— А почему против вас?
— Они не понимают моего поведения по отношению к вам.
— Ну, за это я их винить не могу.
И Маклеод расхохотался скрипучим смехом, прозвучавшим, впрочем, фальшиво. Парсел заговорил снова:
— Они считают, что мне следовало объединиться с ними, чтобы вас свалить.
Наступило молчание, потом Маклеод сказал:
— Именно так я бы и поступил на вашем месте. И точно так же поступил бы Бэкер, не будь он вашим дружком. Вы мне скажете; «Таков уж я, Парсел, и такова моя религия». Я двадцать лет шатался по белу свету и ни разу не видел, чтобы религия хоть на грош изменила человека. Плох он, плохим и останется с Иисусом Христом или без Иисуса Христа. Причина? Сейчас скажу. Насчет песнопений, — добавил он, сложив на груди руки, как покойник в гробу, — это еще куда ни шло. Но вот насчет поступков — шиш! Итог: на десять тысяч человек только один какой-нибудь сукин сын принимает религию всерьез. И в данном случае — это вы, Парсел. Повезло мне, что я на такого напал! Заметьте, это я ценю, — добавил он многозначительно, но Парсел так и не разобрал, говорит ли он насмешливо или с уважением. — Если бы не вы, сейчас в лагере черных имелось бы целых три ружья…
Маклеод прищурился так, словно солнце било ему в глаза, но сквозь неплотно прикрытые веки пронзительно взглянул на Парсела. Парсел уловил этот взгляд, и его словно оглушило. Оказывается, Маклеод не так уж убежден в его нейтралитете, как уверяет. И пришел он сюда прощупать почву. «Но в таком случае, — подумалось Парселу, — вся эта игра в обаяние, дружеский тон, похвалы моему плотничьему искусству, комплименты моей религиозности — значит, все это комедия? А ведь говорил он вполне искренне. Готов поклясться, что он говорил искренне». Парсел громко глотнул. Вечно он доверяет людям, слишком доверяет. И снова попался в западню, уже в который раз!
— Я не подыму против вас оружия, если это вас беспокоит, — с раздражением произнес он. — А что будут делать Джонс и Бэкер, не знаю, не спрашивал.
— Меня это не беспокоит, — протянул Маклеод, — просто я сказал вам то, что думаю, Парсел; мне противно, когда белые объединяются с черными против парней своей расы.
Парсел побагровел от гнева и глубже засунул руки в карманы.
— Вы мне омерзительны, Маклеод, — крикнул он, и голос его дрогнул.
— И вы еще осмеливаетесь читать мне мораль после всего, что натворили здесь! Это гнусно! И запомните, никакой солидарности между нами не существует. Я считаю вас виноватым от начала до конца! Вы издевались над таитянами, вы их ограбили, оскорбили, а теперь…
Он запнулся, не находя слов, потом снова негодующе крикнул:
— Да, да, это мерзко! Мерзко обрекать остров на поток и разграбление, лишь бы удовлетворить свою алчность! Вы сумасшедший, Маклеод! Вы преступник. Именно так. Я пальцем не пошевелю против вас, но если таитяне вас убьют, я даже слезинки не пролью, так и знайте!
— В добрый час! — с великолепным хладнокровием ответил Маклеод.
Он улыбнулся, вытянул длинные ноги и встал с земли. Его высокий силуэт, четко вырисовывавшийся на фоне залитого солнцем неба, показался Парселу неправдоподобно тонким.
— Искренность прежде всего, ведь верно? — произнес Маклеод дружески. — И я благодарю вас за ваши добрые пожелания… Но не беспокойтесь обо мне. Возможно, из меня получится неплохой скелет, но, боюсь, завтра вам еще не придется листать вашу библию и читать молитвы над моим трупом. Нет, мистер! Я буду начеку. Берегитесь папы Маклеода, он издали заметит лезвие ножа и сам в нужную минуту нанесет удар. А что касается войны с черными, так вы говорите: «Это, мол, ваша вина». Ладно, допустим, что моя. Но рано или поздно война начнется. Видели вы когда-нибудь страну, где нет войны? И я вам вот еще что скажу, Парсел, вы, может быть, не заметили, что наш остров слишком мал. Уже сейчас он мал для нас. А что же будет с нашими детьми? Итак, я за войну! Хоть место расчистится. А потом можно будет спокойно вздохнуть.
— Лишь при том условии, что расчищено место будет не за ваш счет,
— холодно бросил Парсел.
Эта фраза, видимо, произвела на Маклеода большее впечатление, чем все предыдущие тирады Парсела. Он моргнул, отвел глаза и замолк.
