— Что ты такое вспомнил?
— Парня звали Дэкер, — ответил Хант.
Он снова умолк, словно удивившись собственному красноречию, уставился на Смэджа, сморщил лицо, поросшее рыжей шерстью, и сказал:
— Зачем вы эту пакость туда закинули?
— Какую пакость?
Хант, не отвечая, поднял руку и тронул петлю. Пестрые птички вспорхнули и улетели.
— Это для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он хотел убить Маклеода. Сейчас его приговорят.
— Приговорят, — как эхо повторил Хант.
Его бесцветные глаза затуманились, и он невнятно пробормотал:
— Парня звали Дэкер, он ударил офицера. Ему надели вот эту пакость на шею и затянули.
Все ждали продолжения, но Хант снова впал в немоту, устремив вдаль свои бесцветные глазки. Казалось, он где — то далеко отсюда.
Тут заговорил Маклеод:
— Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство.
Старик Джонсон вдруг поднял голову и проговорил громко и решительно:
— Я воздерживаюсь.
Он приготовил эту фразу заранее с самого начала прений и нетерпеливо ждал, когда наконец представится случай ее произнести. И произнеся, он торжествующе оглядел матросов, потом прищурился и с удовлетворенным видом уставился на шишку на кончике своего носа. «Еще не все пропало», — подумал Парсел с внезапной надеждой.
— Ты что, спятил? — угрожающе прошипел Смэдж. Джонсон гордо выпрямился, в нем, очевидно, заговорила отвага трусов.
— Я в своем праве. Маклеод сам сказал.
— Если уж говорить о праве, — холодно произнес Парсел, глядя на Смэджа, — вы не имеете права запугивать голосующих и тем самым влиять на исход выборов.
— Заткнись, Смэдж! — скомандовал Маклеод.
Он обернулся и поверх головы Мэсона посмотрел на Ханта.
Хант в свою очередь вперил в него сердитый взгляд, что — то бормоча невнятно и глухо.
Профиль Ханта был лишен четких очертаний, будто вся его расплющенная физиономия долго служила наковальней. В юности он был боксером, и в течение многих лет эту жалкую глупую башку молотили на ринге кулачищами. Возможно, поэтому — то он и отупел, раздражался по пустякам, и в его бесцветных глазках застыло выражение затравленного зверя.
— Чего это ты на меня уставился? — спросил Маклеод.
Хант что — то проворчал, и Маклеод пожал плечами.
— Продолжим, — сказал он. — Смэдж?
— За, — крикнул Смэдж.
— Уайт?
— За.
— Я тоже за, — сказал Маклеод
— Джонс?
— Против.
— Бэкер?
— Против.
— Хант?
Хант снова прорычал что — то невнятное, свирепо глядя Маклеода, и вдруг проговорил медленно и вполне разборчиво:
— Убери эту пакость.
Воцарилось молчание.
— Это же для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он чуть было не убил Маклеода.
— Говорят тебе, убери эту пакость! — повторил Хант, по-медвежьи покачивая головой вправо и влево. — Не желаю ее видеть.
Маклеод и Смэдж переглянулись. Парсел выпрямился, сердце его билось как бешеное, но голос прозвучал спокойно и язвительно:
— Прежде чем кто — нибудь снова попытается повлиять на результаты голосования, я хотел бы заметить, что Хант, очевидно, не склонен одобрить приговор.
Никто не проронил ни слова. Матросы пристально глядели на Ханта, ожидая, что он скажет. Но Хант яростно и нечленораздельно бормотал что
— то, лишь отдаленно напоминавшее человеческую речь. Потом поднял глаза кверху, туда, где болталась петля, и медленно опустил их вниз, к свободному концу веревки, зажатому в кулаке Маклеода.
— Хант, — проговорил Маклеод, спокойно выдерживая его взгляд, — надо голосовать. Ты за или ты против?
Хант издал рычание и вдруг, с быстротой молнии вытянув руку, схватил кулак Маклеода и разжал его с такой легкостью, словно перед ним был ребенок, не желавший отдавать игрушку.
Свободный конец веревки выскользнул из пальцев Маклеода и повис в воздухе. Хант схватил петлю и потянул ее к себе. Веревка поползла вниз сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, соскользнула на землю и, свернувшись спиралью, неподвижно улеглась под деревом. Хант наступил на нее ногой с торжествующим прерывистым рычанием, точно собака, задушившая ужа.
