем-то похоже на древние изображения святых на молитвенниках XV века. Впалые щеки, квадратные челюсти, крепкая могучая шея говорили об огромной силе. Лицо типичного баска: глубоко сидящие глаза, очень густые, длинные, как на изображениях плачущей Богоматери, брови, кончики которых почти касались волос на висках. Никто не мог бы точно определить его возраст: где-то между тридцатью и пятью десятью. Имя его было Хосе-Мария Горостеги, но в деревне его когда-то в шутку прозвали Ичуа (слепой) за способность видеть в темноте, словно кошка. С тех пор никто и не звал его иначе. Впрочем, он был человек верующий, выполнял обязанности церковного старосты в своем приходе и громче всех пел в церковном хоре. Кроме того, он славился выносливостью и способностью без устали карабкаться по пиренейским склонам с тяжелым грузом на спине.
Вскоре появился Рамунчо. Глаза его слипались, и он тер веки, чтобы прогнать остатки крепкого молодого сна. При виде юноши мрачное лицо Ичуа осветилось улыбкой. Ичуа подбирал для своей банды сильных и энергичных парней и умел, несмотря на мизерную плату, удерживать их своеобразным кодексом чести. Он знал толк в резвых ногах и крепких плечах, да и в характерах тоже неплохо разбирался, а потому очень гордился своим новобранцем.
Прощаясь с сыном, Франкита снова прильнула щекой к его плечу; потом она проводила обоих мужчин до двери и, представляя себе, как они пробираются сквозь бескрайний мрак дождливой ночи, сквозь хаос горных уступов к окутанной туманом границе, она благоговейно молилась за них, стоя на пороге.
2
И вот несколько часов спустя, когда едва начинает брезжить сумеречный рассвет и просыпаются пастухи и рыбаки, контрабандисты, справившись со своей работой, радостно возвращаются домой.
Уходили они со всеми возможными предосторожностями, бесшумно пробирались через овраги и лесную чащу, преодолевали вброд бурные горные потоки, а возвращались при свете дня, как люди, которым никогда ни от кого и ничего не нужно было скрывать. Они спокойно наняли лодку в Фонтарабии и переправились через Бидассоа под носом у испанских таможенников.
Нагромождение гор и облаков, весь мрачный хаос предшествующей ночи, рассеялся почти внезапно, словно по мановению волшебной палочки. Пиренеи утратили свои загадочные очертания и стали обыкновенными горами, в складках которых еще таилась ночная тень, а вершины уже ясно вырисовывались на светлеющем небе. Воздух стал таким восхитительно теплым и нежным, как будто внезапно на смену осени пришло лето; ветер подул с юга, дивный южный ветер, который в стране басков гонит прочь тучи, холода и туманы, оживляет все своим дыханием, возвращает небу голубизну, делает бесконечными горизонты и даже в разгар зимы на какое-то мгновение возвращает лето.
Лодочник, переправлявший контрабандистов во Францию, отталкивался длинным шестом, и лодка медленно продвигалась вперед, готовая вот-вот сесть на мель. В Бидассоа, протекающей на границе между Испанией и Францией, было так мало воды, что ее пустое, плоское, казавшееся очень широким русло напоминало небольшую пустыню.
Небо в преддверии восхода солнца уже окрасилось спокойным, чуть розоватым светом. Было первое ноября, День Всех Святых, и там, очень далеко, в мужском монастыре на испанском берегу уже раздавался колокольный звон, сзывающий верующих на отмечаемый каждую осень большой церковный праздник.
Удобно устроившись в покачивающейся на волнах лодке, уже отдохнувший от ночных трудов, Рамунчо блаженно вдыхал свежий утренний воздух. Он по-детски радовался тому, что День Всех Святых обещает быть ясным и лучезарным, а значит, праздник будет настоящим праздником: сначала торжественная месса, потом вся деревня соберется смотреть на игру в лапту, и наконец вечером, при лунном свете, он будет танцевать фанданго с Грациозой на площади перед церковью.
