Она видела это тысячу раз. На стене висела большая зеленая табличка с белыми буквами: «НОГИ НЕ СКРЕЩИВАТЬ». А мне бы как раз стоило, рассеянно отметила Кора, месяцев шесть-семь назад очень даже стоило скрестить ноги. И все же здесь было так тихо, спокойно. Люди, оставив все земное, безмолвно бились за жизнь. Солнечный свет лился в окно. Сидеть бы здесь часами, в тепле и покое, если не прогонят. Впервые в жизни Кора ощущала вокруг себя милосердие, дышала им.
Она осторожно присела возле кровати Клода, пристроив руки на колени, прислушиваясь к треску вентилятора у кровати пациента напротив и непрестанным гудкам монитора. Клод лежал не шевелясь. Мутная жидкость стекала по трубке, змеившейся из-под покрывала к бутыли на полу. Клод не спал. Увидев Кору, он бросил на нее холодный взгляд и отвернулся. Кора ни о чем не думала, лишь прислушивалась к собственному телу. Ее била дрожь, да изредка шевелился ребенок под сердцем.
Монитор неожиданно потемнел, раздался громкий, протяжный, тревожный писк. Вот оно. Кора поняла, почему это случилось, и съежилась от ужаса. В кино всегда так. Медсестра подлетела к монитору, подняла руку и стукнула… нет, не по остановившемуся сердцу Клода, а по прибору. Вновь раздались мерные гудки.
– Вечно он барахлит, – пожаловалась сестра. И, поймав испуганный взгляд Коры, добавила: – Не волнуйтесь вы так. Он непременно поправится. Мы просто решили подстраховаться, понаблюдать за ним. Завтра его переведут в обычную палату.
Медсестра не ошиблась. Кора почти жалела о том, что из спокойствия и уюта интенсивной терапии Клод вернулся в шумную, суматошную общую палату. Он лежал на высокой узкой кровати, бледный, осунувшийся и какой-то потерянный. На тумбочке у кровати стояла бутыль с водой и стакан.
– Меня заставляют пить эту гадость, – процедил Клод. Никогда прежде Кора не видела его таким усталым и злым. Не успела она и слова сказать в ответ, он сердито продолжил: – Мне вспороли брюхо. Через весь живот теперь долбаный шов.
– Всегда мечтала иметь шрам. Как Зорро, – выпалила Кора в надежде развеселить Клода.
Тот злобно уставился на нее:
– Видишь, во что я превратился. Это все ты виновата. Все из-за тебя. Из-за твоих «пошли сегодня по магазинам»! Весь этот ужас меня доконал. Ты только взгляни на меня, сука! Вот видишь? – Клод задрал халат.
От груди до паха тянулся ровный, глубокий шрам. Поперек разреза шли длинные черные стежки с красными следами.
Кора ужаснулась.
– Принесу тебе минералки, – пробормотала она.
И до самого ее ухода они с Клодом не обменялись больше ни словом. Кора наклонилась, чтобы поцеловать его, но Клод отпрянул.
Целую неделю Кора ходила пешком от Сенного рынка до Королевской больницы, а путь был неблизкий. Каждый день спешила она по коридорам в палату, пунцовая от волнения. Сидела у кровати Клода, не произнося почти ни слова. Клод по-прежнему лежал в больничном халате с разрезом на спине. Другой одежды у него не было. Каждый день Клода насильно поднимали и усаживали на несколько часов. Всякий раз он бурно возмущался по-французски. Нетрудно было догадаться, что говорил он мерзости. Он никак не мог смириться с тем, что с ним случилось.
Через шесть мучительных дней жгучей обиды и безмолвного гнева Кора зашла в палату. Еще чуть-чуть – и Клода отпустят домой, а там свежие простыни, розы в бутылке из-под молока. На последние деньги Кора купила бутылку минеральной воды и лиловую узамбарскую фиалку. Она вглядывалась в лица, ища среди них любимое. Клода не было.
– А где Клод? – спросила Кора у проходившей мимо санитарки.
Та пожала плечами, качнула головой.
– Это ведь его место? – Кора показала на кровать – пустую, без простыней, по-больничному опрятную.
– Спросите у старшей медсестры, – посоветовала санитарка.
Кора в испуге огляделась по сторонам.
– Где Клод? – повторила она. Должно быть, это ошибка. Он где-то здесь, просто его увели. Санитарка вышла. Кора рванулась следом:
– Где Клод?
Кора и сама понимала, до чего глупо выглядит. Коротышка носится по палате. Яркое цветное пятнышко в мире спокойствия и порядка. Кора сорвалась на крик:
– Где он? Где он?
