Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.
На тот период, пока Алина выкашивала Юрика - еще не названного, конечно, я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.
И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом - чтобы подготовить к возможному исходу.
Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано - Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему - от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий - это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..
Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: "Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать... Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?" Я удивлялся вполне искренне: "С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!" - "Наш, конечно, - не без гордости улыбалась Алина. - Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела".
"Во всяком случае, - вдруг сказал я себе, - она порвала наши письма не в то время... Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец..."
- Ты помнишь того хироманта? - вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.
- Какого еще хироманта?
- Ну того старика, в Коктебеле... он смотрел мою ладонь... Ну как же ты не помнишь?!
- А! Да-да... Я помню. А что? - спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.
Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.
Я смотрел на нее и вспоминал...
Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.
Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.
Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.
Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем - гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина... Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.
Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:
- Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад... но вы одолели смерть... теперь будете жить еще долго.
У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:
- Да, я умирала во время родов.
И все посмотрели на Юрика - все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, - он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.
Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.
Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.
А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:
- Посмотри... - и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. - Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком... - И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: - Скоро буду умирать второй раз... но не умру, наверно, - добавила она поспешно, жалея меня. - Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.
Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:
Какого черта ты занимаешься мистикой!.. "Хиромант", "линия жизни"!.. - с ехидцей в голосе передразнил я. - Думать больше не о чем, что ли?!
Но орать на Алину не следовало, и я хорошо это знал. Ей было сейчас и без того плохо. Я с ужасом пытался представить себе то состояние, в котором Алина теперь находилась. Однажды, во время встречи с отцом, с которым я не виделся несколько лет, я выпил на радостях больше своей нормы, нормы непьющего человека, и был в тяжелом похмелье, около двух суток. Мне казалось тогда, что противнее этого состояния быть не может. Но ведь меня, если вспомнить, мутило - и только. И болела голова. Алину же, кроме этого, еще и лихорадило, и бросало в жар. У нее и давление прыгало, и сердце барахлило, и все внутри низ живота и желудок - скручивало, как говорила она, тянуло, словно разрывало на части. Я понимал, что это кощунство - сравнивать ее состояние с тем, что мне однажды пришлось испытать после перепоя. Но худшей муки физической для меня, кажется, не было. И я сочувствовал Алине как мог. Тем более что такое ее состояние, означавшее зарождение новой жизни, продолжается не день и не два, а до самых родов.
- Давай завтракать, - сказала Алина, чтобы только больше не говорить на эту тему. - Сколько времени?
- Без десяти девять... Стоят, что ли? - Я поднес часы к своему уху, мне казалось, что с тех пор, как проводили в школу Гошку, прошло около часа по крайней мере. - Идут... И все-таки что ты намерена делать? - Мне хотелось немедленной ясности.
Алина неопределенно пожала плечами:
- Не знаю... Пока еще не знаю...
Но я видел, слышал в ее голосе, что она уже знает, что все уже решила без меня.
"Она всегда все знает! - мысленно разозлился я. - И про письма тоже все знает... А потом еще сетует, что я перестал ее понимать, что хуже к ней отношусь, чем прежде..."
- Мама, хочу к тебе на ручки! - потянулся к ней Юрик, словно чувствуя настроение матери.
Я встал и подошел к окну. Я опять подумал про письма, которые порваны были, конечно, не сегодня и не вчера, но сказал совсем о другом:
- Я вижу, Алина, ты уже вроде как не считаешься со мной...
- Что ты имеешь в виду? - вяло спросила она.
- Но ведь ты сама-то не сейчас, не только что узнала, почувствовала!
Она помолчала, задумчиво гладя волосы Юрика.
- Да... уже несколько дней...
- Но я ничего не замечал!
- Я старалась потихоньку... И вообще, как всегда поначалу, я не была уверена... Думала, может быть, это с желудком что-то... Пока это не часто... Она посмотрела на меня так, будто заранее виноватилась передо мной за все те тревоги и огорчения, которые навалятся теперь на нас вдобавок к другим заботам.
Я вздохнул и, подойдя к Алине, мягко обхватил ее голову ладонями и прижал к себе.
