это делать более энергичные движения. Он лег ничком на землю, как можно дальше от Тими, и начал подниматься и опускаться на вытянутых руках. Он продолжал это упражнение добрых две минуты, дрожа всеми членами. Наконец повалился без сил, тяжело дыша. Зубы его попрежнему выбивали дробь.
Никогда еще не испытывал он такого леденящего холода во всем теле, ему казалось, что он долго не выдержит и сойдет с ума. Тогда он принялся делать все упражнения, какие только знал, каким научился у Джонса, и, выполняя их, считал вслух, все громче и громче выкрикивая слова. Понемногу ему становилось не так холодно, и казалось, будто именно эти выкрики и согревают его. Передохнув, он снова начинал вопить. Парсел не узнавал собственного голоса: он стал чужим, пронзительным. Он приплясывал на месте, нагибался, выпрямлялся, подпрыгивал на носках и старался дышать ровнее, чтобы подольше хватило духу кричать. Он чувствовал, что скоро совсем выбьется из сил, но не смел остановиться.
На минуту он увидел себя со стороны: голый как червяк, он прыгает словно сумасшедший в темной пещере, возле трупа и издает нечеловеческие вопли. Какое нелепое зрелище!
На какие только муки не пойдет человек, цепляясь за жизнь! У него перехватило дыхание, и он остановился. И тотчас корни волос у него заледенели, из глубины тела поднялся пронизывающий холод и охватил его с ног до головы. Он снова принялся за свои упражнения. Казалось, он приговорен вечно делать эту идиотскую гимнастику. Он нагибался — выпрямлялся, нагибался — выпрямлялся… Под затененным лбом черные глаза Тими, странно блестевшие в темноте, безотрывно смотрели на него, а на губах застыла полуулыбка, как будто он с насмешкой следит за суетой живых.
— Адамо! — крикнул чей-то голос. — Что ты делаешь?
Он подскочил и резко обернулся. Большое черное лицо Омааты, заполнив почти все отверстие, пристально следило за его движениями, и в ее круглых мерцающих глазах отражалось глубокое недоумение.
— Я замерз! — закричал Парсел пронзительным голосом.
— Подожди, — сказала она.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Просунув одно плечо, за ним другое, Омаата протолкнула свой могучий торс, сделала не сколько плавных движений, протискивая широкие бедра, сжимаясь и растягиваясь, как резиновая, и наконец пролезла сквозь отверстие. Потревоженный ею камень оторвался и покатился на землю.
— Дитятко мое! — закричала она, бросаясь к Парселу. — Да ты весь синий!
На этот раз он сам прижался к ней. Обхватив обеими руками ее широкий стан, он испытывал восхитительное ощущение, будто погружается в перину. Теплую, мягкую, глубокую! Большими мощными ладонями она принялась растирать ему спину сверху донизу, осыпая нежными словами. Она массировала его, шлепала, щипала, и хотя ему было больно, он с наслаждением подчинялся ей, ибо чувствовал, как с каждым ее прикосновением в него вливается жизнь: сначала оживает кожа, потом мускулы, плоть, все спрятанные в теле закоченевшие органы. Как восхитительно, когда тебе тепло; ему казалось, что он почти забыл привычное ощущение гибкости, блаженной легкости, расширенных пор… «Омаата!» — вполголоса сказал он. «Сыночек мой!.. Сыночек мой!» Парсел слышал, как ее грудной голос отдается под сводами, словно гул подземного потока. Даже ее голос согревает! Она взяла его за плечи, перевернула и принялась растирать ему грудь, живот, бедра. Какие у нее добрые руки! Большие, сильные и в то же время нежные; они месили его, словно тесто, хватали кожу, отпускали ее, тискали, разминали пальцами. Погрузив спину в ванну из теплой плоти, Парсел чувствовал, как грудь его расширяется, раскрываясь, будто цветок; он глубоко дышал, его сердце билось ровнее, он вновь ощущал свои мускулы.
Она снова повернула его.
— Сынок, — ворковала она низким голосом, — ты все еще бледный. Ауэ! Где же твои красные щеки, мой петушок?
Отодвинув его от себя, она принялась осыпать его легкими шлепками.
— Ты меня убьешь! — закричал он.
Он наклонился, проскользнул у нее между руками и снова прижался к ней. «Мой сыночек», — растроганно сказала она и вдруг расхохоталась.
— До чего же ты напугал меня своим криком! Человек! Я чуть не удрала! Я подумала, это тупапау! К счастью, я разобрала, что это слова перитани.