Старшая медсестра уже мчалась через всю палату, чтобы утихомирить ее. Протягивала к Коре руки, умоляя замолчать:
– Тише, тише. Нельзя беспокоить больных.
Все уставились на них. Впрочем, на Кору и так вечно пялились. Кора обежала все кровати – маленькая, яркая, стремительная, на тонких ножках и с огромным животом, волосы дыбом.
– Где он? Где он? Что вы с ним сделали? Настала самая страшная минута в ее жизни. Вот чего боялась Кора. Клод умер!
Старшая медсестра и санитарка подхватили Кору под руки и повели в кабинет. Кора плакала навзрыд, размазывая по лицу тушь.
– Принесите чаю, – распорядилась медсестра и обратилась к Коре уже другим голосом, полным сочувствия: – Клод уехал. Разве он вам не сказал?
Кора замотала головой.
– Куда уехал?
– Домой, во Францию. Вчера вечером его забрали родители. Разве вы не знали?
– Нет. – Кора притихла. Это ошибка. Клод здесь. Он ждет ее. Он ее не бросит. Ни за что на свете. Разве не так? – Неправда, – выдавила Кора.
– Я понимаю, вам не хочется верить. Но он все-таки уехал.
– Оставил записку? Медсестра покачала головой.
– Ни строчки?
– Ни строчки.
Они смотрели друг на друга. Кору охватил стыд: эта женщина знает, что ее бросили, что она неудачница. А лучше бы никто не знал.
– Он отец вашего ребенка?
– Да.
– Вам пришлось бы нелегко. За ним нужен хороший уход. Вряд ли вы справились бы.
– Справилась бы! – возмутилась Кора.
– Верю. Похоже, тебе все под силу. – Медсестра чутьем угадала в девушке настоящего бойца. – Мне очень жаль.
Кора глянула на нее с вызовом. В глазах у нее стояли слезы, а в горле – комок.
– Не нужна мне ваша жалость. Не выношу жалости!
Медсестра улыбнулась. Казалось, она все понимает и ей ведомы все чувства на свете.
– Жалость – скверная штука, правда? – Сестра протянула Коре упаковку салфеток: – Вот. Посиди минутку, успокойся. Сейчас принесут чай.
Кора, силясь совладать со своим горем или хотя бы понять его, уткнулась лицом в ладони. Медсестра погладила ее по плечу, и этого было достаточно. Единственный ласковый жест сломил волю Коры. Нет больше сил таить в себе боль. Не выдержав, Кора зарыдала.
Сестра вышла из кабинета, закрыла дверь. А когда чуть погодя вернулась, Коры уже не было.
Остаток дня Кора провела на ногах. Бродила по старому Эдинбургу, по мощеным улицам, среди серых, закопченных старинных зданий. Мимо нее с грохотом проносились коричневые автобусы. Кора пробиралась сквозь шумную толпу. Заглядывала в узкие темные переулки, смотрела на яркие вывески, зазывавшие в незнакомые бары, магазины и галереи. С тоской на душе читала меню у входа в рестораны: блинчики с лососем и всякой всячиной, жареное что-то там, в соусе из красной смородины. «Не видать мне таких деликатесов, – стонала в душе Кора. – Не везет мне в жизни».
Она смотрела на лоснящихся от сытости людей, которые, выйдя из ресторанов, изображали дружелюбие, красовались друг перед другом, делали вид, что безмерно счастливы, раскрывали объятия, выставляли напоказ модные прически. Завидев угрюмую Кору в ее пошлом наряде, на минуту отвлекались: «Вот, полюбуйтесь!» Про себя Кора решила, что, когда настанет ее черед влиться в ряды этих задавак, болтающих об отпусках и великолепных пудингах, она ни за что не станет смеяться над несчастными и плохо одетыми. «Сама была такой, – скажет она. – Ничего смешного». Все это время ее не покидала тоска. Тошнота. Ком в горле. Боль, готовая пронзить ее, стоит только забыться. Но Кора шла и шла, не поддаваясь боли.
Возле своего дома у Сенного рынка Кора даже не замедлила шаг. «Никогда больше сюда не вернусь». Она шла мимо небритых стариков-пьяниц, которые приветствовали ее и других прохожих кашлем, плевками и икотой. Очень скоро и она, как эти обездоленные, будет пить дешевое пойло и искать окурки в канаве. Кора спустилась по Маунд, держась за лестничные перила. Свернула в парк Принсес-стрит-гарденс и увязалась за туристами, глазевшими на белок. Опустилась на скамейку у фонтана, съела мороженое, от которого тут же началась изжога. За ее спиной катались на качелях ребятишки, веселые, беззаботные. Поднявшись на железнодорожный мост, Кора в легком испуге посмотрела на поезд внизу. Грохот колес отдавался у нее в сердце. Едва дыша, она добралась до вершины холма, вышла через ворота на Эспланаду, а оттуда – к Эдинбургскому замку. С вершины холма окинула взглядом город: сверкающие крыши, шпили, трубы, реку вдали – огромную, свинцовую, с бликами. Кора любила город, но сегодня, глядя на него с высоты, впервые в жизни по-настоящему испугалась. Ей и в голову не приходило, что Клод может ее бросить. Даже когда он лежал в больнице, Кора ждала его вечерами в пустой квартире, зная, что он скоро вернется. Для кого-то любовь – это страх потерять любимого. А для Коры любовь была уверенностью, что они с Клодом никогда не разлучатся.