Юрик затих между нами, но ненадолго - тут же замолотил руками и ногами, и мать поставила его на пол.
Я обнял Алину, коснулся губами ее щеки.
Ты у меня совсем ещё молодая... - шепнул я.
Она с недоверием покосилась на меня, слегка отстранившись. Я тоже напрягся, ожидая, что сейчас она, как обычно, произнесет свою излюбленную, вроде бы кокетливую, но на самом деле очень ехидную фразу: "Неужели? Можно подумать..."
Она, однако, молчала, все так же пристально глядя на меня.
А разве же не молодая? - как бы искренне удивился я, на самом деле провоцируя ее, хотя и подсознательно.
Она мягко, с оттенком легкой печали усмехнулась и заметно расслабилась, стала не такой напряженной.
- И ты у меня красивая... - Я снова хотел быть искренним.
- Старуха, - полушутливо перебила она, сдержанно принимая мою ласку. Целых тридцать пять лет!
- А я говорю: красивая... - А где Юрик? - спохватился я. - Что-то он притих...
Друг за дружкой мы торопливо пошли из кухни. В прихожей мы разделились каждый заглянул в свою комнату.
- Ах, вот он где!.. - Я остолбенел на пороге.
Юрик сидел за моим письменным столом и, высунув язычок от усердия, замазывал белым чертежным штрихом текст рукописи, начисто перепечатанный мной накануне.
Алина вынырнула из-под моего плеча, ойкнула и метнулась к Юрику:
- Ты что делаешь, разбойник?!
Я остановил ее:
- Не надо. Теперь уж все равно... Пусть мажет...
Я хотел было вернуться в кухню, куда и Алина должна была прийти, потому что мы так и не позавтракали, но по пути сказал себе, что, если сейчас я сверну в другую комнату и Алина сама по себе пойдет за мной, значит, тут мне и надо поговорить про письма. Лучшего времени у нас не будет. Пока Юрик занят не то редактурой, не то цензурой. Пока в школе Гошка. Пока в доме стоит редкая тишина, - видно, потому она и установилась, что была не к добру...
Я свернул в комнату, и Алина, оставив Юрика, тотчас пошла за мной. Я сел на край продавленного кресла.
- Аля... - Я посмотрел на нее, бочком присевшую в старое креслице. Что-нибудь случилось?
- Да нет... - Она пожала плечами, уводя взгляд в сторону. - Все в порядке.
- Хм, все в порядке... - Я накалялся, но сдержал себя. - Тошнит?
- Немного...
- Что же ты думаешь делать?
Она не выдержала моего взгляда, потупилась.
- А ты считаешь, что у меня есть выбор? - спросила она.
- По-моему, да. - Я, конечно, хитрил, чтобы не отбивать у нее надежду. Ведь раз на раз не приходится. Токсикоз еще ни о чем не говорит. Роды могут быть совсем безопасными.
Она улыбнулась. Но не снисходительно, что было бы вполне справедливо, а вроде как сочувственно. Она знала, что я хотел завести еще одного ребенка.
- У меня весной государственные экзамены, - торопливо сказала она, оправдываясь передо мной. - Я должна сдать. Мне больше не разрешат взять академический. Я и так уже три раза брала. Из-за Юрика...
Я подавленно молчал. Дело не в экзаменах, мысленно сказал я себе. И не в токсикозе. Большая часть женщин испытывает токсикоз, и теперь это становится нормой. Все дело в том, что Алине просто не хочется иметь еще одного ребенка. Если бы она хотела - все аргументы были бы в пользу этого желания. Да и она сама чувствовала бы себя совершенно иначе. А так - у нее даже силы воли нет...
И неожиданно для себя я произнес все это вслух, гневно глядя на Алину.
Она долго молчала, потупившись. Потом тихо произнесла:
- Мы не имеем права... Такая сложная теперь жизнь...
Вот и все аргументы, подумал я. Не мог я так быстро совладать с собой, чтобы сказать ей хоть что-нибудь такое, от чего у обоих отлегло бы на душе. Это лишь позднее, чаще всего поздней ночью, осоловело глядя в темень комнаты, я вспомню все свои разговоры с Алиной, праведные и неправедные, и стану клясть только себя одного.