— Не старайтесь меня запугать, — прогремел он вдруг.
Парсел взглянул на него. Если Маклеоду не по себе, то полезно, пожалуй, еще подбавить.
— Маклеод, — заговорил он, — я сейчас скажу, в чем ваша слабая сторона. У вас нет воображения. Вы не способны представить себе собственную смерть. А только смерть таитян.
— Но ружья-то у нас, — сказал Маклеод, уставившись в землю.
Парсел тоже поднялся.
— Ваши ружья вам не помогут, — живо возразил он. — Вы считаете, что, имея ружье, вы непобедимы. Заблуждаетесь, Маклеод. Вы даже не представляете себе, как вы глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне, я своими глазами наблюдал на Таити войну между двумя племенами. Таитянские воины обладают нечеловеческой хитростью. Вам нанесут удар, а вы не успеете даже заметить.
Маклеод пожал плечами.
— У нас ружья, — повторял он, нахмурившись.
Он замкнулся в себе, в свою скорлупу и был теперь недосягаем для страха, а тем более для мысли.
Повернувшись спиной к Парселу, он собрался было уходить, потом вдруг спохватился и сказал потише:
— Джонсон мне говорил, что вы в прошлом месяце вылечили его от лихорадки.
— Да, — удивленно вскинул на него глаза Парсел. — Но ведь я не доктор.
— А что вы об этом скажете ?
Маклеод протянул правую руку. Она распухла, а в центре опухоли виднелось алое пятно.
— Что это? — тревожно спросил он. — Не феефее? Элефантиазис — слоновая болезнь.


Парсел издали разглядывал руку, потом, подняв глаза, в упор посмотрел на Маклеода. И был поражен его неестественной бледностью. Маклеод готов рисковать жизнью за лишний акр земли, а тут испугался обыкновенной болячки.
— Это фурункул, — сказал Парсел. — Феефее редко поражает руки. Не заметили вы опухоли на половых органах?
— Нет.
— Обычно болезнь начинается именно там. А иногда на ногах.
— Значит, — Маклеод облизнул пересохшие губы, — это обыкновенный фурункул?
— По-моему, да. Вскипятите воду и подержите руку в горячей воде.
— Спасибо, — поблагодарил Маклеод. — Когда я увидел, что рука у меня пухнет, я здорово перетрусил. Вспомнил одного парня на Таити, так вот, ему двумя руками приходилось при ходьбе поддерживать свои погремушки. Нет, эта болезнь не для доброго христианина, — с негодованием заметил он.
Парсел ничего не ответил.
— Спасибо, доктор, — Маклеод очаровательно улыбнулся и то ли в шутку, то ли всерьез приложил два пальца к виску, круто повернулся и пошел прочь. Перепрыгивая с камня на камень, он ловко перебирал своими длинными, тонкими ногами. «Кузнечик, — подумал Парсел, глядя ему вслед. — Гигантский кузнечик, жестокий, жадный…»
Парсел решил поудить еще минут двадцать. Потом, сложив наживку и удочки, направился к Джонсу и Бэкеру, рыбачившим на той стороне бухты. Солнце стояло уже высоко. Самое время идти домой.
— А у вас гости были? — заметил Бэкер.
— Потом расскажу.
Когда они достигли плато, Джонс вызвался отнести часть улова на рынок. Парсел улыбнулся. Он знал, что Джонс обожает трезвонить в колокол; а потом ждет появления женщин и с удовольствием выслушивает их похвалы своему улову.
Бэкер с Парселом свернули на Ист-авеню. За все время они не обменялись ни словом. Они теперь не доверяли роще и старались не говорить полным голосом, даже укрывшись за стенами своих домов.
Хижина Парсела была пуста. Подобно всем таитянским жилищам, она никогда не запиралась, и Парсел не без огорчения убедился, что в его отсутствие кто-то «взял взаймы» у него кресло. Его раздражала эта страсть таитян брать взаймы у соседа все, что приглянется. Возможно, кресло вернут через неделю, а возможно, и через месяц. Что ж, подождем. По таитянскому этикету осведомляться о том, кто унес вашу вещь, — верный признак плохих манер, а уж требовать ее обратно — предел невежливости.
Парсел предложил Бэкеру табуретку, а сам сел у входа, прислонившись к стойке раздвижной стенки, и свесил ноги.
Помолчав немного, он заговорил:
— Маклеод хотел знать, что мы намереваемся делать. Он боится, как бы наши «три ружья» не попали в лагерь таитян. Он, очевидно, не знает, что у меня вообще нет ружья.