Никто не произнес ни слова. Парсел рассматривал веревку, лежавшую у его ног, это наглядное свидетельство человеческой изобретательности. Веревка была конопляная, прочная, закапанная смолой, побелевшая от солнца, истертая на сгибах от долгого употребления. Сейчас, лежа на земле, с петлей, скрытой в ее спиральных извивах, она казалась какой — то совсем безжизненной, безвредной, жалкой.
— Я предлагаю считать, — проговорил Парсел, стараясь подавить невольную дрожь в голосе, — что Хант проголосовал против.
Бледный, как мертвец, Маклеод, плотно сжав губы, растирал ладонью правую руку, стараясь унять боль в пальцах. Если Хант голосует вместе с Парселом, а Джонсон воздерживается, это значит: четыре голоса против, три за — он проиграл.
Почувствовав на себе взгляды матросов, Маклеод выпрямился и вдруг сделал нечто совершенно неожиданное: улыбнулся.
Плотно стиснутые губы разжались, но щеки, вместо того чтобы округлиться, как у всех улыбающихся людей, запали еще глубже, и лицо его еще больше, чем когда — либо, стало походить на череп.
Спокойно и язвительно он оглядел одного за другим своих товарищей.
— Уважаемые, — проговорил он, медленно скандируя слова, — я не согласен с тем, будто Хант проголосовал. Нет, уважаемые, я не согласен считать, что он голосовал, раз он не голосовал, как положено христианину, которому господь бог дал язык, чтобы говорить…
Столь душеспасительная речь в устах Маклеода удивила присутствующих и дала самому оратору желаемую передышку. Никому не пришло в голову ни возразить, ни прервать его.
— Однако, — продолжал Маклеод, — будем справедливы.
Если не считать Ханта и Джонсона, который воздержался, значит, три голоса за и три против. Стало быть, большинства не получается: ни за, ни против. Теперь я вас спрошу: что же нам делать?
Вопрос этот был явно риторическим, потому что Маклеод, не дав времени никому ответить, продолжал:
— А вот что! Я снимаю свое предложение.
И он обвел взглядом матросов, как бы призывая их в свидетели своего великодушия. «Да он прирожденный политик! — подумал Парсел. — Он проиграл, а старается представить дело так, будто победил».
— Ладно, постреляли вхолостую и будет, — продолжал Маклеод. — Мэсон свободен. Но что же это такое делается? — спросил он с пафосом.
— Не сегодня — завтра Мэсон возьмется за старое и выпустит-таки мне мозги. Конечно, есть парни, — добавил он, скользнув взглядом по фигуре Ханта, — которым мозги вроде ни к чему: при их размерах да весе они могут и без мозгов на земле устоять. А мне, мне мозги нужны, чтобы держать кости в повиновении, а то, чего доброго, они без надзора рассыплются и взлетишь еще на воздух при первом же норд-осте, как бумажный змей… Я требую другого голосования, уважаемые, и немедленно. Если какой — нибудь сукин сын посмеет угрожать товарищу ружьем или обнажит против него нож, требую, чтобы его судили и повесили в течение двадцати четырех часов.
Все молчали, потом Бэкер недоверчиво проговорил:
— При условии, что данное голосование на Мэсона не распространяется?
— Да.
— Я против, — заявил Парсел. — Никто не имеет права убить своего брата.
— Аминь, — подхватил Смэдж.
Смэдж так бесцеремонно выказывал свою ненависть к Парселу, что матросам стало неловко. Один лишь Парсел, казалось, ничего не заметил.
— Ставлю свое предложение на голосование, — проговорил Маклеод.
Джонсон воздержался. Хант вообще не произнес ни слова.
Парсел голосовал против, остальные — за.
— Предложение принято, — с удовлетворенным видом произнес Маклеод.
— Уайт, развяжи Мэсона.
Уайт повиновался, и все взоры обратились к Мэсону. Когда его освободили от пут, он пошевелил затекшими руками, поправил галстук, сбившийся на сторону во время борьбы, и, не произнеся ни слова, не оглянувшись на присутствовавших, круто повернулся и зашагал домой.
Матросы смотрели ему вслед. — А старик не сдрейфил, — вполголоса произнес Джонсон. — Каким молодцом держался под петлей!
— Да нет, — презрительно фыркнул Маклеод, — какая тут храбрость! Просто дрессировка. Этих гадов офицеров в их сволочных училищах знаешь как цукают. Им, уважаемые, с утра до вечера долбят: держись да пыжься. И если даже у тебя мамаша пьяница, все равно держись да пыжься. Вот они и пыжатся, под петлей и то форсят…
— Ну, не скажи, — протянул Джонсон.
