Муди знал, что не сможет прятать нас постоянно.
Муди неохотно принял приглашение на ужин к аге Хакиму, которого он очень уважал. Они были двоюродными братьями в сложной родословной этой семьи. Племянник аги Хакима был мужем сестры Эссей, а племянница – женой брата Эссей. Зия Хаким, которого мы встретили в аэропорту, тоже был родственником аги Хакима, первой, второй или третьей степени. Ханум Хаким, его жена, была тоже двоюродной сестрой Муди. Родственные узы требовали уважения, но главным, что давало аге Хакиму большую власть над Муди, был его статус «человека в тюрбане». Он руководил мечетью в Нираване, возле бывшего дворца шаха. В свое время ага Хаким учился в Тегеранском университете на факультете теологии; был известным автором книг по исламу и перевел с арабского на персидский несколько работ Тагати Хакима, дедушки Хакима и Муди. В дни революции ага Хаким успешно провел операцию по взятию дворца шаха, благодаря чему его фотография появилась на страницах «Ньюсуик». Кроме того, его жена носила почетный титул Биби Наджи, что означало «госпожа, которая посетила Мекку».
Муди не мог проигнорировать это приглашение.
– Ты должна надеть черную чадру, – приказал он. – Ты не можешь появиться без нее в том доме.
Я радовалась предстоящему визиту, но одежда, которую я должна была надеть, портила мне настроение.
Дом Хакимов в Нираване, аристократическом районе в северной части Тегерана, был современным и просторным, но в нем почти полностью отсутствовала мебель.
Худощавый, немного выше Муди, с густой седеющей бородой, ага Хаким все время приветливо улыбался. Одет он был во все черное, черным был у него и тюрбан. Это имело существенное значение. Другие люди носили преимущественно белые тюрбаны. Черный же означал, что ага Хаким происходит по прямой линии от пророка Магомета.
К моему удивлению, он оказался не таким уж набожным, потому что, обращаясь ко мне, смотрел прямо в глаза.
– Зачем ты носишь чадру? – спросил он у меня через Муди.
– Я думала, что нужно.
Муди был озадачен последующей фразой аги Хакима, но перевел ее:
– В чадре тебе неудобно. Это не иранский, а персидский обычай. В моем доме тебе не обязательно надевать чадру.
Он понравился мне.
Ага Хаким первым из иранцев спросил о моих близких в Америке. Я рассказала ему об умирающем от рака отце и моем беспокойстве о нем, а также о своей маме и сыновьях.
Он сочувственно покивал головой, понимая силу семейных уз.
Муди что-то готовил для Махтаб и преподнес это довольно жестоким способом. Без объяснения, без подготовки он объявил однажды утром:
– Ну, Махтаб, сегодня идем в школу.
Мы обе расплакались, потому что боялись всего, что могло нас хоть на мгновение разлучить.
– Не заставляй ее идти, – умоляла я.
Однако Муди настаивал. Он сказал, что Махтаб должна привыкать, а школа – это необходимый первый шаг. Она уже изучила язык настолько, что может общаться с другими детьми. Пора в школу.
Он не хотел больше ждать, пока откроется частная школа, в которой мы уже были. Его племянница Ферри, учительница, записала Махтаб в нулевой класс государственной школы. Муди подчеркнул, что получить место в нулевом классе было трудно и это удалось организовать только благодаря протекции Ферри.
– Разреши мне пойти с вами, – попросила я, и он согласился.
Медресе (школа) Зайнаб размещалась в низком цементированном здании, выкрашенном в мрачный темно-зеленый цвет. Снаружи оно напоминало форт. Внутри бегали девочки разного возраста в черной и темно-серой одежде, в русари на голове. Мы с Махтаб неуверенно шли за Муди по темному коридору. При появлении Муди вышла обеспокоенная дежурная: школа была женская. Дежурная быстро постучала в дверь, приоткрыла ее и предупредила о приближении мужчины.
Мы с Махтаб робко стояли в стороне, в то время как Муди разговаривал с директрисой, которая двумя руками придерживала черную чадру у самого лица. Слушая Муди, она не поднимала глаз. Время от времени она посматривала на меня, но ни разу на мужчину. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и буркнул:
– Она говорит, что моя жена выглядит не очень довольной.
Он взглядом приказывал мне повиноваться, но я вновь – ведь это касалось благополучия Махтаб – нашла в себе силы противостоять ему.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Мне бы хотелось увидеть класс, где Махтаб будет учиться.