«Что мне делать?» – вырвалось у нее едва слышно. Весь день Кора держалась, не давая воли страху. Бродила по улицам, опустив плечи, схватившись за живот, несла в себе свое горе, не желая признавать, что боится. Теперь же она выпрямилась, глубоко вздохнула и сказала вслух: «Ну я и влипла!»
Войти в квартиру Кора по-прежнему не решалась. Все в ней напоминало о Клоде, всюду были его вещи. На улице полно туристов, можно ходить за ними следом, слушать их болтовню. Можно делать вид, что ты с кем-то. А дома придется начинать жизнь с нуля.
Когда идти дальше уже не было сил, Кора замерла у подъезда напротив и уставилась в свое окно. Пришла ночь. Кора опустилась на корточки. «Не пойду туда. Ни за что не пойду». В соседнем подъезде закашлял бродяга. Мимо проходили люди, смеясь и беседуя, но при виде Коры замедляли шаги, замолкали.
«Больше не вернусь в эту комнату, – повторяла Кора. – Никогда. Никогда. Никогда».
Она попыталась унять боль, как в детстве, в тяжелые, злые минуты – когда ходила к зубному врачу удалять зубы, или когда сломала руку и ждала доктора, или когда брела домой из школы с плохими отметками. Надо лишь вспомнить что-нибудь чудесное. Например, одинокого лебедя, вылетевшего из зарослей. Вот он взмывает над зеленым лесом, прошумев крыльями. Кора вспомнила чистый, прохладный воздух на вершине горы, поросшей вереском, сочную шелковистую траву под ногами. Морщинку на лице отца, где ей хотелось свернуться клубочком и остаться на всю жизнь. Свою жизнь с Клодом.
Они настолько сроднились, что могли болтать, занимаясь любовью. Клод тянулся к Коре, ласкал языком ее грудь. Приникал к ней долгими поцелуями. Запускал ей руку между ног, смотрел на нее неотрывно. И Кора гладила его, ласкала ртом его член. Клоду нравилось, когда она проводила языком по его груди, соскам. Он входил в нее, и, двигаясь в такт, они разговаривали. Это был их излюбленный трюк. Хорошо отработанный. Нет-нет, никакой рутины. Клод не говорил, что в доме кончился стиральный порошок или зубная паста. Кора не напоминала, что пора заменить лампочку над кроватью. Ничего подобного. Именно в эти минуты они вели свои самые задушевные разговоры.
– Однажды я нашел на пляже голубой камешек, – вспоминал Клод.
– Мне нравится голубой цвет. На вершине горы бывает голубой воздух. Идешь, и все вокруг голубое.
– Камешек был совершенно правильный. Круглый-круглый. Я не стал подбирать. Не нужно мне такого совершенства. А еще я видел на горе лиловую цаплю, а в лиственничном лесу – золотую птицу с мягкими, нежными перьями, она летела мимо не спеша, лениво.
– Ох! – стонала Кора. – О-ох!
Клод не отводил глаз от ее лица.
– Самое красивое, что я в жизни видела, – это лебеди; семь белых лебедей, только не на озере, а на траве, – с трудом говорила Кора. Рассказ нужно непременно закончить. – На темно-зеленой мокрой траве, как на волнах. Сгущались сумерки, и деревья темнели на фоне неба. А месяц был тоненький-тоненький. – Эту картину Кора запомнила на всю жизнь. – О-ох!
Кора и Клод погружались каждый в свой мир. Радовались друг другу, до боли жаждали наслаждения.
К четырем утра Кора совсем окоченела. Со стоном отчаяния поднялась на ноги. Холод пробирал до костей, глаза слипались, а ноги будто приросли к земле. Ее трясло. Нет, так нельзя, решила она про себя. Ни мне, ни ребенку это на пользу не пойдет.
И Кора поплелась домой. Потащилась, едва волоча ноги.
Дома она сняла ботинки и прямо в одежде забилась под одеяло, дрожа от голода и холода, словно старуха-алкоголичка. Нет у нее своей стаи, как у скворцов. Кора осталась одна.