С тех пор как старик воздержался при голосовании, он не на шутку осмелел. Маклеод не удостоил его ответом. Он отвернулся и смотрел на языки пламени, подымавшиеся над берегом.
— Пойду — ка посмотрю на огонь, — с увлечением проговорил он. — Такой огонек не каждый день увидишь. И не каждый день простому матросу удаются собственной рукой поджечь такое судно, как «Блоссом».
Все расхохотались, и Маклеод вторил матросам, громко смеясь над своей шуткой. Его остроносое лицо вдруг приняло детски веселое выражение. Матросы фыркали, говорили все разом, награждали друг друга тычками. Парсел глядел, как они скатываются вниз по крутой тропинке, громко смеясь и шутливо толкая друг друга. Сцена с Мэсоном была уже забыта. Они показались Парселу школьниками, которым не терпится после нудного урока поскорее вырваться на волю. «У них даже злости нет», — подумал Парсел.
Он сделал несколько шагов. В поселок возвращаться не хотелось. Им овладела страшная усталость. Он присел у подножия пандануса, на котором чуть не вздернули Мэсона, и обхватил руками согнутые колени. Неумолимое сцепление событий ошеломило его. Только потому, что в восемь часов утра на горизонте показался фрегат, через несколько часов Мэсон, связанный по рукам и ногам, стоял под панданусом, а над головой у него болталась веревочная петля. И только потому, что Хант три года назад видел, как повесили его приятеля, и ему не понравилось это зрелище, Мэсон избежал смерти. Своей жизнью он обязан ничтожной случайности: воспоминанию, которое дремало до времени в извилинах неповоротливого мозга Ханта.
Позади послышался легкий шорох. Не успел Парсел обернуться, как две прохладные ладони легли ему на глаза и женская грудь коснулась его спины.
— Ивоа, — сказал он, пытаясь оторвать руки от глаз. Но он не узнавал этих рук. Они были меньше, чем руки Ивоа. Наконец ему удалось отвести упрямые пальцы от своих глаз. И тут над самым его ухом раздался звонкий смех. Это смеялась Итиа. Опустившись на колени за его спиной и прижимаясь к его плечу, она глядела на Парсела весело и лукаво. Парсел улыбнулся ей, отпустил ее руки и отстранился.
— Айэ! Айэ! — крикнула Итиа, с наигранным страхом схватив его за плечо. — Ты меня чуть не опрокинул, Адамо!
— Сиди спокойно! — сказал Парсел.
Итиа скорчила гримаску, опустила глаза, потом подняла их, повела плечами и бедрами, сморщила вздернутый носик и лишь потом уселась спокойно. Парсел, улыбаясь, следил за игрой ее личика. Среди таитянок, величественных и статных, невысокая, тоненькая, вся какая — то округлая, Итиа пленяла именно своим детским очарованием. Парсел улыбнулся ей.
— Ты откуда, Итиа?
Он взглянул на нее. Подметив его взгляд, Итиа важно выпрямилась и снова скорчила гримаску. Откуда она пришла — это тайна. Можно ли открыть ее Парселу, она сама еще не знает… Веселые искорки так и плясали в ее черных глазах. Какое у нее кругленькое, смеющееся личико! Все черты ее лица тянулись кверху: брови, глаза, кончик носика, уголки губ.
— Из поселка, — призналась она наконец.
— Из поселка? Зачем ты говоришь то, чего нет. Я сидел лицом к тропинке. И увидел бы, как ты идешь.
— Правда, правда, — протянула Итиа, надув губы, словно собираясь заплакать. — Зачем ты меня огорчаешь, Адамо! Говоришь, что я врунья!
И она звонко расхохоталась, как будто эта игра в обиду и слезы была сама по себе необыкновенно забавной.
— Шла я по тропинке, — начала она, — но когда увидела под деревом перитани, взяла и свернула вбок. Я знала, что перитани не велят к ним приближаться. Я проскользнула за стволами в рощицу. А оттуда, — она плавно развела руками и круто повернулась вполоборота, чтобы резче обрисовалась грудь, — сделала круг и пришла сюда. Я все видела! — сообщила Итиа с веселым задором, который, конечно, не имел никакого отношения к тому, что ей удалось увидеть.
— А что ты видела?
— Все.