Муди обменялся несколькими словами с директрисой.
– Ханум Шахин покажет тебе, – сказал он. – Это женская школа, мужчинам входить нельзя.
Ханум Шахин была молодой, в возрасте немногим более двадцати лет. И хоть она была в чадре, выглядела очень привлекательной. Мой недружелюбный взгляд встретил искреннюю доброту в ее глазах. Разговаривали мы с помощью жестов и нескольких основных слов на фарси.
В этой школе меня поразило все. Мы шли по обшарпанным коридорам, мимо огромного портрета хмурого аятоллы и бесчисленных плакатов, прославлявших военные операции. Фигурировал на них преимущественно доблестный солдат.
Ученицы вплотную друг к другу сидели на длинных лавках. И хотя я мало понимала по-персидски, методика обучения была настолько проста, что невозможно было не понять. Вся система основывалась на механическом заучивании. Учительница произносила фразу, а ученицы повторяли ее хором.
Пока я не увидела школьную ванную комнату, одну на пятьсот учениц, мне казалось, что я знаю, как грязно может быть в Иране. Мне пришлось убедиться, что я заблуждалась. Это была маленькая комната с открытым настежь окном, в которое дул ветер, попадал дождь, влетали мухи и комары. Туалетом служила большая дыра в полу. Туалетную бумагу заменял краник с ледяной водой.
Когда мы вернулись в канцелярию, я сказала Муди:
– Я не выйду отсюда, пока ты сам не посмотришь эту школу. У меня в голове не укладывается, что ты мог бы оставить собственную дочь в таком месте.
Муди спросил, может ли он осмотреть школу.
– Нет, – ответила по-персидски Ханум Шахин, – мужчинам нельзя.
Я повторила громче, настоятельным тоном рассерженной матери:
– Мы не выйдем отсюда, пока ты не посмотришь школу!
Ханум Шахин в конце концов уступила. Она послала дежурную предупредить учителей и учениц о появлении мужчины и пригласила Муди последовать за ней. Мы с Махтаб ждали в канцелярии.
– Ты была права, – согласился Муди, вернувшись. – Мне тоже здесь не нравится. Это страшно. Но в этой стране так выглядят все школы, и она сюда будет ходить. Здесь лучше, чем в школе, которую посещал я.
Махтаб приняла это сообщение тихо, погруженная в свои мысли. На ее густых длинных ресницах дрожали слезинки. У нее невольно вырвался вздох облегчения, когда Муди сказал:
– Сегодня они не могут принять ее. Начнет ходить с завтрашнего дня.
Дома Махтаб умоляла отца, чтобы он не посылал ее в эту школу, но он был непреклонен. Всю вторую половину дня она проплакала у меня на груди.
– Боженька милосердный, – молилась она в ванной, – сделай что-нибудь, чтобы я не ходила в эту школу.
Когда я слушала молитвы своего ребенка, мне в голову вдруг пришла неожиданная мысль. Возможно, она появилась случайно, а может быть, это было самовнушение. Я вспомнила одну из основных проповедей катехизиса, касающихся молитвы. И я сказала Махтаб:
– Бог отвечает на наши молитвы, но не всегда так, как мы этого хотим. Может, тебе нужно пойти в школу, и, может, Бог хочет, чтобы ты так поступила. Может быть, из этого выйдет что-нибудь хорошее.
Махтаб не успокоилась, но я почувствовала какое-то облегчение и умиротворение. Обе мы ненавидели навязанную нам школу. И все-таки я понимала, что благодаря школе шесть дней в неделю Махтаб будет занята с восьми утра до полудня. Ежедневно, за исключением пятницы, у нас будет причина выйти из дома. И тогда, кто знает, какие возможности могут появиться.
На следующее утро мы встали раньше обычного, и это добавило мне оптимизма в достижении моей цели.
Муди уже поднял свой статус да'иджан до роли духовного пастыря этого дома. Он вставал ранним утром и проверял, все ли (за исключением меня и Махтаб) участвуют в молитвах. Конечно, это была просто формальность, потому что и Насерин, и Маммаль были в этом плане очень добросовестными. Однако Муди начал использовать свой авторитет также по отношению к первому этажу, Резе и Эссей, которых мало заботили религиозные обязанности. Это раздражало их, особенно Резу, которому нужно было отправляться на работу, в то время как Муди проскальзывал снова в постель. Утомленный молитвами, Муди приобрел привычку лентяя спать до десяти, а то и до одиннадцати. Я хорошо понимала, что он скоро устанет от расписания занятий Махтаб. Может быть, тогда он позволит мне самой водить ее в школу, и таким образом расширится диапазон моей свободы.