Мало-помалу Рамунчо утрачивал ощущение реальности своего физического бытия. После бессонной ночи им овладевало блаженное оцепенение, свежее дыхание утреннего ветерка сковывало тело и душу какой-то полудремой. Впрочем, эти впечатления и ощущения были ему не внове. Возвращение из ночных походов на рассвете, когда можно, уже ни о чем не тревожась, дремать в лодке, было для Рамунчо делом привычным.
Устье Бидассоа, меняющееся в зависимости от времени суток, тоже было ему знакомо в малейших подробностях. Два раза в день морской прилив заполняет плоское русло реки, и тогда между Францией и Испанией рождается озеро, прелестное маленькое море, покрытое рябью крохотных голубых волн, по которым стремительно движутся мелкие суденышки; раздаются песни лодочников, и мелодии старинных напевов сливаются с ритмичным плеском и скрипом весел. Но когда на рассвете море отступает, между двумя странами образуется нечто вроде низменной равнины неопределенного, переливающегося цвета, где люди шагают босиком, а лодки приходится тащить почти волоком. Рамунчо и его полусонные спутники находились уже посередине этой равнины. Небо начинало светлеть, и окружающие предметы, скинув серое облачение ночи, обретали более четкие очертания. Лодка легкими толчками продвигалась вперед, окруженная то желтым бархатом песков, то коричневатой зеленью опасной для пешеходов тины. В тысячах мелких лужиц, оставшихся после вчерашнего дождя, мягким перламутровым блеском играли первые дневные лучи. В час отлива от реки оставался лишь тонкий серебристый ручеек, пробивающийся сквозь маленькую желто-коричневую пустыню. Иногда совсем рядом с ними проплывала рыбачья лодка. С борта ее не доносилось песен, рыбак же, стараясь не сесть на мель, стоя, ловкими, ритмичными движениями работал шестом.
Контрабандисты потихоньку приближались к французскому берегу. А по ту сторону этой странной равнины, по которой они скользили, будто на санях, виднелись в предрассветной дымке расплывчатые силуэты старинного испанского города Фонтарабии, а за ними вздымали к небу свои суровые вершины Испанские Пиренеи. Все это была Испания, горная Испания, всегда неизменная и неизменно к себе влекущая; край, куда нужно было пробираться тайком черными безлунными ночами, под ледяным дождем, – извечная цель их опасных походов. Пиренеи огораживали с юго-запада деревушку, где жил Рамунчо. Всегда новые, в зависимости от времени суток и облаков, утром они озарялись первыми солнечными лучами, а вечером темным экраном загораживали красный шар заходящего солнца…
Рамунчо страстно любил родную баскскую землю, а в это утро он особенно остро чувствовал, как она ему дорога. Позже, вдали от родины, воспоминания об этих восхитительных возвращениях из ночных контрабандистских походов будут бередить ему душу невыразимой щемящей тоской. Его любовь к земле предков была иной, чем у его товарищей. В ней, как и во всех его чувствах, смешивались иные, более сложные и разнообразные ощущения. Тут была и инстинктивная, нерассуждающая привязанность к родному баскскому краю, и нечто более рафинированное, унаследованное от отца, неясный отзвук того художнического восторга, который в течение нескольких сезонов удерживал здесь чужестранца, заставил его полюбить дочь этих гор и дать жизнь сыну баскского племени.
3
Одиннадцать часов утра. Ликующий перезвон колоколов Франции и Испании сливается на границе в единую праздничную симфонию.
Умытый, отдохнувший, празднично одетый, Рамунчо вместе с матерью шел к торжественной мессе в честь праздника Всех Святых. К церкви вела усыпанная порыжевшими листьями дорога, а солнце грело, как летом.