Она повернулась к отверстию и увидела тело Тими.
— Человек! — воскликнула она, остолбенев. — Ты убил его!
— Я его не убивал, — ответил Парсел.
Но Омаата не слушала. Она подошла к Тими и, без всякого почтения схватив его за волосы, приподняла тело и стала поворачивать во все стороны.
— Я его не убивал, — повторил Парсел, — он сам…
— А это? — громогласно спросила Омаата, широким жестом указывая на дыру во лбу Тими. — А это? — продолжала она, показывая на рану в спине. — А это? — добавила она, показывая на затылок.
И она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рану.
— Чем ты это сделал?
— Камнем.
Она отпустила Тими и выпрямилась, с восхищением глядя на Парсела.
— Человек! Ты очень ловок!
— Послушай, это не я…
— Значит, — продолжала она радостно, — ты убил это свинячье отродье! О! Какой ты сильный, Адамо! Какой храбрый! Какой хитрый! Без оружия! А у него был нож, у него было ружье! О мой маленький воин! О мой петушок! О Адамо!
— Послушай, Омаата…
— Во имя Эатуа, — сказала она, крепко стоя на ногах перед телом Тими и упершись руками в крутые бока, — ты хотел убить моего сыночка, ты, Тими! Ты хотел сделать рабынями женщин твоего племени! Ты хотел вспороть живот Ваа и Ивоа! Крысиное семя! Свинячье отродье! Трусливая акула! Человек без кокосовых пальм! Ты даже не воин! Ты буа! Ты мабу! Гомосексуалист, по — таитянски.
Ты бессильный! Ну, чего же ты добился, дерьмо? Ты лежишь холодный! Ты дохлая рыба на берегу лагуны! Ты кость, которую гложет бесхвостая собака! Погляди на Адамо! Погляди на нашего петушка перитани! Он красивый! Он храбрый! Он хитрый! Нет на острове ванне, которая не хотела бы с ним играть! Посмотри на него. У него волосы, как мед! У него белое тело! У него красные щеки! Он такой же вкусный, как хлебный плод, испеченный на огне! Это великий вождь! У него много кокосовых пальм на большом острове дождей. У него красноречивые руки, как у его тестя, великого Оту! А ты, Тими, что ты теперь? Человек без жизни! Человек, который совсем ничего не стоит! Человек, который ни на что не годен! Дохлая рыба, которая плавает кверху брюхом! Пустая ракушка! Мертвый краб на берегу, — приманка для морских блох!
— Омаата! — вскричал Парсел.
Но она уже закусила удила. Теперь она едко высмеивала мужские достоинства Тими. Обвинив его в бессилии, она добрых две минуты осыпала его самой отборной бранью.
— Омаата!
— Я кончила, — сказала она просто.
Она подошла к Парселу медленной, богатырской поступью, лицо ее сияло сознанием выполненного долга.
— О Адамо! — проговорила она с жаром, как будто ее восхищение им еще увеличилось после того, как враг его был посрамлен. — Адамо! О мой сынок!
Она снова принялась растирать его. Но теперь, когда Парсел не ощущал холода, этот массаж причинял ему боль.
— Мне уже тепло, Омаата.
— Нет, нет, человек, — ответила она, властно прижимая его к себе.
— Тебе тепло сейчас, но когда я уйду, ты снова озябнешь. Нужно оставить тебе большой запас тепла. Послушай, — продолжала она строго,
— я возьму это свинячье отродье на спину и выброшу его в море, а ты никогда никому не скажешь, что убил его, кроме Ивоа.
— Но я его не…
— Никому, слышишь? Никому!
— Но почему это так важно?
— Это не важно, если победят перитани. Но победят не они, а «те». Повернись.
— Почему ты так говоришь? «Тех» осталось только двое, а перитани трое.
— Перитани ловки на море, а на земле — нет.
— Хватит! Мне больно!
Она засмеялась.
— Ауэ! Больно такому великому воину, как ты! — Она про — должала:
— Я пойду выброшу эту подлую свинью и пришлю тебе Авапуи.
— Авапуи? Почему Авапуи?
— Чтоб она провела с тобой ночь.
— Нет, — сказал Парсел решительно.
— Поглядите на этого петушка, — проговорила Омаата, легонько шлепнув его по заду. — Человек! Я не хочу, чтобы ты оставался один. Ты будешь грызть себе сердце своими думами, как все перитани! — И добавила: — К тому же тебе захочется к женщине.