Несмотря на эту надежду, первое утро было очень напряженным. Махтаб молчала, когда я завязывала ей такой же платок, какие носили другие девочки в школе. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не оказались в канцелярии школы, где ассистентка учительницы протянула руку, чтобы проводить ее в класс. Тут уже Махтаб не выдержала. Сдерживаемые слезы брызнули у нее из глаз. Она судорожно схватилась за край моего пальто.
Я встретила взгляд Муди. Глаза его не выражали ни тени сочувствия, только угрозу.
– Ты должна идти, Махтаб, – сказала я, с трудом сохраняя спокойствие. – Все будет хорошо. Мы приедем за тобой, не волнуйся.
Ассистентка повела Махтаб. Девочка пыталась быть стойкой, но, когда мы с Муди повернулись к выходу, то услышали ее громкий плач, вызванный болью расставания. Сердце мое разрывалось, но я знала, что не могу противостоять безумцу, который сильно держал меня за плечо и вел к выходу.
Мы сели в оранжевое такси и молча поехали домой. Здесь нас уже ждала Насерин с сообщением:
– Звонили из школы. Махтаб устроила там переполох. Вы должны поехать и забрать ее.
– Это ты во всем виновата! – рычал Муди. – Ты ее так настроила! Она перестала быть нормальным ребенком. Ты ее все время защищала!
Я молча слушала эти упреки, не желая рисковать. Я виновата? Мне хотелось кричать: «Это ты перевернул всю ее жизнь!» Но я молчала, зная, что то, о чем он говорил, было частично правдой. Да, я оберегала Махтаб, боялась потерять ее из виду, страшилась, как бы родственники Муди не настроили его забрать ее у меня. Моя ли это была вина? Если когда и существовала ситуация, требующая от матери чрезмерной опеки, то она была как раз в этом случае.
Муди выбежал из дома и вскоре появился, таща за собой рыдавшую Махтаб.
– Завтра же вернешься в школу, – приказал он, – и останешься там. Будет лучше, если перестанешь плакать.
Весь остаток дня я уговаривала Махтаб.
– Ты должна сделать это, – говорила я. – Будь сильной, большой девочкой. Ты знаешь, что Бог будет с тобой.
– Я просила Бога найти какой-нибудь способ, чтобы я не пошла в школу, – плакала Махтаб, – но он не услышал мою молитву.
– Может, услышал, – заметила я, – может быть, есть какая-нибудь причина, по которой тебе нужно идти в школу. Не думай никогда, что ты одна, Махтаб. Бог всегда с тобой. Он будет заботиться о тебе. Не забывай помолиться, когда тебе страшно, когда чувствуешь себя покинутой и не знаешь, что происходит.
Несмотря на мои советы, на следующее утро Махтаб встала сразу с плачем. Сердце мое разрывалось, когда Муди схватил ее и повел в школу, не позволив мне сопровождать. Плач моей испуганной девочки звучал у меня в ушах еще долго после ее ухода. Я нервно мерила шагами комнату и пыталась проглотить твердый ком, который стоял у меня в горле. Я ждала, пока вернется Муди и расскажет мне обо всем.
Но Эссей задержала его на крыльце и сообщила, что опять звонили из школы и просили, чтобы он забрал Махтаб. Девочка очень непослушная, и ее крики всполошили всю школу.
– Еду за ней, – бросил он в ярости. – Я ей так задам, что в следующий раз она останется в школе.
– Прошу тебя, не обижай ее, – кричала я вслед ему, – я поговорю с ней!
Он не бил ее. Вернувшись из школы, он злился больше на меня, чем на Махтаб. Оказалось, что ханум Шахин попросила его о том, на что ему не хотелось соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приводила ее в школу и сидела там до окончания уроков. Во всяком случае, несколько дней. Только при таком условии ее примут, – недовольно сказал он.
Значит, что-то начало действовать! Я была угнетена тем, что он заставлял Махтаб ходить в иранскую школу, и вдруг передо мной открылась возможность регулярно выходить из дома.