— Ну и как? — спросил Бэкер.
— Вы же сами знаете мое решение. Я не говорил ни за вас, ни за Джонса.
Опершись локтем о колено, Бэкер глядел прямо перед собой. Его смуглое правильное лицо казалось усталым, изможденным, и это впечатление лишь усиливали темные круги под глазами и судорожное подергивание нижней губы. А ведь работал он не больше других. Впрочем, Парсел и не знал его иным: нервный, напряженный, нетерпеливый…
— Я с вами не согласен, — проговорил наконец Бэкер. — Если у вас загниет, скажем, нога, что тогда прикажете делать? Вам ее отпилят, чтобы вы весь не загнили. Маклеод прогнил, не возражайте, пожалуйста, из-за него скоро загниет весь остров, а вы то, что вы сделали, чтобы этому помешать?
Наступило молчание, потом Парсел сказал:
— Я не мешаю вам присоединиться к лагерю таитян.
Бэкер пожал плечами.
— Я туда без вас не пойду, вы же сами знаете.
Эти слова тронули Парсела. Он опустил глаза и сказал, стараясь не выдать волнения:
— Можете идти. Мы из-за этого не поссоримся.
Бэкер покачал головой.
— Еще бы! Да вообще я не представляю себе, из-за чего мы с вами можем поссориться. Но я не понимаю таитянского языка и поэтому буду чувствовать себя с ними неловко… И дело даже не в этом, — добавил он нерешительно и затем, повернувшись к Парселу, проговорил не без смущения: — Скорее уж потому, что мы будем врозь. А ведь еще на «Блоссоме» мы всегда были вместе.
Вдруг он вскинул голову, покраснел, и в голосе его прозвучал сдержанный гнев:
— Черт возьми, лейтенант! Зачем вы меня остановили тогда ночью, во время раздела женщин?
Парсел молчал. Вечно одни и те же споры, вечно один и тот же упрек.
— А Джонс? — спросил он.
— Джонс будет со мной, — ответил Бэкер.
В эту минуту по комнате пробежала струя свежего ветра и задняя дверь громко хлопнула. Парсел оглянулся. Вошла Итиа. Захлопнув за собой дверь, она стояла у порога, в венке из цветов ибиска, в ожерелье из шишек пандануса, свисавшем между ее обнаженных грудей, и разочарованно глядела в спину Бэкера. Она знала, что Ивоа у Авапуи, и не рассчитывала застать у Парсела гостей.
— Что тебе надо? — сухо спросил Парсел.
И тотчас же, спохватившись, улыбнулся Итии. Она тоже улыбнулась в ответ. Уголки ее губ приподнялись, косо поставленные глаза весело блеснули, и все личико осветилось радостью.
— Адамо, — произнесла она звонко и весело, — Меани ждет тебя у Омааты.
— Когда?
— Сразу же после чрева солнца. Полдень — по-таитянски.


— Почему у Омааты? Почему не у меня?
— Он не сказал.
— Хорошо, я приду, — ответил Парсел.
И повернулся к ней спиной. Но Итиа и не думала уходить. Она по-прежнему стояла у двери, опершись бедром о стойку, перебирая быстрыми пальцами свое ожерелье.
— А Уилли скоро уйдет? — осведомилась она.
Парсел рассмеялся.
— Нет, он не собирается уходить.
— Почему? Разве он не ест?
— Когда он уйдет, я тоже уйду с ним. Иди, иди, Итиа. — И так как она потупилась, как ребенок, который вот-вот заплачет, Парсел ласково добавил: — Go away. Иди (англ.).


Это был знак самой утонченной любезности. Итиа ужасно гордилась, когда Парсел обращался к ней по-перитански.
— I go, — с важностью произнесла она. — И добавила: — Видишь, Адамо, я опять надела свое ожерелье. Теперь, когда я к тебе иду, я всегда его надеваю.
— Почему?
— Как! Ты не знаешь? — громко захохотала она, но тут же прикрыла рот ладонью, чтобы приглушить смех. — Человек! Ты не знаешь!
Итиа с хохотом выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.
— А она к вам льнет, — проговорил Бэкер.
И так как Парсел пропустил замечание мимо ушей, Бэкер добавил:
— Авапуи меня ждет.
— Я вас провожу.
Они молча зашагали по Уэст-авеню, потом Парсел сказал:
— Надо бы все-таки собраться и замостить дорогу. А то в сезон дождей нельзя будет шагу ступить.
— По-моему, каждый должен замостить свой кусок улицы до соседнего дома, — произнес Бэкер. — Вы, скажем, замостите до Джонса, Джонс до меня. Я до Джонсона. А Джонсон до Ханта.