— Нет.
— Тебе очень захочется. Когда человек отнимет жизнь у одного, ему хочется дать жизнь другому.
— Нет, мне захочется спать.
— И спать тоже.
— Нет.
— Перитани — нет! — сказала она смеясь. — А я пришлю тебе Авапуи.
— Пришли мне Ивоа.
— Человек! Ивоа тебе больше не принадлежит. Она принадлежит своему младенцу.
Наступило молчание, потом Парсел сказал:
— Тогда приходи ты.
Слова эти произвели поразительное действие. Омаата отступила на шаг и, выпрямившись во весь рост, уставилась на него; ноздри ее трепетали, глаза метали молнии.
— Ты рассердилась? — спросил он в недоумении.
— Кто я такая, скажи? — спросила она сдавленным от ярости голосом.
Она даже посерела от гнева, челюсть ее дрожала, и она с трудом находила слова.
— Омаата…
— Я тебя спрашиваю, кто я такая? — закричала она вдруг полным голосом. — Кто? — повторила она, хлопнув себя по левой груди.
Это «кто» и удары ладонью прокатились под сводами, как выстрелы.
— Кто я такая? — снова спросила она, оглядывая себя сверху донизу с оскорбленным видом. — Старуха? Калека? Мабу?
— Омаата…
— У меня дурной запах?
— Омаата…
— Кто же я такая, — завопила она, приходя в неистовство, — если человек может проспать со мной целую ночь и не обратит на меня внимания?
Парсел пробормотал в страшном смущении:
— Но я же не говорил…
— Говорил! — прогремела она, бросая на него испепеляющий взгляд. — Ты не сказал словами, но все-таки сказал. Ты сказал — не Авапуи, если придет Авапуи, я не ручаюсь за себя… Но ты, Омаата, можешь прийти. С тобой я не боюсь. Ауэ! Ауэ! Ауэ! Ауэ! — закричала она вдруг, обхватив голову руками, и на ее лице отразилось самое искреннее горе. — Услышать такое! Мне, Омаате, услышать такое! Смотри! Смотри! — продолжала она, снова пылая негодованием. — Ведь я молода!
И правда она была молода. Но Парсел всегда забывал об этом. Как объяснить ей, что только ее необъятные размеры, ее величественный вид, ее привычка называть его «своим сыночком»… Как убедить ее сейчас, чтобы слова его не показались ей приглашением?
Нахмурив брови, отведя взгляд и презрительно скривив губы, она повернулась к нему спиной, схватила за руку Тими и без церемоний потащила тело к отверстию в стене. Затем нагнулась и пролезла в соседнюю галерею.
— Омаата!
Никакого ответа. Ни слова, ни взгляда. Омаата исчезла по ту сторону стены и одним рывком втащила тело Тими за собой, будто вымещая на нем обиду за оскорбление. Парсел бросился за ней и высунул голову в отверстие.
— Омаата! Она уже удалялась, не отвечая, закинув тело Тими за плечо, и его тонкие ноги подпрыгивали у нее на спине всякий раз, как она делала гигантский шаг, ступая с камня на камень.
Прошло немного времени. Парсел вернулся на постель из листьев и, притянув к себе корзинку, вынул плод манго, который Ивоа очистила для него. Им овладело странное ощущение. Первый раз в жизни он не мог разобраться в своих мыслях, не понимал своих поступков. Он сидел здесь, в этой пещере, вдали от битвы, отвернувшись от обеих сражающихся сторон…
Он встал. «Тетаити думает, что я ловкач. А что если это правда? Где мое уважение к жизни, мой ужас перед насилием? Как знать, быть может, я лгал себе, прикрываясь благородными побуждениями? И после всего я зарезал Тими. Когда дело коснулось моей собственной шкуры, я не побоялся пролить кровь».
Пятно света на каменной стене померкло. Должно быть, солнце уже склонилось к горизонту. Парсел почувствовал плечами пронизывающую сырость. Он начал ходить взад и вперед, все убыстряя шаг. Потом подумал о восхитительной теплоте большого нежного и крепкого тела Омааты. Становилось все темнее, и холод все глубже проникал в него.
Он споткнулся о ружье Тими и поискал глазами его нож. Нож исчез, должно быть, его унесла Омаата. Парсел поднял ружье и вспомнил, какое ощущение покоя и безопасности он испытал, когда взял ружье, в день появления фрегата. Он осторожно пробрался по туннелю к краю колодца и с силой швырнул в него ружье. Оно было тяжелое, и, размахнувшись, Парсел чуть не потерял равновесие.