Обеспокоенный такой развязкой, но не видя иного выхода, Муди сразу же выдвинул свои условия:
– Ты должна сидеть возле канцелярии, никуда не отходя. Тебе нельзя пользоваться телефоном.
– Хорошо, – согласилась я, в глубине души считая это условие та'ароф.
На следующий день мы втроем отправились в школу. Махтаб была испугана, но не настолько, как в предыдущие два дня.
– Твоя мать останется здесь, – сказал Муди Махтаб, указывая на стул в коридоре у дверей канцелярии.
Махтаб кивнула головой и позволила ассистентке проводить себя в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Увидев меня на стуле, пошла дальше.
– Ты должна оставаться здесь, пока я не приеду за вами, – повторил мне Муди и вышел.
Утро тянулось бесконечно долго. Я не взяла с собой ничего, чем могла бы скоротать время. Коридоры опустели, ученицы разошлись по классам, и вскоре начались занятия. «Марг бар Амрика! – неслось из каждого класса. – Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!» Таким образом податливый ум учениц, в том числе и моего невинного ребенка, усваивал официальную политику Исламской Республики Иран: «Смерть Америке!».
По окончании политических уроков в коридоре послышался легкий шум. Это учащиеся приступали к своим уже более спокойным занятиям. В каждом из классов, даже в самых старших, учительница задавала вопрос, а ученицы хором отвечали слово в слово. Даже интонация у всех была одинаковая. Такую науку усваивал и Муди, будучи ребенком.
Размышляя над этим, я уже лучше понимала, почему многие иранцы так легко преклоняются перед авторитетами. Вот почему всем им очень сложно принять решение самостоятельно.
Каждый получивший такое воспитание естественным образом находил свое место в иерархии, выдавая суровые приказы лицам, стоящим ниже, и слепо подчиняясь тем, у кого был более высокий статус. Подобная школьная система воспитала такого Муди, который мог требовать и ждать беспрекословного повиновения своей семьи; воспитала она также Насерин, полностью повиновавшуюся стоящим выше ее в семейной иерархии представителям мужского пола. Такая школьная система была способна сформировать целый народ, который безоговорочно готов был отправиться на смерть по призыву аятоллы, признанного умом и совестью этой страны. А если так, то что сделает эта система с одной маленькой пятилетней девочкой?..
Спустя какое-то время ханум Шахин выглянула в коридор и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом – легким поднятием головы и щелканьем языка. В эту минуту я ненавидела всех иранцев, особенно покорных женщин в чадре. Но директриса, тепло и внимательно посмотрев на меня, снова кивнула, настаивая, чтобы я вошла.
Таким образом я оказалась в канцелярии. С помощью жестов ханум Шахин предложила мне чай. Я поблагодарила, а сама наблюдала за женщинами. Хотя они должны были разучивать с девочками антиамериканские песни, они смотрели на меня дружелюбно. Мы предприняли несколько попыток поговорить, но без особого успеха.
Мне очень хотелось поднять находящуюся рядом со мной телефонную трубку и позвонить в посольство, но я не отважилась.
В маленькой канцелярии стояли три стола, за которыми работали пять женщин. Директриса сидела в углу комнаты и, казалось, ничего не делала.
Женщины за остальными столами одной рукой перекладывали бумаги, а другой поддерживали чадру у шеи. Иногда кто-нибудь из них вставал, чтобы позвонить или ответить на звонок. Большая часть времени, однако, уходила у них на разговоры, которые, хоть я и не могла понять содержания, были определенно обычными сплетнями.
В середине занятий в коридоре послышался какой-то шум. В канцелярию вбежала учительница. Она тащила за собой ребенка с покорно опущенной головой. Учительница выдала целую серию обвинений, часто повторяя слово «бэд», которое по-персидски обозначало то же самое, что и по-английски: злой, плохой. Ханум Шахин и остальные ополчились против девочки. Крича, они начали бить ее, пока не довели до слез. Во время этого наказания одна из присутствующих куда-то позвонила. Через несколько минут появилась женщина с диким взглядом, явно мать малышки. Она кричала и осуждающе указывала пальцем на свою дочь, выливая злобу на беззащитного ребенка.
– Бэд! Бэд! – визжала мать.
Девочка отвечала жалобным плачем.