Он, элегантный, одетый почти как городской юноша, если не считать сдвинутого набок традиционного баскского берета. Она, с высоко поднятой головой, благородной осанкой, в платье модного покроя. Франкита выглядела бы совсем светской дамой, если бы не черная шерстяная мантилья, прикрывавшая ей волосы и плечи. Искусству одеваться Франкита научилась в городе. Впрочем, в стране басков, несмотря на верность старинным обычаям, даже в самых отдаленных деревушках девушки и женщины одеваются модно и элегантно, чего не встретишь у крестьянок других французских провинций.
Войдя в церковный двор, где от огромных кипарисов веяло теплом Юга и таинственностью Востока, они, как того требовал обычай, разошлись в разные стороны. Впрочем, снаружи их приходская церковь с ее старыми суровыми стенами, лишь на самом верху прорезанными крохотными окошками, обветшалая и словно покрытая слоем пронизанной солнцем пыли, чем-то напоминала мечеть. Франкита вошла в церковь через дверь на первом этаже, а Рамунчо поднялся по величественной лестнице, которая вела вдоль наружной стены на хоры, где находились места, предназначенные для мужчин.
Погруженная в полумрак алтарная часть церкви была украшена множеством витых колонн с причудливыми капителями, статуями и вычурными драпировками в стиле испанского Возрождения. Рядом с этим великолепием отливающей старинным золотом дароносицы гладкие, тщательно выбеленные известью боковые стены поражали своей простотой. Но окутывающий все аромат старины сглаживал контраст, и было ясно, что и это великолепие, и эта простота неотделимы друг от друга уже много веков.
До начала торжественной мессы было еще далеко, и прихожане только начинали собираться. Рамунчо глядел сверху на входящих женщин. В своих скрывающих лицо и одежду траурных мантильях, которые принято надевать идучи в церковь, они казались чередой одинаковых черных призраков. Задумчивые и молчаливые, они бесшумно ступали по надгробным плитам, где еще можно было прочесть полустертые надписи на баскском языке, напоминавшие о далеких временах и давно угасших родах.
Грациозы, появления которой с таким нетерпением ожидал Рамунчо, все еще не было. На некоторое время его внимание отвлекла похоронная процессия; длинной черной вереницей шли родственники и ближайшие соседи человека, умершего на этой неделе: мужчины – в длинных накидках, какие всегда надевают на похороны, женщины – в плащах с капюшоном.
Огромные хоры, расположенные по обе стороны центрального нефа, тоже начинали постепенно заполняться. Мужчины с четками в руках неторопливо занимали свои места; все они – фермеры, пахари, погонщики волов, браконьеры и контрабандисты, серьезные и сосредоточенные, готовы были опуститься на колени при первом звуке священного колокола. Прежде чем сесть, каждый из них вешал на вбитый в стену гвоздь свой шерстяной головной убор, и понемногу выбеленная известью стена украсилась рядами бессчетных баскских беретов.
Наконец в сопровождении монахинь из монастыря Святой Марии Заступницы в церковь чинно вошли девочки-школьницы. Среди монахинь в черных чепцах Рамунчо узнал Грациозу. Ее головка тоже была окутана черным, и золотистые волосы, которые сегодня вечером будут развеваться в вихре фанданго, тоже были скрыты суровым церковным покрывалом. Грациоза два года назад закончила школу, но по-прежнему была дружна со своими наставницами-монахинями, вместе с ними пела в церковном хоре, читала девятидневные молитвы и украшала цветами статую Божьей Матери.
Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии. А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.
Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.
4
«Ite missa est». Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.
Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.
Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.
Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина и гитары старинную испанскую сегидилью, в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.
И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.
К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.
Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.
Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.
Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий, и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд, в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.
Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Вдруг из темноты ночи донесся шум шагов… Кто-то осторожно ступал веревочными подошвами по густо усыпавшим землю листьям чинар… Потом раздался условный свист…
– Как, уже!.. Уже час ночи!..
Теперь ее решение было окончательно принято. Она открыла дверь главарю контрабандистов и сказала с неожиданно приветливой улыбкой.