Глава седьмая
Когда Эллен приходила к Коре, они выпивали за кухонным столом. Дома у Эллен они сидели на диване, поджав под себя ноги. Разговоры шли по одной и той же колее – воспоминания о давнем прошлом, объяснения, оправдания, пространные рассуждения. Как-то вечером, на том самом диване, за бутылкой кьянти (уже второй, первая, пустая, валялась на полу), Эллен сказала:
– Что бывает, когда выходишь замуж? Нужно вытерпеть дурацкий обряд. Согласна ли ты, Эллен Фрэнсис, стать законной женой Дэниэла и обещать то-то и то-то? Не помню что, я не слушала. Бла-бла-бла. А через несколько дней ты стоишь в очереди за моющим средством. О котором, между прочим, в обряде венчания ни слова. Я его не покупала, пока не вышла замуж.
– Ну и грязнуля же ты была, наверное, – ухмыльнулась Кора.
Эллен задумалась.
– Да, пожалуй. Я, должно быть, неряха с рождения. По-моему, люди не меняются. Каким родился, таким и будешь всю жизнь.
– Может, дело в зачатии. В каком настроении тебя зачали. Счастливых людей зачинают во время оргазма. Несчастных – нет. А всяких придурков, извращенцев, обиженных жизнью – даже и говорить не хочется. Плавали, знаем.
– Ну и при чем тут мое неряшество? Кора состроила рожицу:
– Насколько я знаю твою маму, она наверняка в решительную минуту думала, как бы не испачкать и не измять простыню. Мой Сэм, к примеру, был зачат в дикой страсти, а с Колом мне хотелось немного тепла. И вот смотри: Сэм – горячая голова, с ним бывает очень нелегко, а у Кола чудесный характер. Он просто солнышко. – Кора оседлала любимого конька и теперь убеждала себя, что в ее теории есть крупица истины.
– А ты? Как ты объяснишь свой характер, Кора О'Брайен?
– Меня зачали любящие родители в теплой брачной постели. Значит, нет мне оправдания. Разве что мама симулировала оргазм. Вот, наверное, в чем дело. Вот где собака зарыта.
Через четыре часа после начала схваток Кора позвонила домой. А что еще оставалось делать?
– Мама, – провыла она в трубку, – кажется, я рожаю.
После минутного молчания Ирэн дала волю материнским страхам и засыпала Кору вопросами:
– Где ты? В больнице? Схватки частые? Если не в больнице, то хотя бы связалась с врачом? Где твой приятель?
– Я дома. Врачу не звонила. А приятель уехал во Францию.
– То есть как – во Францию?
– Уехал, и все.
– Значит, ты одна? – ужаснулась мать.
– Да.
– И как же ты живешь?
– Читаю всякую дребедень. Ем печеную картошку, хожу в больницу. Вот так.
– Мы выезжаем.
Кора, разумеется, не дождалась. Пока Ирэн с Биллом собрали вещи, нашли, с кем оставить младших детей, и добрались до Эдинбурга, они стали бабушкой и дедушкой.
Ребенок, внук – лучшее средство уладить семейные распри. Ирэн уезжала из дома злая на свою блудную дочь, но при одном взгляде на малыша тут же простила Коре все: и ее выходки, и прическу, и размалеванное лицо, и тяжелые ботинки, и кольца в ушах.
– Как ты его назовешь? – проворковала Ирэн.
– Сэм, – ответила Кора. – Сэм Уильям О'Брайен.
– Красивое имя, – всхлипнула Ирэн. Какой чудесный малыш! И Кора – просто чудо. И жизнь прекрасна. Ирэн была на седьмом небе от счастья и мечтала спустить все деньги на подарки для малыша. Нет ничего милее детских вещей.
– Как же ты жила одна-одинешенька? – спросил Билл. – Это ведь страшно, всегда быть одной. Тем более если ждешь ребенка и все такое прочее.
Кора промолчала. Быть одной, как выяснилось, не так уж и страшно. К тому же она была не совсем одна. Она очень подружилась с ребенком в животе: болтала с ним, читала ему вслух, делилась мечтами о будущем, обсуждала песни по радио: «Ой, от этой я балдею!» Со временем она даже пристрастилась к одиночеству. Но насладиться им не дали.
Клод прислал ей письмо. Плакался, что не хотел ее бросать, но и оставаться здесь тоже не мог. «В этой комнате я никогда бы не выздоровел. Мне нужен простор. Нужно время. Вкусная еда, хорошее вино. Мне нужен воздух».
– Вот еще! – вскипела Кора. – Воздух ему подавай! С едой и вином у нас, может, и плоховато, но воздуха здесь сколько угодно! Дыши – не хочу! – говорила она вслух.