По счастью, в эту минуту, выводя нас обоих из оцепенения, кто-то дернул за ручку двери. Три раза подряд. Да кто же еще, как не Гошка! Это был наш условный сигнал. Чтобы не будить Юрика звонком.
- Братка пришел из школы! - ринулся Юрик в прихожую.
Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.
Лицо Гошки было вялым.
- Что-нибудь случилось? - быстро спросил я.
- Ничего... - Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. - Правда, пап, ничего! Все в порядке...
- Вы как сумасшедшие! - взорвался я. - Вам плохо, а вы твердите одно и то же: "Все в порядке!.. Все в порядке!.." Какой же это, к черту, порядок?!
- Извини, пап...
Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: "Что-нибудь случилось?" была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое - в прихожей, четвертый - на лестничной площадке. И трое ждали ответа.
- Голова разболелась... - уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.
- Так быстро? - глупо удивился я, глянув на часы.
- Утром было ничего, - уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, - а на алгебре разболелась...
"Господи! - мысленно ужаснулся я. - Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!"
- Послушай, сынок... - я мягко поймал руку Гошки. - А может быть... ты курил опять, а?
Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.
- Есть хочешь? - спросила мать.
- Нет. Разве что чаю...
Они гуськом потянулись на кухню - Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:
- Так вы еще не завтракали?
- Мы долго делали гимнастику, - насмешливо сказала Алина. - Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке...
Я подумал, что так и не спросил Алину про письма...
Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду... То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.
"Может быть, что-то знает Гошка?" - подумал я.
Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:
- Есть анекдот про белую обезьяну...
Про белую обезьяну - это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать...
Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. "Господи! - мысленно говорю я себе. - Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как - не знает..."
- Ты обратно ехал на троллейбусе? - спрашиваю я.
- Да...
- Значит, снова шел по Коптельскому...
Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!
Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.
- Ну, так что это за анекдот? - наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.
Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.
- Однажды, - ровным, бесстрастным голосом говорит он, - плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. "Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, - подумал крокодил. - Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: "Рыбачить", то я и поддену ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
На тот период, пока Алина выкашивала Юрика - еще не названного, конечно, я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.
И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом - чтобы подготовить к возможному исходу.
Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано - Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему - от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий - это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..
Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: "Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать... Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?" Я удивлялся вполне искренне: "С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!" - "Наш, конечно, - не без гордости улыбалась Алина. - Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела".
"Во всяком случае, - вдруг сказал я себе, - она порвала наши письма не в то время... Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец..."
- Ты помнишь того хироманта? - вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.
- Какого еще хироманта?
- Ну того старика, в Коктебеле... он смотрел мою ладонь... Ну как же ты не помнишь?!
- А! Да-да... Я помню. А что? - спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.
Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.
Я смотрел на нее и вспоминал...
Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.
Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.
Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.
Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем - гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина... Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.
Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:
- Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад... но вы одолели смерть... теперь будете жить еще долго.
У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:
- Да, я умирала во время родов.
И все посмотрели на Юрика - все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, - он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.
Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.
Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.
А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:
- Посмотри... - и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. - Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком... - И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: - Скоро буду умирать второй раз... но не умру, наверно, - добавила она поспешно, жалея меня. - Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.
Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:
Какого черта ты занимаешься мистикой!.. "Хиромант", "линия жизни"!.. - с ехидцей в голосе передразнил я. - Думать больше не о чем, что ли?!
Но орать на Алину не следовало, и я хорошо это знал. Ей было сейчас и без того плохо. Я с ужасом пытался представить себе то состояние, в котором Алина теперь находилась. Однажды, во время встречи с отцом, с которым я не виделся несколько лет, я выпил на радостях больше своей нормы, нормы непьющего человека, и был в тяжелом похмелье, около двух суток. Мне казалось тогда, что противнее этого состояния быть не может. Но ведь меня, если вспомнить, мутило - и только. И болела голова. Алину же, кроме этого, еще и лихорадило, и бросало в жар. У нее и давление прыгало, и сердце барахлило, и все внутри низ живота и желудок - скручивало, как говорила она, тянуло, словно разрывало на части. Я понимал, что это кощунство - сравнивать ее состояние с тем, что мне однажды пришлось испытать после перепоя. Но худшей муки физической для меня, кажется, не было. И я сочувствовал Алине как мог. Тем более что такое ее состояние, означавшее зарождение новой жизни, продолжается не день и не два, а до самых родов.