Это унижение длилось довольно долго. Наконец мать схватила дочку за плечо и вытащила из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Муди неохотно принял приглашение на ужин к аге Хакиму, которого он очень уважал. Они были двоюродными братьями в сложной родословной этой семьи. Племянник аги Хакима был мужем сестры Эссей, а племянница – женой брата Эссей. Зия Хаким, которого мы встретили в аэропорту, тоже был родственником аги Хакима, первой, второй или третьей степени. Ханум Хаким, его жена, была тоже двоюродной сестрой Муди. Родственные узы требовали уважения, но главным, что давало аге Хакиму большую власть над Муди, был его статус «человека в тюрбане». Он руководил мечетью в Нираване, возле бывшего дворца шаха. В свое время ага Хаким учился в Тегеранском университете на факультете теологии; был известным автором книг по исламу и перевел с арабского на персидский несколько работ Тагати Хакима, дедушки Хакима и Муди. В дни революции ага Хаким успешно провел операцию по взятию дворца шаха, благодаря чему его фотография появилась на страницах «Ньюсуик». Кроме того, его жена носила почетный титул Биби Наджи, что означало «госпожа, которая посетила Мекку».
Муди не мог проигнорировать это приглашение.
– Ты должна надеть черную чадру, – приказал он. – Ты не можешь появиться без нее в том доме.
Я радовалась предстоящему визиту, но одежда, которую я должна была надеть, портила мне настроение.
Дом Хакимов в Нираване, аристократическом районе в северной части Тегерана, был современным и просторным, но в нем почти полностью отсутствовала мебель.
Худощавый, немного выше Муди, с густой седеющей бородой, ага Хаким все время приветливо улыбался. Одет он был во все черное, черным был у него и тюрбан. Это имело существенное значение. Другие люди носили преимущественно белые тюрбаны. Черный же означал, что ага Хаким происходит по прямой линии от пророка Магомета.
К моему удивлению, он оказался не таким уж набожным, потому что, обращаясь ко мне, смотрел прямо в глаза.
– Зачем ты носишь чадру? – спросил он у меня через Муди.
– Я думала, что нужно.
Муди был озадачен последующей фразой аги Хакима, но перевел ее:
– В чадре тебе неудобно. Это не иранский, а персидский обычай. В моем доме тебе не обязательно надевать чадру.
Он понравился мне.
Ага Хаким первым из иранцев спросил о моих близких в Америке. Я рассказала ему об умирающем от рака отце и моем беспокойстве о нем, а также о своей маме и сыновьях.
Он сочувственно покивал головой, понимая силу семейных уз.
Муди что-то готовил для Махтаб и преподнес это довольно жестоким способом. Без объяснения, без подготовки он объявил однажды утром:
– Ну, Махтаб, сегодня идем в школу.
Мы обе расплакались, потому что боялись всего, что могло нас хоть на мгновение разлучить.
– Не заставляй ее идти, – умоляла я.
Однако Муди настаивал. Он сказал, что Махтаб должна привыкать, а школа – это необходимый первый шаг. Она уже изучила язык настолько, что может общаться с другими детьми. Пора в школу.
Он не хотел больше ждать, пока откроется частная школа, в которой мы уже были. Его племянница Ферри, учительница, записала Махтаб в нулевой класс государственной школы. Муди подчеркнул, что получить место в нулевом классе было трудно и это удалось организовать только благодаря протекции Ферри.
– Разреши мне пойти с вами, – попросила я, и он согласился.
Медресе (школа) Зайнаб размещалась в низком цементированном здании, выкрашенном в мрачный темно-зеленый цвет. Снаружи оно напоминало форт. Внутри бегали девочки разного возраста в черной и темно-серой одежде, в русари на голове. Мы с Махтаб неуверенно шли за Муди по темному коридору. При появлении Муди вышла обеспокоенная дежурная: школа была женская. Дежурная быстро постучала в дверь, приоткрыла ее и предупредила о приближении мужчины.
Мы с Махтаб робко стояли в стороне, в то время как Муди разговаривал с директрисой, которая двумя руками придерживала черную чадру у самого лица. Слушая Муди, она не поднимала глаз. Время от времени она посматривала на меня, но ни разу на мужчину. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и буркнул:
– Она говорит, что моя жена выглядит не очень довольной.
Он взглядом приказывал мне повиноваться, но я вновь – ведь это касалось благополучия Махтаб – нашла в себе силы противостоять ему.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Мне бы хотелось увидеть класс, где Махтаб будет учиться.