– Входите, Ичуа, погрейтесь немного у очага, а я пойду разбужу сына.
Высокий, худой, широкоплечий, с мощной грудной клеткой, гладко выбритым по обычаю коренных басков лицом, Ичуа чем-то напоминал священника. Смотревшее из-под неизменного берета бесцветное, безжизненное, словно вырубленное топором лицо было чем-то похоже на древние изображения святых на молитвенниках XV века. Впалые щеки, квадратные челюсти, крепкая могучая шея говорили об огромной силе. Лицо типичного баска: глубоко сидящие глаза, очень густые, длинные, как на изображениях плачущей Богоматери, брови, кончики которых почти касались волос на висках. Никто не мог бы точно определить его возраст: где-то между тридцатью и пятью десятью. Имя его было Хосе-Мария Горостеги, но в деревне его когда-то в шутку прозвали Ичуа (слепой) за способность видеть в темноте, словно кошка. С тех пор никто и не звал его иначе. Впрочем, он был человек верующий, выполнял обязанности церковного старосты в своем приходе и громче всех пел в церковном хоре. Кроме того, он славился выносливостью и способностью без устали карабкаться по пиренейским склонам с тяжелым грузом на спине.
Вскоре появился Рамунчо. Глаза его слипались, и он тер веки, чтобы прогнать остатки крепкого молодого сна. При виде юноши мрачное лицо Ичуа осветилось улыбкой. Ичуа подбирал для своей банды сильных и энергичных парней и умел, несмотря на мизерную плату, удерживать их своеобразным кодексом чести. Он знал толк в резвых ногах и крепких плечах, да и в характерах тоже неплохо разбирался, а потому очень гордился своим новобранцем.
Прощаясь с сыном, Франкита снова прильнула щекой к его плечу; потом она проводила обоих мужчин до двери и, представляя себе, как они пробираются сквозь бескрайний мрак дождливой ночи, сквозь хаос горных уступов к окутанной туманом границе, она благоговейно молилась за них, стоя на пороге.
2
И вот несколько часов спустя, когда едва начинает брезжить сумеречный рассвет и просыпаются пастухи и рыбаки, контрабандисты, справившись со своей работой, радостно возвращаются домой.
Уходили они со всеми возможными предосторожностями, бесшумно пробирались через овраги и лесную чащу, преодолевали вброд бурные горные потоки, а возвращались при свете дня, как люди, которым никогда ни от кого и ничего не нужно было скрывать. Они спокойно наняли лодку в Фонтарабии и переправились через Бидассоа под носом у испанских таможенников.
Нагромождение гор и облаков, весь мрачный хаос предшествующей ночи, рассеялся почти внезапно, словно по мановению волшебной палочки. Пиренеи утратили свои загадочные очертания и стали обыкновенными горами, в складках которых еще таилась ночная тень, а вершины уже ясно вырисовывались на светлеющем небе. Воздух стал таким восхитительно теплым и нежным, как будто внезапно на смену осени пришло лето; ветер подул с юга, дивный южный ветер, который в стране басков гонит прочь тучи, холода и туманы, оживляет все своим дыханием, возвращает небу голубизну, делает бесконечными горизонты и даже в разгар зимы на какое-то мгновение возвращает лето.
Лодочник, переправлявший контрабандистов во Францию, отталкивался длинным шестом, и лодка медленно продвигалась вперед, готовая вот-вот сесть на мель. В Бидассоа, протекающей на границе между Испанией и Францией, было так мало воды, что ее пустое, плоское, казавшееся очень широким русло напоминало небольшую пустыню.
Небо в преддверии восхода солнца уже окрасилось спокойным, чуть розоватым светом. Было первое ноября, День Всех Святых, и там, очень далеко, в мужском монастыре на испанском берегу уже раздавался колокольный звон, сзывающий верующих на отмечаемый каждую осень большой церковный праздник.