На него снова нахлынула усталость. Вернувшись к подстилке, он растянулся на ней без сил, ноги у него дрожали. Он закрыл лаза, но тотчас снова их открыл. Однако он, видимо, все-таки поспал, так как весь трясся от холода. Он встал, пошатываясь, и заставил себя ходить взад и вперед. Было совсем темно, и он считал шаги, чтобы не наткнуться на каменные стены своей темницы. Пять шагов — поворот, пять шагов — поворот. Порой он сбивался со счета и, вытянув руки, как слепец, нащупывал стену перед собой. Его подташнивало от голода, но он не решался прикоснуться к плодам. Порой ему казалось, что он дремлет на ходу, и он сжимал зубы, чтобы прогнать сон. Он боялся, что собьется с пути и свалится в колодец.
Вдруг он обнаружил, что сидит, прижавшись спиной к скале, опустив плечи и обхватив колени руками. Должно быть, сон уморил его в ту минуту, когда он делал поворот. Он заморгал, но густой мрак не рассеялся. Он не знал, в каком месте пещеры находится, вдруг вспомнил о колодце и окончательно проснулся.
И тут он услышал глубокое ровное дыхание. Кто-то стоял в двух — трех шагах от него. Он замер от ужаса. Стараясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, он так сильно напряг зрение, что у него заболели глаза и застучало в висках. Несколько секунд он ничего не слышал, кроме чьего-то дыхания возле себя и громких ударов собственного сердца.
Слева от него послышалось легкое шуршанье листьев, и в тот же миг чей-то испуганный голос произнес:
— Адамо!
Омаата! То была Омаата! Она шарила по листьям руками в двух шагах от него и ничего не находила. Он глубоко вздохнул, но не смог выдавить из себя ни слова.
— Адамо!
Вдруг рука ее коснулась его груди. Послышался сдавленный крик, и рука отдернулась.
— Это я, — сказал Парсел придушенным голосом.
Последовало молчание, затем Омаата, не двигаясь, выдохнула еле слышно:
— Скажи это на перитани.
Парсел повторил по-английски: «Это я». И тут же понял: тупапау не говорят по-английски. Омаата боялась ловушки тупапау.
— Ауэ! — воскликнула Омаата. — Как ты меня напугал! Ты такой холодный! — И добавила: — Человек! Когда я не нашла тебя на подстилке…
Он почувствовал, как две большие руки ощупывают ему грудь, руки, плечи. Он вздохнул, наклонился вперед и прижался головой к ее груди. Омаата говорила, но он слышал только бессвязный рокот. Он задремал.
Парсел проснулся, испытывая ощущение тепла. Он лежал на животе, вытянувшись во всю длину на теле Омааты, но спине тоже было тепло. Что-то тяжелое, шершавое и знакомое прикрывало его. Одеяло! Она принесла судовое одеяло с «Блоссома». Он понюхал его. Одеяло еще сохранило запах соли, дегтя, древесного лака.
Он не совсем проснулся. Ему казалось, что он покачивается в жаркий полдень на теплых волнах лагуны, когда солнце нежно ласкает тело сквозь прозрачную воду. Правая щека его покоилась на груди Омааты, руки лежали на ее боках, левая нога, согнутая в колене, опиралась на ее живот, и его покачивало могучее дыхание ее обширной груди. Громадные руки легко касались его бедер и тоже участвовали в этом мерном движении, как будто укачивая Парсела.
Время шло. Парсел чувствовал себя цыпленком, забившимся в густые мягкие перья своей матери на большом пушистом и теплом животе и высунувшим нос наружу, чтобы подышать ночной свежестью. Каким дружелюбным вдруг стал окружающий его мрак! Большая пещера в глубине горы. В пещере маленький грот, где он лежит, как невылупившийся птенец в яйце. Густая тень окружает его темным покровом. А в тени большое горячее тело Омааты. Прижавшись головой к груди великанши, он с радостью прислушивался к могучим ударам ее сердца, как будто они оживляли его собственную кровь. Никогда в жизни он не испытывал такого блаженного состояния. Это было так сладко, так упоительно, что он чуть не заплакал.
— Ты проснулся, сыночек? — спросила Омаата.
Приложив ухо к ее груди, он слушал раскаты ее голоса. Она говорила очень тихо, но слова ее отдавались, как густые звуки органа.