Всего неделя в одиночестве – и Кора уже разговаривала сама с собой. Эта привычка осталась у нее на всю жизнь.
В овощных отделах магазинов на Кору глазели и ухмылялись. Перебирая морковь и лук, она пробовала их на ощупь и отбрасывала то, что не нравилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Она осторожно присела возле кровати Клода, пристроив руки на колени, прислушиваясь к треску вентилятора у кровати пациента напротив и непрестанным гудкам монитора. Клод лежал не шевелясь. Мутная жидкость стекала по трубке, змеившейся из-под покрывала к бутыли на полу. Клод не спал. Увидев Кору, он бросил на нее холодный взгляд и отвернулся. Кора ни о чем не думала, лишь прислушивалась к собственному телу. Ее била дрожь, да изредка шевелился ребенок под сердцем.
Монитор неожиданно потемнел, раздался громкий, протяжный, тревожный писк. Вот оно. Кора поняла, почему это случилось, и съежилась от ужаса. В кино всегда так. Медсестра подлетела к монитору, подняла руку и стукнула… нет, не по остановившемуся сердцу Клода, а по прибору. Вновь раздались мерные гудки.
– Вечно он барахлит, – пожаловалась сестра. И, поймав испуганный взгляд Коры, добавила: – Не волнуйтесь вы так. Он непременно поправится. Мы просто решили подстраховаться, понаблюдать за ним. Завтра его переведут в обычную палату.
Медсестра не ошиблась. Кора почти жалела о том, что из спокойствия и уюта интенсивной терапии Клод вернулся в шумную, суматошную общую палату. Он лежал на высокой узкой кровати, бледный, осунувшийся и какой-то потерянный. На тумбочке у кровати стояла бутыль с водой и стакан.
– Меня заставляют пить эту гадость, – процедил Клод. Никогда прежде Кора не видела его таким усталым и злым. Не успела она и слова сказать в ответ, он сердито продолжил: – Мне вспороли брюхо. Через весь живот теперь долбаный шов.
– Всегда мечтала иметь шрам. Как Зорро, – выпалила Кора в надежде развеселить Клода.
Тот злобно уставился на нее:
– Видишь, во что я превратился. Это все ты виновата. Все из-за тебя. Из-за твоих «пошли сегодня по магазинам»! Весь этот ужас меня доконал. Ты только взгляни на меня, сука! Вот видишь? – Клод задрал халат.
От груди до паха тянулся ровный, глубокий шрам. Поперек разреза шли длинные черные стежки с красными следами.
Кора ужаснулась.
– Принесу тебе минералки, – пробормотала она.
И до самого ее ухода они с Клодом не обменялись больше ни словом. Кора наклонилась, чтобы поцеловать его, но Клод отпрянул.
Целую неделю Кора ходила пешком от Сенного рынка до Королевской больницы, а путь был неблизкий. Каждый день спешила она по коридорам в палату, пунцовая от волнения. Сидела у кровати Клода, не произнося почти ни слова. Клод по-прежнему лежал в больничном халате с разрезом на спине. Другой одежды у него не было. Каждый день Клода насильно поднимали и усаживали на несколько часов. Всякий раз он бурно возмущался по-французски. Нетрудно было догадаться, что говорил он мерзости. Он никак не мог смириться с тем, что с ним случилось.
Через шесть мучительных дней жгучей обиды и безмолвного гнева Кора зашла в палату. Еще чуть-чуть – и Клода отпустят домой, а там свежие простыни, розы в бутылке из-под молока. На последние деньги Кора купила бутылку минеральной воды и лиловую узамбарскую фиалку. Она вглядывалась в лица, ища среди них любимое. Клода не было.
– А где Клод? – спросила Кора у проходившей мимо санитарки.
Та пожала плечами, качнула головой.
– Это ведь его место? – Кора показала на кровать – пустую, без простыней, по-больничному опрятную.
– Спросите у старшей медсестры, – посоветовала санитарка.
Кора в испуге огляделась по сторонам.
– Где Клод? – повторила она. Должно быть, это ошибка. Он где-то здесь, просто его увели. Санитарка вышла. Кора рванулась следом:
– Где Клод?
Кора и сама понимала, до чего глупо выглядит. Коротышка носится по палате. Яркое цветное пятнышко в мире спокойствия и порядка. Кора сорвалась на крик:
– Где он? Где он?
Старшая медсестра уже мчалась через всю палату, чтобы утихомирить ее. Протягивала к Коре руки, умоляя замолчать:
– Тише, тише. Нельзя беспокоить больных.
Все уставились на них. Впрочем, на Кору и так вечно пялились. Кора обежала все кровати – маленькая, яркая, стремительная, на тонких ножках и с огромным животом, волосы дыбом.