Удобно устроившись в покачивающейся на волнах лодке, уже отдохнувший от ночных трудов, Рамунчо блаженно вдыхал свежий утренний воздух. Он по-детски радовался тому, что День Всех Святых обещает быть ясным и лучезарным, а значит, праздник будет настоящим праздником: сначала торжественная месса, потом вся деревня соберется смотреть на игру в лапту, и наконец вечером, при лунном свете, он будет танцевать фанданго с Грациозой на площади перед церковью.
Мало-помалу Рамунчо утрачивал ощущение реальности своего физического бытия. После бессонной ночи им овладевало блаженное оцепенение, свежее дыхание утреннего ветерка сковывало тело и душу какой-то полудремой. Впрочем, эти впечатления и ощущения были ему не внове. Возвращение из ночных походов на рассвете, когда можно, уже ни о чем не тревожась, дремать в лодке, было для Рамунчо делом привычным.
Устье Бидассоа, меняющееся в зависимости от времени суток, тоже было ему знакомо в малейших подробностях. Два раза в день морской прилив заполняет плоское русло реки, и тогда между Францией и Испанией рождается озеро, прелестное маленькое море, покрытое рябью крохотных голубых волн, по которым стремительно движутся мелкие суденышки; раздаются песни лодочников, и мелодии старинных напевов сливаются с ритмичным плеском и скрипом весел. Но когда на рассвете море отступает, между двумя странами образуется нечто вроде низменной равнины неопределенного, переливающегося цвета, где люди шагают босиком, а лодки приходится тащить почти волоком. Рамунчо и его полусонные спутники находились уже посередине этой равнины. Небо начинало светлеть, и окружающие предметы, скинув серое облачение ночи, обретали более четкие очертания. Лодка легкими толчками продвигалась вперед, окруженная то желтым бархатом песков, то коричневатой зеленью опасной для пешеходов тины. В тысячах мелких лужиц, оставшихся после вчерашнего дождя, мягким перламутровым блеском играли первые дневные лучи. В час отлива от реки оставался лишь тонкий серебристый ручеек, пробивающийся сквозь маленькую желто-коричневую пустыню. Иногда совсем рядом с ними проплывала рыбачья лодка. С борта ее не доносилось песен, рыбак же, стараясь не сесть на мель, стоя, ловкими, ритмичными движениями работал шестом.
Контрабандисты потихоньку приближались к французскому берегу. А по ту сторону этой странной равнины, по которой они скользили, будто на санях, виднелись в предрассветной дымке расплывчатые силуэты старинного испанского города Фонтарабии, а за ними вздымали к небу свои суровые вершины Испанские Пиренеи. Все это была Испания, горная Испания, всегда неизменная и неизменно к себе влекущая; край, куда нужно было пробираться тайком черными безлунными ночами, под ледяным дождем, – извечная цель их опасных походов. Пиренеи огораживали с юго-запада деревушку, где жил Рамунчо. Всегда новые, в зависимости от времени суток и облаков, утром они озарялись первыми солнечными лучами, а вечером темным экраном загораживали красный шар заходящего солнца…
Рамунчо страстно любил родную баскскую землю, а в это утро он особенно остро чувствовал, как она ему дорога. Позже, вдали от родины, воспоминания об этих восхитительных возвращениях из ночных контрабандистских походов будут бередить ему душу невыразимой щемящей тоской. Его любовь к земле предков была иной, чем у его товарищей. В ней, как и во всех его чувствах, смешивались иные, более сложные и разнообразные ощущения. Тут была и инстинктивная, нерассуждающая привязанность к родному баскскому краю, и нечто более рафинированное, унаследованное от отца, неясный отзвук того художнического восторга, который в течение нескольких сезонов удерживал здесь чужестранца, заставил его полюбить дочь этих гор и дать жизнь сыну баскского племени.
3
Одиннадцать часов утра. Ликующий перезвон колоколов Франции и Испании сливается на границе в единую праздничную симфонию.