— Да, — сказал он, не двигаясь. — Я долго спал?
— Порядочно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Никогда еще не испытывал он такого леденящего холода во всем теле, ему казалось, что он долго не выдержит и сойдет с ума. Тогда он принялся делать все упражнения, какие только знал, каким научился у Джонса, и, выполняя их, считал вслух, все громче и громче выкрикивая слова. Понемногу ему становилось не так холодно, и казалось, будто именно эти выкрики и согревают его. Передохнув, он снова начинал вопить. Парсел не узнавал собственного голоса: он стал чужим, пронзительным. Он приплясывал на месте, нагибался, выпрямлялся, подпрыгивал на носках и старался дышать ровнее, чтобы подольше хватило духу кричать. Он чувствовал, что скоро совсем выбьется из сил, но не смел остановиться.
На минуту он увидел себя со стороны: голый как червяк, он прыгает словно сумасшедший в темной пещере, возле трупа и издает нечеловеческие вопли. Какое нелепое зрелище!
На какие только муки не пойдет человек, цепляясь за жизнь! У него перехватило дыхание, и он остановился. И тотчас корни волос у него заледенели, из глубины тела поднялся пронизывающий холод и охватил его с ног до головы. Он снова принялся за свои упражнения. Казалось, он приговорен вечно делать эту идиотскую гимнастику. Он нагибался — выпрямлялся, нагибался — выпрямлялся… Под затененным лбом черные глаза Тими, странно блестевшие в темноте, безотрывно смотрели на него, а на губах застыла полуулыбка, как будто он с насмешкой следит за суетой живых.
— Адамо! — крикнул чей-то голос. — Что ты делаешь?
Он подскочил и резко обернулся. Большое черное лицо Омааты, заполнив почти все отверстие, пристально следило за его движениями, и в ее круглых мерцающих глазах отражалось глубокое недоумение.
— Я замерз! — закричал Парсел пронзительным голосом.
— Подожди, — сказала она.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Просунув одно плечо, за ним другое, Омаата протолкнула свой могучий торс, сделала не сколько плавных движений, протискивая широкие бедра, сжимаясь и растягиваясь, как резиновая, и наконец пролезла сквозь отверстие. Потревоженный ею камень оторвался и покатился на землю.
— Дитятко мое! — закричала она, бросаясь к Парселу. — Да ты весь синий!
На этот раз он сам прижался к ней. Обхватив обеими руками ее широкий стан, он испытывал восхитительное ощущение, будто погружается в перину. Теплую, мягкую, глубокую! Большими мощными ладонями она принялась растирать ему спину сверху донизу, осыпая нежными словами. Она массировала его, шлепала, щипала, и хотя ему было больно, он с наслаждением подчинялся ей, ибо чувствовал, как с каждым ее прикосновением в него вливается жизнь: сначала оживает кожа, потом мускулы, плоть, все спрятанные в теле закоченевшие органы. Как восхитительно, когда тебе тепло; ему казалось, что он почти забыл привычное ощущение гибкости, блаженной легкости, расширенных пор… «Омаата!» — вполголоса сказал он. «Сыночек мой!.. Сыночек мой!» Парсел слышал, как ее грудной голос отдается под сводами, словно гул подземного потока. Даже ее голос согревает! Она взяла его за плечи, перевернула и принялась растирать ему грудь, живот, бедра. Какие у нее добрые руки! Большие, сильные и в то же время нежные; они месили его, словно тесто, хватали кожу, отпускали ее, тискали, разминали пальцами. Погрузив спину в ванну из теплой плоти, Парсел чувствовал, как грудь его расширяется, раскрываясь, будто цветок; он глубоко дышал, его сердце билось ровнее, он вновь ощущал свои мускулы.
Она снова повернула его.
— Сынок, — ворковала она низким голосом, — ты все еще бледный. Ауэ! Где же твои красные щеки, мой петушок?
Отодвинув его от себя, она принялась осыпать его легкими шлепками.
— Ты меня убьешь! — закричал он.
Он наклонился, проскользнул у нее между руками и снова прижался к ней. «Мой сыночек», — растроганно сказала она и вдруг расхохоталась.
— До чего же ты напугал меня своим криком! Человек! Я чуть не удрала! Я подумала, это тупапау! К счастью, я разобрала, что это слова перитани.
Она повернулась к отверстию и увидела тело Тими.