– Где он? Где он? Что вы с ним сделали? Настала самая страшная минута в ее жизни. Вот чего боялась Кора. Клод умер!
Старшая медсестра и санитарка подхватили Кору под руки и повели в кабинет. Кора плакала навзрыд, размазывая по лицу тушь.
– Принесите чаю, – распорядилась медсестра и обратилась к Коре уже другим голосом, полным сочувствия: – Клод уехал. Разве он вам не сказал?
Кора замотала головой.
– Куда уехал?
– Домой, во Францию. Вчера вечером его забрали родители. Разве вы не знали?
– Нет. – Кора притихла. Это ошибка. Клод здесь. Он ждет ее. Он ее не бросит. Ни за что на свете. Разве не так? – Неправда, – выдавила Кора.
– Я понимаю, вам не хочется верить. Но он все-таки уехал.
– Оставил записку? Медсестра покачала головой.
– Ни строчки?
– Ни строчки.
Они смотрели друг на друга. Кору охватил стыд: эта женщина знает, что ее бросили, что она неудачница. А лучше бы никто не знал.
– Он отец вашего ребенка?
– Да.
– Вам пришлось бы нелегко. За ним нужен хороший уход. Вряд ли вы справились бы.
– Справилась бы! – возмутилась Кора.
– Верю. Похоже, тебе все под силу. – Медсестра чутьем угадала в девушке настоящего бойца. – Мне очень жаль.
Кора глянула на нее с вызовом. В глазах у нее стояли слезы, а в горле – комок.
– Не нужна мне ваша жалость. Не выношу жалости!
Медсестра улыбнулась. Казалось, она все понимает и ей ведомы все чувства на свете.
– Жалость – скверная штука, правда? – Сестра протянула Коре упаковку салфеток: – Вот. Посиди минутку, успокойся. Сейчас принесут чай.
Кора, силясь совладать со своим горем или хотя бы понять его, уткнулась лицом в ладони. Медсестра погладила ее по плечу, и этого было достаточно. Единственный ласковый жест сломил волю Коры. Нет больше сил таить в себе боль. Не выдержав, Кора зарыдала.
Сестра вышла из кабинета, закрыла дверь. А когда чуть погодя вернулась, Коры уже не было.
Остаток дня Кора провела на ногах. Бродила по старому Эдинбургу, по мощеным улицам, среди серых, закопченных старинных зданий. Мимо нее с грохотом проносились коричневые автобусы. Кора пробиралась сквозь шумную толпу. Заглядывала в узкие темные переулки, смотрела на яркие вывески, зазывавшие в незнакомые бары, магазины и галереи. С тоской на душе читала меню у входа в рестораны: блинчики с лососем и всякой всячиной, жареное что-то там, в соусе из красной смородины. «Не видать мне таких деликатесов, – стонала в душе Кора. – Не везет мне в жизни».
Она смотрела на лоснящихся от сытости людей, которые, выйдя из ресторанов, изображали дружелюбие, красовались друг перед другом, делали вид, что безмерно счастливы, раскрывали объятия, выставляли напоказ модные прически. Завидев угрюмую Кору в ее пошлом наряде, на минуту отвлекались: «Вот, полюбуйтесь!» Про себя Кора решила, что, когда настанет ее черед влиться в ряды этих задавак, болтающих об отпусках и великолепных пудингах, она ни за что не станет смеяться над несчастными и плохо одетыми. «Сама была такой, – скажет она. – Ничего смешного». Все это время ее не покидала тоска. Тошнота. Ком в горле. Боль, готовая пронзить ее, стоит только забыться. Но Кора шла и шла, не поддаваясь боли.
Возле своего дома у Сенного рынка Кора даже не замедлила шаг. «Никогда больше сюда не вернусь». Она шла мимо небритых стариков-пьяниц, которые приветствовали ее и других прохожих кашлем, плевками и икотой. Очень скоро и она, как эти обездоленные, будет пить дешевое пойло и искать окурки в канаве. Кора спустилась по Маунд, держась за лестничные перила. Свернула в парк Принсес-стрит-гарденс и увязалась за туристами, глазевшими на белок. Опустилась на скамейку у фонтана, съела мороженое, от которого тут же началась изжога. За ее спиной катались на качелях ребятишки, веселые, беззаботные. Поднявшись на железнодорожный мост, Кора в легком испуге посмотрела на поезд внизу. Грохот колес отдавался у нее в сердце. Едва дыша, она добралась до вершины холма, вышла через ворота на Эспланаду, а оттуда – к Эдинбургскому замку. С вершины холма окинула взглядом город: сверкающие крыши, шпили, трубы, реку вдали – огромную, свинцовую, с бликами. Кора любила город, но сегодня, глядя на него с высоты, впервые в жизни по-настоящему испугалась. Ей и в голову не приходило, что Клод может ее бросить. Даже когда он лежал в больнице, Кора ждала его вечерами в пустой квартире, зная, что он скоро вернется. Для кого-то любовь – это страх потерять любимого. А для Коры любовь была уверенностью, что они с Клодом никогда не разлучатся.