— Нет, — возразил Парсел. — При таком способе работы один участок получится плохой, а другой хороший. Нет, поверьте, гораздо лучше работать всем сообща по часу в день и привлечь к этому делу также и женщин. Каждый принесет с берега хотя бы камень. И в течение двух недель все будет готово.
Вот уже целый месяц, проходя по Уэст-авеню, они обсуждали этот вопрос. Но так ничего и не решили. Беспечность тропиков уже давала себя знать.
Из хижины Джонсона донесся шум, Парсел различил надтреснутый голос старика и пронзительные вопли Таиаты.
— Ну и ну! — вздохнул Бэкер. И добавил: — Хотелось бы мне знать, как она его честит.
Парсел прислушался.
— Сын шлюхи, каплун, крысиное семя…
— Н-да, — протянул Бэкер.
Авапуи и Ивоа сидели на пороге хижины Бэкера. Завидев своих танэ, обе поднялись и пошли им навстречу.
— Я иду к Омаате, — сообщил Парсел.
— Берегись, человек! — засмеялась Ивоа. И добавила: — А я вернусь домой.
— Я тебя провожу, — тут же вызвалась Авапуи.
С тех пор как Ивоа забеременела, она и шагу не могла ступить по поселку, чтобы кто-нибудь из женщин не поспешил ей на помощь, не подал ей руку. Ивоа была окружена всеобщим бережным уважением, как королева пчел в улье.
Кивнув Ивоа, Парсел ускорил шаг. Он боялся, что перед ним вдруг появится Итиа. Дверь хижины Джонса была широко распахнута, сам Джонс голышом сидел перед накрытым столом, а за его спиной стояла Амурея. Заметив Парсела, юноша помахал рукой и посмотрел на него с такой радостью, будто они не виделись целых два дня. Амурея тоже улыбнулась ему. Джонс был светлый блондин с рыжинкой, Амурея — самая настоящая чернушка. Но у обоих был одинаково наивный вид, одинаково доверчивая улыбка. Парсел остановился и поглядел на них. При виде этой юной четы становилось как-то спокойнее на душе.
— Вы еще не обедали? — крикнул Джонс.
— Я иду к Омаате.
— Да она вас задушит, — расхохотался Джонс. — Послушайте-ка! Я хочу дать вам хороший совет. Когда она набросится на вас со своими объятиями, напрягите хорошенько мускулы на груди, плечах и спине и стойте так, пока она вас не отпустит. Смотрите, сейчас я вам покажу.
Он поднялся, грозно напружил мускулы и, побагровев от усилий, застыл в этой позе.
— А как насчет дыхания? — улыбнулся Парсел. — Вы ведь того и гляди задохнетесь.
— Да что вы! — возмутился Джонс, шумно выдохнув воз дух. — Зато самый верный способ. Попробуйте и убедитесь.
— Попробую, — пообещал Парсел.
Первое, что он увидел, войдя к Омаате, было его собственное кресло. Наподобие трона красовалось оно посреди комнаты, и Парселу пришлось употребить немало усилий, чтобы не взглянуть в его сторону и тем самым не выказать свое дурное воспитание. К счастью, ему не пришлось долго разыгрывать комедию равнодушия. Мощные руки Омааты обхватили Парсела и сразу его расплющили, чуть не засосали, чуть не поглотили эти изобильные теплые, как парная ванна, телеса.
— Отпусти! — еле переводя дух, взмолился Парсел.
— Сыночек мой! — кричала Омаата.
Она подняла его в воздух, как перышко, и излила на своего любимца целый поток ласковых, воркующих слов. Но голова Парсела была плотно прижата к ее груди, и он ничего не слышал, кроме глухих перекатов ее голоса. Спина и бока у него омертвели от страшного объятия, он задыхался, уткнувшись лицом в огромные бугры ее грудей.
— Ты мне делаешь больно! — крикнул он.
— Сыночек мой! — повторила она, растрогавшись.
Но растрогавшись, почувствовала новый прилив нежности и еще сильнее прижала к себе Парсела.
— Омаата!
— Сыночек мой! — снова проворковала, вернее, прорычала она.
Наконец она отпустила его, но тут же снова схватила под мышки и подняла до уровня своего лица.
— Садись! — предложила она, держа Парсела в воздухе так что ноги его болтались над креслом, и наконец опустила на сиденье. — Садись, Адамо, сыночек мой! Я нарочно ходила за твоим креслом, чтобы тебе было удобно сидеть и ждать Меани.
Так вот оно, оказывается, в чем дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61