Муди обменялся несколькими словами с директрисой.
– Ханум Шахин покажет тебе, – сказал он. – Это женская школа, мужчинам входить нельзя.
Ханум Шахин была молодой, в возрасте немногим более двадцати лет. И хоть она была в чадре, выглядела очень привлекательной. Мой недружелюбный взгляд встретил искреннюю доброту в ее глазах. Разговаривали мы с помощью жестов и нескольких основных слов на фарси.
В этой школе меня поразило все. Мы шли по обшарпанным коридорам, мимо огромного портрета хмурого аятоллы и бесчисленных плакатов, прославлявших военные операции. Фигурировал на них преимущественно доблестный солдат.
Ученицы вплотную друг к другу сидели на длинных лавках. И хотя я мало понимала по-персидски, методика обучения была настолько проста, что невозможно было не понять. Вся система основывалась на механическом заучивании. Учительница произносила фразу, а ученицы повторяли ее хором.
Пока я не увидела школьную ванную комнату, одну на пятьсот учениц, мне казалось, что я знаю, как грязно может быть в Иране. Мне пришлось убедиться, что я заблуждалась. Это была маленькая комната с открытым настежь окном, в которое дул ветер, попадал дождь, влетали мухи и комары. Туалетом служила большая дыра в полу. Туалетную бумагу заменял краник с ледяной водой.
Когда мы вернулись в канцелярию, я сказала Муди:
– Я не выйду отсюда, пока ты сам не посмотришь эту школу. У меня в голове не укладывается, что ты мог бы оставить собственную дочь в таком месте.
Муди спросил, может ли он осмотреть школу.
– Нет, – ответила по-персидски Ханум Шахин, – мужчинам нельзя.
Я повторила громче, настоятельным тоном рассерженной матери:
– Мы не выйдем отсюда, пока ты не посмотришь школу!
Ханум Шахин в конце концов уступила. Она послала дежурную предупредить учителей и учениц о появлении мужчины и пригласила Муди последовать за ней. Мы с Махтаб ждали в канцелярии.
– Ты была права, – согласился Муди, вернувшись. – Мне тоже здесь не нравится. Это страшно. Но в этой стране так выглядят все школы, и она сюда будет ходить. Здесь лучше, чем в школе, которую посещал я.
Махтаб приняла это сообщение тихо, погруженная в свои мысли. На ее густых длинных ресницах дрожали слезинки. У нее невольно вырвался вздох облегчения, когда Муди сказал:
– Сегодня они не могут принять ее. Начнет ходить с завтрашнего дня.
Дома Махтаб умоляла отца, чтобы он не посылал ее в эту школу, но он был непреклонен. Всю вторую половину дня она проплакала у меня на груди.
– Боженька милосердный, – молилась она в ванной, – сделай что-нибудь, чтобы я не ходила в эту школу.
Когда я слушала молитвы своего ребенка, мне в голову вдруг пришла неожиданная мысль. Возможно, она появилась случайно, а может быть, это было самовнушение. Я вспомнила одну из основных проповедей катехизиса, касающихся молитвы. И я сказала Махтаб:
– Бог отвечает на наши молитвы, но не всегда так, как мы этого хотим. Может, тебе нужно пойти в школу, и, может, Бог хочет, чтобы ты так поступила. Может быть, из этого выйдет что-нибудь хорошее.
Махтаб не успокоилась, но я почувствовала какое-то облегчение и умиротворение. Обе мы ненавидели навязанную нам школу. И все-таки я понимала, что благодаря школе шесть дней в неделю Махтаб будет занята с восьми утра до полудня. Ежедневно, за исключением пятницы, у нас будет причина выйти из дома. И тогда, кто знает, какие возможности могут появиться.
На следующее утро мы встали раньше обычного, и это добавило мне оптимизма в достижении моей цели.
Муди уже поднял свой статус да'иджан до роли духовного пастыря этого дома. Он вставал ранним утром и проверял, все ли (за исключением меня и Махтаб) участвуют в молитвах. Конечно, это была просто формальность, потому что и Насерин, и Маммаль были в этом плане очень добросовестными. Однако Муди начал использовать свой авторитет также по отношению к первому этажу, Резе и Эссей, которых мало заботили религиозные обязанности. Это раздражало их, особенно Резу, которому нужно было отправляться на работу, в то время как Муди проскальзывал снова в постель. Утомленный молитвами, Муди приобрел привычку лентяя спать до десяти, а то и до одиннадцати. Я хорошо понимала, что он скоро устанет от расписания занятий Махтаб. Может быть, тогда он позволит мне самой водить ее в школу, и таким образом расширится диапазон моей свободы.