«Что мне делать?» – вырвалось у нее едва слышно. Весь день Кора держалась, не давая воли страху. Бродила по улицам, опустив плечи, схватившись за живот, несла в себе свое горе, не желая признавать, что боится. Теперь же она выпрямилась, глубоко вздохнула и сказала вслух: «Ну я и влипла!»
Войти в квартиру Кора по-прежнему не решалась. Все в ней напоминало о Клоде, всюду были его вещи. На улице полно туристов, можно ходить за ними следом, слушать их болтовню. Можно делать вид, что ты с кем-то. А дома придется начинать жизнь с нуля.
Когда идти дальше уже не было сил, Кора замерла у подъезда напротив и уставилась в свое окно. Пришла ночь. Кора опустилась на корточки. «Не пойду туда. Ни за что не пойду». В соседнем подъезде закашлял бродяга. Мимо проходили люди, смеясь и беседуя, но при виде Коры замедляли шаги, замолкали.
«Больше не вернусь в эту комнату, – повторяла Кора. – Никогда. Никогда. Никогда».
Она попыталась унять боль, как в детстве, в тяжелые, злые минуты – когда ходила к зубному врачу удалять зубы, или когда сломала руку и ждала доктора, или когда брела домой из школы с плохими отметками. Надо лишь вспомнить что-нибудь чудесное. Например, одинокого лебедя, вылетевшего из зарослей. Вот он взмывает над зеленым лесом, прошумев крыльями. Кора вспомнила чистый, прохладный воздух на вершине горы, поросшей вереском, сочную шелковистую траву под ногами. Морщинку на лице отца, где ей хотелось свернуться клубочком и остаться на всю жизнь. Свою жизнь с Клодом.
Они настолько сроднились, что могли болтать, занимаясь любовью. Клод тянулся к Коре, ласкал языком ее грудь. Приникал к ней долгими поцелуями. Запускал ей руку между ног, смотрел на нее неотрывно. И Кора гладила его, ласкала ртом его член. Клоду нравилось, когда она проводила языком по его груди, соскам. Он входил в нее, и, двигаясь в такт, они разговаривали. Это был их излюбленный трюк. Хорошо отработанный. Нет-нет, никакой рутины. Клод не говорил, что в доме кончился стиральный порошок или зубная паста. Кора не напоминала, что пора заменить лампочку над кроватью. Ничего подобного. Именно в эти минуты они вели свои самые задушевные разговоры.
– Однажды я нашел на пляже голубой камешек, – вспоминал Клод.
– Мне нравится голубой цвет. На вершине горы бывает голубой воздух. Идешь, и все вокруг голубое.
– Камешек был совершенно правильный. Круглый-круглый. Я не стал подбирать. Не нужно мне такого совершенства. А еще я видел на горе лиловую цаплю, а в лиственничном лесу – золотую птицу с мягкими, нежными перьями, она летела мимо не спеша, лениво.
– Ох! – стонала Кора. – О-ох!
Клод не отводил глаз от ее лица.
– Самое красивое, что я в жизни видела, – это лебеди; семь белых лебедей, только не на озере, а на траве, – с трудом говорила Кора. Рассказ нужно непременно закончить. – На темно-зеленой мокрой траве, как на волнах. Сгущались сумерки, и деревья темнели на фоне неба. А месяц был тоненький-тоненький. – Эту картину Кора запомнила на всю жизнь. – О-ох!
Кора и Клод погружались каждый в свой мир. Радовались друг другу, до боли жаждали наслаждения.
К четырем утра Кора совсем окоченела. Со стоном отчаяния поднялась на ноги. Холод пробирал до костей, глаза слипались, а ноги будто приросли к земле. Ее трясло. Нет, так нельзя, решила она про себя. Ни мне, ни ребенку это на пользу не пойдет.
И Кора поплелась домой. Потащилась, едва волоча ноги.
Дома она сняла ботинки и прямо в одежде забилась под одеяло, дрожа от голода и холода, словно старуха-алкоголичка. Нет у нее своей стаи, как у скворцов. Кора осталась одна.