— Ну, раз ты все видела, возвращайся в поселок. Тебе будет что порассказать. Итиа скорчила гримаску, оперлась плечом о плечо Парсела и, повернув головку, посмотрела на него сквозь опущенные ресницы.
— Что с тобой?
Она улыбнулась. Просто невозможно было глядеть на ее круглое личико, на весело поблескивавшие глаза и не улыбнуться в ответ. Парсел наблюдал за ней с нежностью. Итиа соткана из наивности и хитрости, но и хитрость ее наивна.
Несколько секунд прошло в молчании, потом Итиа вежливо попросила кротким, ласковым голоском:
— Поцелуй меня, пожалуйста. Адамо!
Почти все таитянки переняли обычай перитани целоваться в губы. Но не придавали этим поцелуям любовного значения. Нередко они целовались друг с другом просто так, для шутки, до того это казалось им забавным.
Парсел нагнулся и хотел было коснуться ее губ, как вдруг заметил взгляд, устремленный на него из — под ресниц. Он поднялся с земли.
— Возвращайся в поселок, Итиа.
Итиа тоже поднялась и стояла, потупив голову с видом нашалившего ребенка, но когда Парсел шагнул к щи, желая ее утешить, она вдруг бросилась к нему, сцепила кисти рук у него за спиной и судорожно к нему приникла.
Итиа все сильнее прижималась к нему грудью, и, так как голова ее касалась его подбородка, он невольно вдыхал пряный запах ее волос, смешанный с ароматом цветов ибиска.
Стараясь отстранить Итию от себя, Парсел схватил ее за плечи, но она оказалась сильнее, чем он думал, она льнула к нему каждой частицей своего тела, словно хотела стать с ним одним существом.
— Оставь меня, Итиа!
— Нет, — шепнула она, касаясь губами его шеи. — Нет, нет, не отпущу! Я тебя крепко держу! Он рассмеялся.
— Разве это хорошие манеры, Итиа?
— Верно, — произнесла она глухим голосом. — У меня нехорошие манеры. Все об этом говорят.
Парсел снова расхохотался, потом закинул обе руки за спину, взял ее запястья и развел в стороны. Ему с трудом удалось разжать ей пальцы. Он развел кисти Итии, потом отодвинул се от себя и стоял, держа на расстоянии, не отпуская ее рук. Он знал, что, если ее выпустит, она снова попытается его обнять.
— И тебе не стыдно, Итиа? — проговорил он.
— Стыдно!
Приподняв левое плечо, она уткнулась в него лицом и искоса, уголком черного глаза поглядела на Парсела дерзко, как белка. «Надо бы вести себя с ней построже, — подумал Парсел. — Но она такая забавная, что невольно обезоруживает. Не лги, — тут же одернул он себя. — Дело не только в том, что она забавная». Он поглядел на два цветка ибиска, украшавшие ее волосы, и нахмурился.
— Слушай, Итиа, — начал он. — И запомни, пожалуйста, что я тебе скажу. Я — танэ Ивоа.
— Ну и что же? — сказала Итиа. — Я не ревнивая.
Парсел рассмеялся.
— Почему ты смеешься? — удивилась Итиа, хитро прищурившись.
— Видишь ли, дело обстоит отнюдь не так. Это Ивоа может ревновать.
— Ты так думаешь? — спросила Итиа… — Когда женщина влюблена, она ревнует мужчину, если даже мужчина не ее танэ… Вот я, например, ничуть не ревную к Ивоа, но мне противно, когда Омаата тебя целует и прижимает твою голову к своей толстой груди.
— Ну Ладно, хватит, — сказал Парсел. — Я буду очень сердиться, если ты не будешь слушаться меня. Немедленно возвращайся в поселок.
Однако рук ее он не выпускал. Пусть сначала даст клятву, что оставит его в покое.
— Хорошо, я уйду, только объясни мне одну вещь, — согласилась Итиа.
— Что тебе объяснить?
— Почему ты не хочешь быть моим танэ?
Парсел рассердился.
— Я танэ только одной женщины.
— А почему не двух? — спросила Итиа, упершись подбородком в свое левое плечо и наивно глядя на Парсела.
— Потому что это плохо.
— Потому что плохо? — удивленно протянула Итиа. — А чем же плохо? Разве тебе это не доставит удовольствия? Парсел отвел глаза. «Доставит, — вдруг подумал он. — В том — то и дело, что доставит. К несчастью, это так».
— На моей родине иметь двух жен нельзя. Это табу.
— Ты говоришь не то, что есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61