Несмотря на эту надежду, первое утро было очень напряженным. Махтаб молчала, когда я завязывала ей такой же платок, какие носили другие девочки в школе. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не оказались в канцелярии школы, где ассистентка учительницы протянула руку, чтобы проводить ее в класс. Тут уже Махтаб не выдержала. Сдерживаемые слезы брызнули у нее из глаз. Она судорожно схватилась за край моего пальто.
Я встретила взгляд Муди. Глаза его не выражали ни тени сочувствия, только угрозу.
– Ты должна идти, Махтаб, – сказала я, с трудом сохраняя спокойствие. – Все будет хорошо. Мы приедем за тобой, не волнуйся.
Ассистентка повела Махтаб. Девочка пыталась быть стойкой, но, когда мы с Муди повернулись к выходу, то услышали ее громкий плач, вызванный болью расставания. Сердце мое разрывалось, но я знала, что не могу противостоять безумцу, который сильно держал меня за плечо и вел к выходу.
Мы сели в оранжевое такси и молча поехали домой. Здесь нас уже ждала Насерин с сообщением:
– Звонили из школы. Махтаб устроила там переполох. Вы должны поехать и забрать ее.
– Это ты во всем виновата! – рычал Муди. – Ты ее так настроила! Она перестала быть нормальным ребенком. Ты ее все время защищала!
Я молча слушала эти упреки, не желая рисковать. Я виновата? Мне хотелось кричать: «Это ты перевернул всю ее жизнь!» Но я молчала, зная, что то, о чем он говорил, было частично правдой. Да, я оберегала Махтаб, боялась потерять ее из виду, страшилась, как бы родственники Муди не настроили его забрать ее у меня. Моя ли это была вина? Если когда и существовала ситуация, требующая от матери чрезмерной опеки, то она была как раз в этом случае.
Муди выбежал из дома и вскоре появился, таща за собой рыдавшую Махтаб.
– Завтра же вернешься в школу, – приказал он, – и останешься там. Будет лучше, если перестанешь плакать.
Весь остаток дня я уговаривала Махтаб.
– Ты должна сделать это, – говорила я. – Будь сильной, большой девочкой. Ты знаешь, что Бог будет с тобой.
– Я просила Бога найти какой-нибудь способ, чтобы я не пошла в школу, – плакала Махтаб, – но он не услышал мою молитву.
– Может, услышал, – заметила я, – может быть, есть какая-нибудь причина, по которой тебе нужно идти в школу. Не думай никогда, что ты одна, Махтаб. Бог всегда с тобой. Он будет заботиться о тебе. Не забывай помолиться, когда тебе страшно, когда чувствуешь себя покинутой и не знаешь, что происходит.
Несмотря на мои советы, на следующее утро Махтаб встала сразу с плачем. Сердце мое разрывалось, когда Муди схватил ее и повел в школу, не позволив мне сопровождать. Плач моей испуганной девочки звучал у меня в ушах еще долго после ее ухода. Я нервно мерила шагами комнату и пыталась проглотить твердый ком, который стоял у меня в горле. Я ждала, пока вернется Муди и расскажет мне обо всем.
Но Эссей задержала его на крыльце и сообщила, что опять звонили из школы и просили, чтобы он забрал Махтаб. Девочка очень непослушная, и ее крики всполошили всю школу.
– Еду за ней, – бросил он в ярости. – Я ей так задам, что в следующий раз она останется в школе.
– Прошу тебя, не обижай ее, – кричала я вслед ему, – я поговорю с ней!
Он не бил ее. Вернувшись из школы, он злился больше на меня, чем на Махтаб. Оказалось, что ханум Шахин попросила его о том, на что ему не хотелось соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приводила ее в школу и сидела там до окончания уроков. Во всяком случае, несколько дней. Только при таком условии ее примут, – недовольно сказал он.
Значит, что-то начало действовать! Я была угнетена тем, что он заставлял Махтаб ходить в иранскую школу, и вдруг передо мной открылась возможность регулярно выходить из дома.