— Человек! — воскликнула она, остолбенев. — Ты убил его!
— Я его не убивал, — ответил Парсел.
Но Омаата не слушала. Она подошла к Тими и, без всякого почтения схватив его за волосы, приподняла тело и стала поворачивать во все стороны.
— Я его не убивал, — повторил Парсел, — он сам…
— А это? — громогласно спросила Омаата, широким жестом указывая на дыру во лбу Тими. — А это? — продолжала она, показывая на рану в спине. — А это? — добавила она, показывая на затылок.
И она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рану.
— Чем ты это сделал?
— Камнем.
Она отпустила Тими и выпрямилась, с восхищением глядя на Парсела.
— Человек! Ты очень ловок!
— Послушай, это не я…
— Значит, — продолжала она радостно, — ты убил это свинячье отродье! О! Какой ты сильный, Адамо! Какой храбрый! Какой хитрый! Без оружия! А у него был нож, у него было ружье! О мой маленький воин! О мой петушок! О Адамо!
— Послушай, Омаата…
— Во имя Эатуа, — сказала она, крепко стоя на ногах перед телом Тими и упершись руками в крутые бока, — ты хотел убить моего сыночка, ты, Тими! Ты хотел сделать рабынями женщин твоего племени! Ты хотел вспороть живот Ваа и Ивоа! Крысиное семя! Свинячье отродье! Трусливая акула! Человек без кокосовых пальм! Ты даже не воин! Ты буа! Ты мабу! Гомосексуалист, по — таитянски.
Ты бессильный! Ну, чего же ты добился, дерьмо? Ты лежишь холодный! Ты дохлая рыба на берегу лагуны! Ты кость, которую гложет бесхвостая собака! Погляди на Адамо! Погляди на нашего петушка перитани! Он красивый! Он храбрый! Он хитрый! Нет на острове ванне, которая не хотела бы с ним играть! Посмотри на него. У него волосы, как мед! У него белое тело! У него красные щеки! Он такой же вкусный, как хлебный плод, испеченный на огне! Это великий вождь! У него много кокосовых пальм на большом острове дождей. У него красноречивые руки, как у его тестя, великого Оту! А ты, Тими, что ты теперь? Человек без жизни! Человек, который совсем ничего не стоит! Человек, который ни на что не годен! Дохлая рыба, которая плавает кверху брюхом! Пустая ракушка! Мертвый краб на берегу, — приманка для морских блох!
— Омаата! — вскричал Парсел.
Но она уже закусила удила. Теперь она едко высмеивала мужские достоинства Тими. Обвинив его в бессилии, она добрых две минуты осыпала его самой отборной бранью.
— Омаата!
— Я кончила, — сказала она просто.
Она подошла к Парселу медленной, богатырской поступью, лицо ее сияло сознанием выполненного долга.
— О Адамо! — проговорила она с жаром, как будто ее восхищение им еще увеличилось после того, как враг его был посрамлен. — Адамо! О мой сынок!
Она снова принялась растирать его. Но теперь, когда Парсел не ощущал холода, этот массаж причинял ему боль.
— Мне уже тепло, Омаата.
— Нет, нет, человек, — ответила она, властно прижимая его к себе.
— Тебе тепло сейчас, но когда я уйду, ты снова озябнешь. Нужно оставить тебе большой запас тепла. Послушай, — продолжала она строго,
— я возьму это свинячье отродье на спину и выброшу его в море, а ты никогда никому не скажешь, что убил его, кроме Ивоа.
— Но я его не…
— Никому, слышишь? Никому!
— Но почему это так важно?
— Это не важно, если победят перитани. Но победят не они, а «те». Повернись.
— Почему ты так говоришь? «Тех» осталось только двое, а перитани трое.
— Перитани ловки на море, а на земле — нет.
— Хватит! Мне больно!
Она засмеялась.
— Ауэ! Больно такому великому воину, как ты! — Она про — должала:
— Я пойду выброшу эту подлую свинью и пришлю тебе Авапуи.
— Авапуи? Почему Авапуи?
— Чтоб она провела с тобой ночь.
— Нет, — сказал Парсел решительно.
— Поглядите на этого петушка, — проговорила Омаата, легонько шлепнув его по заду. — Человек! Я не хочу, чтобы ты оставался один. Ты будешь грызть себе сердце своими думами, как все перитани! — И добавила: — К тому же тебе захочется к женщине.
— Нет.
— Тебе очень захочется. Когда человек отнимет жизнь у одного, ему хочется дать жизнь другому.