Умытый, отдохнувший, празднично одетый, Рамунчо вместе с матерью шел к торжественной мессе в честь праздника Всех Святых. К церкви вела усыпанная порыжевшими листьями дорога, а солнце грело, как летом.
Он, элегантный, одетый почти как городской юноша, если не считать сдвинутого набок традиционного баскского берета. Она, с высоко поднятой головой, благородной осанкой, в платье модного покроя. Франкита выглядела бы совсем светской дамой, если бы не черная шерстяная мантилья, прикрывавшая ей волосы и плечи. Искусству одеваться Франкита научилась в городе. Впрочем, в стране басков, несмотря на верность старинным обычаям, даже в самых отдаленных деревушках девушки и женщины одеваются модно и элегантно, чего не встретишь у крестьянок других французских провинций.
Войдя в церковный двор, где от огромных кипарисов веяло теплом Юга и таинственностью Востока, они, как того требовал обычай, разошлись в разные стороны. Впрочем, снаружи их приходская церковь с ее старыми суровыми стенами, лишь на самом верху прорезанными крохотными окошками, обветшалая и словно покрытая слоем пронизанной солнцем пыли, чем-то напоминала мечеть. Франкита вошла в церковь через дверь на первом этаже, а Рамунчо поднялся по величественной лестнице, которая вела вдоль наружной стены на хоры, где находились места, предназначенные для мужчин.
Погруженная в полумрак алтарная часть церкви была украшена множеством витых колонн с причудливыми капителями, статуями и вычурными драпировками в стиле испанского Возрождения. Рядом с этим великолепием отливающей старинным золотом дароносицы гладкие, тщательно выбеленные известью боковые стены поражали своей простотой. Но окутывающий все аромат старины сглаживал контраст, и было ясно, что и это великолепие, и эта простота неотделимы друг от друга уже много веков.
До начала торжественной мессы было еще далеко, и прихожане только начинали собираться. Рамунчо глядел сверху на входящих женщин. В своих скрывающих лицо и одежду траурных мантильях, которые принято надевать идучи в церковь, они казались чередой одинаковых черных призраков. Задумчивые и молчаливые, они бесшумно ступали по надгробным плитам, где еще можно было прочесть полустертые надписи на баскском языке, напоминавшие о далеких временах и давно угасших родах.
Грациозы, появления которой с таким нетерпением ожидал Рамунчо, все еще не было. На некоторое время его внимание отвлекла похоронная процессия; длинной черной вереницей шли родственники и ближайшие соседи человека, умершего на этой неделе: мужчины – в длинных накидках, какие всегда надевают на похороны, женщины – в плащах с капюшоном.
Огромные хоры, расположенные по обе стороны центрального нефа, тоже начинали постепенно заполняться. Мужчины с четками в руках неторопливо занимали свои места; все они – фермеры, пахари, погонщики волов, браконьеры и контрабандисты, серьезные и сосредоточенные, готовы были опуститься на колени при первом звуке священного колокола. Прежде чем сесть, каждый из них вешал на вбитый в стену гвоздь свой шерстяной головной убор, и понемногу выбеленная известью стена украсилась рядами бессчетных баскских беретов.
Наконец в сопровождении монахинь из монастыря Святой Марии Заступницы в церковь чинно вошли девочки-школьницы. Среди монахинь в черных чепцах Рамунчо узнал Грациозу. Ее головка тоже была окутана черным, и золотистые волосы, которые сегодня вечером будут развеваться в вихре фанданго, тоже были скрыты суровым церковным покрывалом. Грациоза два года назад закончила школу, но по-прежнему была дружна со своими наставницами-монахинями, вместе с ними пела в церковном хоре, читала девятидневные молитвы и украшала цветами статую Божьей Матери.
Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии. А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.
Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.
4
«Ite missa est». Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.
Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.
Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.
Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина и гитары старинную испанскую сегидилью, в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.
И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.
К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.
Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.
Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.
Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий, и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд, в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.
Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18