Глава седьмая
Когда Эллен приходила к Коре, они выпивали за кухонным столом. Дома у Эллен они сидели на диване, поджав под себя ноги. Разговоры шли по одной и той же колее – воспоминания о давнем прошлом, объяснения, оправдания, пространные рассуждения. Как-то вечером, на том самом диване, за бутылкой кьянти (уже второй, первая, пустая, валялась на полу), Эллен сказала:
– Что бывает, когда выходишь замуж? Нужно вытерпеть дурацкий обряд. Согласна ли ты, Эллен Фрэнсис, стать законной женой Дэниэла и обещать то-то и то-то? Не помню что, я не слушала. Бла-бла-бла. А через несколько дней ты стоишь в очереди за моющим средством. О котором, между прочим, в обряде венчания ни слова. Я его не покупала, пока не вышла замуж.
– Ну и грязнуля же ты была, наверное, – ухмыльнулась Кора.
Эллен задумалась.
– Да, пожалуй. Я, должно быть, неряха с рождения. По-моему, люди не меняются. Каким родился, таким и будешь всю жизнь.
– Может, дело в зачатии. В каком настроении тебя зачали. Счастливых людей зачинают во время оргазма. Несчастных – нет. А всяких придурков, извращенцев, обиженных жизнью – даже и говорить не хочется. Плавали, знаем.
– Ну и при чем тут мое неряшество? Кора состроила рожицу:
– Насколько я знаю твою маму, она наверняка в решительную минуту думала, как бы не испачкать и не измять простыню. Мой Сэм, к примеру, был зачат в дикой страсти, а с Колом мне хотелось немного тепла. И вот смотри: Сэм – горячая голова, с ним бывает очень нелегко, а у Кола чудесный характер. Он просто солнышко. – Кора оседлала любимого конька и теперь убеждала себя, что в ее теории есть крупица истины.
– А ты? Как ты объяснишь свой характер, Кора О'Брайен?
– Меня зачали любящие родители в теплой брачной постели. Значит, нет мне оправдания. Разве что мама симулировала оргазм. Вот, наверное, в чем дело. Вот где собака зарыта.
Через четыре часа после начала схваток Кора позвонила домой. А что еще оставалось делать?
– Мама, – провыла она в трубку, – кажется, я рожаю.
После минутного молчания Ирэн дала волю материнским страхам и засыпала Кору вопросами:
– Где ты? В больнице? Схватки частые? Если не в больнице, то хотя бы связалась с врачом? Где твой приятель?
– Я дома. Врачу не звонила. А приятель уехал во Францию.
– То есть как – во Францию?
– Уехал, и все.
– Значит, ты одна? – ужаснулась мать.
– Да.
– И как же ты живешь?
– Читаю всякую дребедень. Ем печеную картошку, хожу в больницу. Вот так.
– Мы выезжаем.
Кора, разумеется, не дождалась. Пока Ирэн с Биллом собрали вещи, нашли, с кем оставить младших детей, и добрались до Эдинбурга, они стали бабушкой и дедушкой.
Ребенок, внук – лучшее средство уладить семейные распри. Ирэн уезжала из дома злая на свою блудную дочь, но при одном взгляде на малыша тут же простила Коре все: и ее выходки, и прическу, и размалеванное лицо, и тяжелые ботинки, и кольца в ушах.
– Как ты его назовешь? – проворковала Ирэн.
– Сэм, – ответила Кора. – Сэм Уильям О'Брайен.
– Красивое имя, – всхлипнула Ирэн. Какой чудесный малыш! И Кора – просто чудо. И жизнь прекрасна. Ирэн была на седьмом небе от счастья и мечтала спустить все деньги на подарки для малыша. Нет ничего милее детских вещей.
– Как же ты жила одна-одинешенька? – спросил Билл. – Это ведь страшно, всегда быть одной. Тем более если ждешь ребенка и все такое прочее.
Кора промолчала. Быть одной, как выяснилось, не так уж и страшно. К тому же она была не совсем одна. Она очень подружилась с ребенком в животе: болтала с ним, читала ему вслух, делилась мечтами о будущем, обсуждала песни по радио: «Ой, от этой я балдею!» Со временем она даже пристрастилась к одиночеству. Но насладиться им не дали.
Клод прислал ей письмо. Плакался, что не хотел ее бросать, но и оставаться здесь тоже не мог. «В этой комнате я никогда бы не выздоровел. Мне нужен простор. Нужно время. Вкусная еда, хорошее вино. Мне нужен воздух».
– Вот еще! – вскипела Кора. – Воздух ему подавай! С едой и вином у нас, может, и плоховато, но воздуха здесь сколько угодно! Дыши – не хочу! – говорила она вслух.
Всего неделя в одиночестве – и Кора уже разговаривала сама с собой. Эта привычка осталась у нее на всю жизнь.
В овощных отделах магазинов на Кору глазели и ухмылялись. Перебирая морковь и лук, она пробовала их на ощупь и отбрасывала то, что не нравилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25