- Давай завтракать, - сказала Алина, чтобы только больше не говорить на эту тему. - Сколько времени?
- Без десяти девять... Стоят, что ли? - Я поднес часы к своему уху, мне казалось, что с тех пор, как проводили в школу Гошку, прошло около часа по крайней мере. - Идут... И все-таки что ты намерена делать? - Мне хотелось немедленной ясности.
Алина неопределенно пожала плечами:
- Не знаю... Пока еще не знаю...
Но я видел, слышал в ее голосе, что она уже знает, что все уже решила без меня.
"Она всегда все знает! - мысленно разозлился я. - И про письма тоже все знает... А потом еще сетует, что я перестал ее понимать, что хуже к ней отношусь, чем прежде..."
- Мама, хочу к тебе на ручки! - потянулся к ней Юрик, словно чувствуя настроение матери.
Я встал и подошел к окну. Я опять подумал про письма, которые порваны были, конечно, не сегодня и не вчера, но сказал совсем о другом:
- Я вижу, Алина, ты уже вроде как не считаешься со мной...
- Что ты имеешь в виду? - вяло спросила она.
- Но ведь ты сама-то не сейчас, не только что узнала, почувствовала!
Она помолчала, задумчиво гладя волосы Юрика.
- Да... уже несколько дней...
- Но я ничего не замечал!
- Я старалась потихоньку... И вообще, как всегда поначалу, я не была уверена... Думала, может быть, это с желудком что-то... Пока это не часто... Она посмотрела на меня так, будто заранее виноватилась передо мной за все те тревоги и огорчения, которые навалятся теперь на нас вдобавок к другим заботам.
Я вздохнул и, подойдя к Алине, мягко обхватил ее голову ладонями и прижал к себе.
Юрик затих между нами, но ненадолго - тут же замолотил руками и ногами, и мать поставила его на пол.
Я обнял Алину, коснулся губами ее щеки.
Ты у меня совсем ещё молодая... - шепнул я.
Она с недоверием покосилась на меня, слегка отстранившись. Я тоже напрягся, ожидая, что сейчас она, как обычно, произнесет свою излюбленную, вроде бы кокетливую, но на самом деле очень ехидную фразу: "Неужели? Можно подумать..."
Она, однако, молчала, все так же пристально глядя на меня.
А разве же не молодая? - как бы искренне удивился я, на самом деле провоцируя ее, хотя и подсознательно.
Она мягко, с оттенком легкой печали усмехнулась и заметно расслабилась, стала не такой напряженной.
- И ты у меня красивая... - Я снова хотел быть искренним.
- Старуха, - полушутливо перебила она, сдержанно принимая мою ласку. Целых тридцать пять лет!
- А я говорю: красивая... - А где Юрик? - спохватился я. - Что-то он притих...
Друг за дружкой мы торопливо пошли из кухни. В прихожей мы разделились каждый заглянул в свою комнату.
- Ах, вот он где!.. - Я остолбенел на пороге.
Юрик сидел за моим письменным столом и, высунув язычок от усердия, замазывал белым чертежным штрихом текст рукописи, начисто перепечатанный мной накануне.
Алина вынырнула из-под моего плеча, ойкнула и метнулась к Юрику:
- Ты что делаешь, разбойник?!
Я остановил ее:
- Не надо. Теперь уж все равно... Пусть мажет...
Я хотел было вернуться в кухню, куда и Алина должна была прийти, потому что мы так и не позавтракали, но по пути сказал себе, что, если сейчас я сверну в другую комнату и Алина сама по себе пойдет за мной, значит, тут мне и надо поговорить про письма. Лучшего времени у нас не будет. Пока Юрик занят не то редактурой, не то цензурой. Пока в школе Гошка. Пока в доме стоит редкая тишина, - видно, потому она и установилась, что была не к добру...