— Нет, мне захочется спать.
— И спать тоже.
— Нет.
— Перитани — нет! — сказала она смеясь. — А я пришлю тебе Авапуи.
— Пришли мне Ивоа.
— Человек! Ивоа тебе больше не принадлежит. Она принадлежит своему младенцу.
Наступило молчание, потом Парсел сказал:
— Тогда приходи ты.
Слова эти произвели поразительное действие. Омаата отступила на шаг и, выпрямившись во весь рост, уставилась на него; ноздри ее трепетали, глаза метали молнии.
— Ты рассердилась? — спросил он в недоумении.
— Кто я такая, скажи? — спросила она сдавленным от ярости голосом.
Она даже посерела от гнева, челюсть ее дрожала, и она с трудом находила слова.
— Омаата…
— Я тебя спрашиваю, кто я такая? — закричала она вдруг полным голосом. — Кто? — повторила она, хлопнув себя по левой груди.
Это «кто» и удары ладонью прокатились под сводами, как выстрелы.
— Кто я такая? — снова спросила она, оглядывая себя сверху донизу с оскорбленным видом. — Старуха? Калека? Мабу?
— Омаата…
— У меня дурной запах?
— Омаата…
— Кто же я такая, — завопила она, приходя в неистовство, — если человек может проспать со мной целую ночь и не обратит на меня внимания?
Парсел пробормотал в страшном смущении:
— Но я же не говорил…
— Говорил! — прогремела она, бросая на него испепеляющий взгляд. — Ты не сказал словами, но все-таки сказал. Ты сказал — не Авапуи, если придет Авапуи, я не ручаюсь за себя… Но ты, Омаата, можешь прийти. С тобой я не боюсь. Ауэ! Ауэ! Ауэ! Ауэ! — закричала она вдруг, обхватив голову руками, и на ее лице отразилось самое искреннее горе. — Услышать такое! Мне, Омаате, услышать такое! Смотри! Смотри! — продолжала она, снова пылая негодованием. — Ведь я молода!
И правда она была молода. Но Парсел всегда забывал об этом. Как объяснить ей, что только ее необъятные размеры, ее величественный вид, ее привычка называть его «своим сыночком»… Как убедить ее сейчас, чтобы слова его не показались ей приглашением?
Нахмурив брови, отведя взгляд и презрительно скривив губы, она повернулась к нему спиной, схватила за руку Тими и без церемоний потащила тело к отверстию в стене. Затем нагнулась и пролезла в соседнюю галерею.
— Омаата!
Никакого ответа. Ни слова, ни взгляда. Омаата исчезла по ту сторону стены и одним рывком втащила тело Тими за собой, будто вымещая на нем обиду за оскорбление. Парсел бросился за ней и высунул голову в отверстие.
— Омаата! Она уже удалялась, не отвечая, закинув тело Тими за плечо, и его тонкие ноги подпрыгивали у нее на спине всякий раз, как она делала гигантский шаг, ступая с камня на камень.
Прошло немного времени. Парсел вернулся на постель из листьев и, притянув к себе корзинку, вынул плод манго, который Ивоа очистила для него. Им овладело странное ощущение. Первый раз в жизни он не мог разобраться в своих мыслях, не понимал своих поступков. Он сидел здесь, в этой пещере, вдали от битвы, отвернувшись от обеих сражающихся сторон…
Он встал. «Тетаити думает, что я ловкач. А что если это правда? Где мое уважение к жизни, мой ужас перед насилием? Как знать, быть может, я лгал себе, прикрываясь благородными побуждениями? И после всего я зарезал Тими. Когда дело коснулось моей собственной шкуры, я не побоялся пролить кровь».
Пятно света на каменной стене померкло. Должно быть, солнце уже склонилось к горизонту. Парсел почувствовал плечами пронизывающую сырость. Он начал ходить взад и вперед, все убыстряя шаг. Потом подумал о восхитительной теплоте большого нежного и крепкого тела Омааты. Становилось все темнее, и холод все глубже проникал в него.
Он споткнулся о ружье Тими и поискал глазами его нож. Нож исчез, должно быть, его унесла Омаата. Парсел поднял ружье и вспомнил, какое ощущение покоя и безопасности он испытал, когда взял ружье, в день появления фрегата. Он осторожно пробрался по туннелю к краю колодца и с силой швырнул в него ружье. Оно было тяжелое, и, размахнувшись, Парсел чуть не потерял равновесие.