Обеспокоенный такой развязкой, но не видя иного выхода, Муди сразу же выдвинул свои условия:
– Ты должна сидеть возле канцелярии, никуда не отходя. Тебе нельзя пользоваться телефоном.
– Хорошо, – согласилась я, в глубине души считая это условие та'ароф.
На следующий день мы втроем отправились в школу. Махтаб была испугана, но не настолько, как в предыдущие два дня.
– Твоя мать останется здесь, – сказал Муди Махтаб, указывая на стул в коридоре у дверей канцелярии.
Махтаб кивнула головой и позволила ассистентке проводить себя в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Увидев меня на стуле, пошла дальше.
– Ты должна оставаться здесь, пока я не приеду за вами, – повторил мне Муди и вышел.
Утро тянулось бесконечно долго. Я не взяла с собой ничего, чем могла бы скоротать время. Коридоры опустели, ученицы разошлись по классам, и вскоре начались занятия. «Марг бар Амрика! – неслось из каждого класса. – Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!» Таким образом податливый ум учениц, в том числе и моего невинного ребенка, усваивал официальную политику Исламской Республики Иран: «Смерть Америке!».
По окончании политических уроков в коридоре послышался легкий шум. Это учащиеся приступали к своим уже более спокойным занятиям. В каждом из классов, даже в самых старших, учительница задавала вопрос, а ученицы хором отвечали слово в слово. Даже интонация у всех была одинаковая. Такую науку усваивал и Муди, будучи ребенком.
Размышляя над этим, я уже лучше понимала, почему многие иранцы так легко преклоняются перед авторитетами. Вот почему всем им очень сложно принять решение самостоятельно.
Каждый получивший такое воспитание естественным образом находил свое место в иерархии, выдавая суровые приказы лицам, стоящим ниже, и слепо подчиняясь тем, у кого был более высокий статус. Подобная школьная система воспитала такого Муди, который мог требовать и ждать беспрекословного повиновения своей семьи; воспитала она также Насерин, полностью повиновавшуюся стоящим выше ее в семейной иерархии представителям мужского пола. Такая школьная система была способна сформировать целый народ, который безоговорочно готов был отправиться на смерть по призыву аятоллы, признанного умом и совестью этой страны. А если так, то что сделает эта система с одной маленькой пятилетней девочкой?..
Спустя какое-то время ханум Шахин выглянула в коридор и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом – легким поднятием головы и щелканьем языка. В эту минуту я ненавидела всех иранцев, особенно покорных женщин в чадре. Но директриса, тепло и внимательно посмотрев на меня, снова кивнула, настаивая, чтобы я вошла.
Таким образом я оказалась в канцелярии. С помощью жестов ханум Шахин предложила мне чай. Я поблагодарила, а сама наблюдала за женщинами. Хотя они должны были разучивать с девочками антиамериканские песни, они смотрели на меня дружелюбно. Мы предприняли несколько попыток поговорить, но без особого успеха.
Мне очень хотелось поднять находящуюся рядом со мной телефонную трубку и позвонить в посольство, но я не отважилась.
В маленькой канцелярии стояли три стола, за которыми работали пять женщин. Директриса сидела в углу комнаты и, казалось, ничего не делала.
Женщины за остальными столами одной рукой перекладывали бумаги, а другой поддерживали чадру у шеи. Иногда кто-нибудь из них вставал, чтобы позвонить или ответить на звонок. Большая часть времени, однако, уходила у них на разговоры, которые, хоть я и не могла понять содержания, были определенно обычными сплетнями.
В середине занятий в коридоре послышался какой-то шум. В канцелярию вбежала учительница. Она тащила за собой ребенка с покорно опущенной головой. Учительница выдала целую серию обвинений, часто повторяя слово «бэд», которое по-персидски обозначало то же самое, что и по-английски: злой, плохой. Ханум Шахин и остальные ополчились против девочки. Крича, они начали бить ее, пока не довели до слез. Во время этого наказания одна из присутствующих куда-то позвонила. Через несколько минут появилась женщина с диким взглядом, явно мать малышки. Она кричала и осуждающе указывала пальцем на свою дочь, выливая злобу на беззащитного ребенка.
– Бэд! Бэд! – визжала мать.
Девочка отвечала жалобным плачем.
Это унижение длилось довольно долго. Наконец мать схватила дочку за плечо и вытащила из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39