Я свернул в комнату, и Алина, оставив Юрика, тотчас пошла за мной. Я сел на край продавленного кресла.
- Аля... - Я посмотрел на нее, бочком присевшую в старое креслице. Что-нибудь случилось?
- Да нет... - Она пожала плечами, уводя взгляд в сторону. - Все в порядке.
- Хм, все в порядке... - Я накалялся, но сдержал себя. - Тошнит?
- Немного...
- Что же ты думаешь делать?
Она не выдержала моего взгляда, потупилась.
- А ты считаешь, что у меня есть выбор? - спросила она.
- По-моему, да. - Я, конечно, хитрил, чтобы не отбивать у нее надежду. Ведь раз на раз не приходится. Токсикоз еще ни о чем не говорит. Роды могут быть совсем безопасными.
Она улыбнулась. Но не снисходительно, что было бы вполне справедливо, а вроде как сочувственно. Она знала, что я хотел завести еще одного ребенка.
- У меня весной государственные экзамены, - торопливо сказала она, оправдываясь передо мной. - Я должна сдать. Мне больше не разрешат взять академический. Я и так уже три раза брала. Из-за Юрика...
Я подавленно молчал. Дело не в экзаменах, мысленно сказал я себе. И не в токсикозе. Большая часть женщин испытывает токсикоз, и теперь это становится нормой. Все дело в том, что Алине просто не хочется иметь еще одного ребенка. Если бы она хотела - все аргументы были бы в пользу этого желания. Да и она сама чувствовала бы себя совершенно иначе. А так - у нее даже силы воли нет...
И неожиданно для себя я произнес все это вслух, гневно глядя на Алину.
Она долго молчала, потупившись. Потом тихо произнесла:
- Мы не имеем права... Такая сложная теперь жизнь...
Вот и все аргументы, подумал я. Не мог я так быстро совладать с собой, чтобы сказать ей хоть что-нибудь такое, от чего у обоих отлегло бы на душе. Это лишь позднее, чаще всего поздней ночью, осоловело глядя в темень комнаты, я вспомню все свои разговоры с Алиной, праведные и неправедные, и стану клясть только себя одного.
По счастью, в эту минуту, выводя нас обоих из оцепенения, кто-то дернул за ручку двери. Три раза подряд. Да кто же еще, как не Гошка! Это был наш условный сигнал. Чтобы не будить Юрика звонком.
- Братка пришел из школы! - ринулся Юрик в прихожую.
Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.
Лицо Гошки было вялым.
- Что-нибудь случилось? - быстро спросил я.
- Ничего... - Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. - Правда, пап, ничего! Все в порядке...
- Вы как сумасшедшие! - взорвался я. - Вам плохо, а вы твердите одно и то же: "Все в порядке!.. Все в порядке!.." Какой же это, к черту, порядок?!
- Извини, пап...
Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: "Что-нибудь случилось?" была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое - в прихожей, четвертый - на лестничной площадке. И трое ждали ответа.
- Голова разболелась... - уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.
- Так быстро? - глупо удивился я, глянув на часы.
- Утром было ничего, - уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, - а на алгебре разболелась...
"Господи! - мысленно ужаснулся я. - Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!"
- Послушай, сынок... - я мягко поймал руку Гошки. - А может быть... ты курил опять, а?
Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.
- Есть хочешь? - спросила мать.
- Нет. Разве что чаю...
Они гуськом потянулись на кухню - Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:
- Так вы еще не завтракали?
- Мы долго делали гимнастику, - насмешливо сказала Алина. - Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке...
Я подумал, что так и не спросил Алину про письма...
Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду... То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.
"Может быть, что-то знает Гошка?" - подумал я.
Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:
- Есть анекдот про белую обезьяну...
Про белую обезьяну - это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать...
Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. "Господи! - мысленно говорю я себе. - Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как - не знает..."
- Ты обратно ехал на троллейбусе? - спрашиваю я.
- Да...
- Значит, снова шел по Коптельскому...
Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!
Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.
- Ну, так что это за анекдот? - наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.
Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.
- Однажды, - ровным, бесстрастным голосом говорит он, - плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. "Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, - подумал крокодил. - Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: "Рыбачить", то я и поддену ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47