На него снова нахлынула усталость. Вернувшись к подстилке, он растянулся на ней без сил, ноги у него дрожали. Он закрыл лаза, но тотчас снова их открыл. Однако он, видимо, все-таки поспал, так как весь трясся от холода. Он встал, пошатываясь, и заставил себя ходить взад и вперед. Было совсем темно, и он считал шаги, чтобы не наткнуться на каменные стены своей темницы. Пять шагов — поворот, пять шагов — поворот. Порой он сбивался со счета и, вытянув руки, как слепец, нащупывал стену перед собой. Его подташнивало от голода, но он не решался прикоснуться к плодам. Порой ему казалось, что он дремлет на ходу, и он сжимал зубы, чтобы прогнать сон. Он боялся, что собьется с пути и свалится в колодец.
Вдруг он обнаружил, что сидит, прижавшись спиной к скале, опустив плечи и обхватив колени руками. Должно быть, сон уморил его в ту минуту, когда он делал поворот. Он заморгал, но густой мрак не рассеялся. Он не знал, в каком месте пещеры находится, вдруг вспомнил о колодце и окончательно проснулся.
И тут он услышал глубокое ровное дыхание. Кто-то стоял в двух — трех шагах от него. Он замер от ужаса. Стараясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, он так сильно напряг зрение, что у него заболели глаза и застучало в висках. Несколько секунд он ничего не слышал, кроме чьего-то дыхания возле себя и громких ударов собственного сердца.
Слева от него послышалось легкое шуршанье листьев, и в тот же миг чей-то испуганный голос произнес:
— Адамо!
Омаата! То была Омаата! Она шарила по листьям руками в двух шагах от него и ничего не находила. Он глубоко вздохнул, но не смог выдавить из себя ни слова.
— Адамо!
Вдруг рука ее коснулась его груди. Послышался сдавленный крик, и рука отдернулась.
— Это я, — сказал Парсел придушенным голосом.
Последовало молчание, затем Омаата, не двигаясь, выдохнула еле слышно:
— Скажи это на перитани.
Парсел повторил по-английски: «Это я». И тут же понял: тупапау не говорят по-английски. Омаата боялась ловушки тупапау.
— Ауэ! — воскликнула Омаата. — Как ты меня напугал! Ты такой холодный! — И добавила: — Человек! Когда я не нашла тебя на подстилке…
Он почувствовал, как две большие руки ощупывают ему грудь, руки, плечи. Он вздохнул, наклонился вперед и прижался головой к ее груди. Омаата говорила, но он слышал только бессвязный рокот. Он задремал.
Парсел проснулся, испытывая ощущение тепла. Он лежал на животе, вытянувшись во всю длину на теле Омааты, но спине тоже было тепло. Что-то тяжелое, шершавое и знакомое прикрывало его. Одеяло! Она принесла судовое одеяло с «Блоссома». Он понюхал его. Одеяло еще сохранило запах соли, дегтя, древесного лака.
Он не совсем проснулся. Ему казалось, что он покачивается в жаркий полдень на теплых волнах лагуны, когда солнце нежно ласкает тело сквозь прозрачную воду. Правая щека его покоилась на груди Омааты, руки лежали на ее боках, левая нога, согнутая в колене, опиралась на ее живот, и его покачивало могучее дыхание ее обширной груди. Громадные руки легко касались его бедер и тоже участвовали в этом мерном движении, как будто укачивая Парсела.
Время шло. Парсел чувствовал себя цыпленком, забившимся в густые мягкие перья своей матери на большом пушистом и теплом животе и высунувшим нос наружу, чтобы подышать ночной свежестью. Каким дружелюбным вдруг стал окружающий его мрак! Большая пещера в глубине горы. В пещере маленький грот, где он лежит, как невылупившийся птенец в яйце. Густая тень окружает его темным покровом. А в тени большое горячее тело Омааты. Прижавшись головой к груди великанши, он с радостью прислушивался к могучим ударам ее сердца, как будто они оживляли его собственную кровь. Никогда в жизни он не испытывал такого блаженного состояния. Это было так сладко, так упоительно, что он чуть не заплакал.
— Ты проснулся, сыночек? — спросила Омаата.
Приложив ухо к ее груди, он слушал раскаты ее голоса. Она говорила очень тихо, но слова ее отдавались, как густые звуки органа.
— Да, — сказал он, не двигаясь. — Я долго спал?
— Порядочно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61