Я приподнимаю кончиком пальца его малюсенький подбородок:
– Что случилось, маленький малыш?
– Брат Севена, он ударил меня в живот, взял и ударил. Брат Севена.
– Прекрасно, оставайся здесь, со мной.
Я смотрю на Севена, который выписывает на доску слова. Сейчас он один из лучших учеников.
– Подумай только, Рыжик, – говорю я, – теперь все начинается сначала с его братом!
– Я надаю ему хороших тумаков, этому сосунку.
– Наверное, надаешь.
– Он быстро утихомирится.
– В этом все дело. Я не хочу, чтобы он утихомирился, я хочу направить его энергию в другое русло, тумаки здесь не помогут.
– Не знаю, мисс Воронтозов, как у вас хватает терпения.
– Возраст, Рыжик, возраст. И, конечно, седые волосы.
Младший брат маленького братика Вайвини громко плачет на игровой площадке, достойно продолжая славные традиции своего ближайшего родственника.
– Наути, пойди посмотри, в чем там дело, – прошу я одну из старших девочек, занятых шитьем.
– Мисс Воронтозов, это младший брат маленького братика Вайвини. Брат Севена ударил его палкой.
Вбегает Деннис.
– Мисс Воронтозов, двоюродный брат Матаверо бьет Викиного племянника.
– Хорошо.
Чтобы махать кулаками, много ума не надо, как говорит Рыжик.
С топором в руках появляется Пепи, мальчик из большой школы.
– Мисс Воронтозов, можно я оставлю здесь топор, а то брат Севена, он хочет отрубить голову моей младшей сестре.
Все сначала, все сначала.
– Оставь. Только спрячь за дверь. Рыжик, – зову я своего помощника, – будь добр, пойди и приведи сюда всех наших новых родственников.
Увы, я чувствую себя такой усталой по вечерам. Бесконечно усталой. «Я сгибаюсь под тяжестью дней, под тяжестью воплей и мятежей».
«Я небо ненавижу, – пишет маленький Деннис. –
Я так высоко не вижу.
Я туда не пойду
когда я умру».
Тяжкий день работы под взглядом инспектора подходит к концу. Мистер Аберкромби сидит за моим столом, я – на парте.
– «Разум пятилетнего ребенка, – читает он вслух мою программу, – представляется мне в виде вулкана с двумя кратерами: в одном клокочет творческая энергия, в другом – разрушительная. Я считаю, что в той мере, в какой мы расширяем русло творчества, мы содействуем отмиранию другого русла, по которому изливается энергия разрушения. Мне кажется, что, поскольку слова ключевого словаря являются не чем иным, как подписями под изменчивыми картинами самой жизни, они попадают в русло творчества, тем самым способствуя пересыханию другого русла. Вот почему я называю этот метод обучения творческим чтением и отношу его к разряду дисциплин, связанных с искусством». Это очень глубокое утверждение, – говорит мистер Аберкромби, распрямляясь.
– Я его глубоко прочувствовала.
Солнце бьет в окна сборного домика и мне в глаза. Я слегка ослепла, потому что мистер Аберкромби как раз такого роста, что, глядя на него, я вынуждена смотреть на солнце.
– Скажите, что натолкнуло вас на эти идеи, – продолжает он, тщательно выбирая слова, – чтение или размышления?
– Чтение, размышления и работа.
– Что вы читаете?
– В молодости моим кумиром был Бертран Рассел. Бертран Рассел.
– Вам не кажется, что он довольно сложен?
– Ну что вы! Многие его работы вполне доступны.
– Но он ведь жалкий материалист.
– Он признает существование духа, – возражаю я с неожиданной запальчивостью.
Я чувствую, что мистер Аберкромби готов отказаться от самоустранения, к которому обычно прибегает в классе, с минуты на минуту передо мной предстанет образцовый старший инспектор.
– Что еще вы читаете?
– Герберта Рида, конечно.
Если бы я могла говорить так же спокойно, как он.
– А, этого знаменитого критика.
Я рада, что старший инспектор по крайней мере слышал про Герберта Рида. По-моему, «Воспитание с помощью искусства» – это библия учителя.
– Он не только критик, он еще и поэт.
– Какую же работу Герберта Рида вы читаете?
– Чаще всего «Воспитание с помощью искусства». Сейчас мой кумир – Герберт Рид.
– Я перечитал эту книгу трижды, – говорит мистер Аберкромби.
Я медлю и стараюсь вопреки солнцу оценить по достоинству своего собеседника. Мне трудно поверить, что инспектор может быть образованным человеком. Трижды перечитать «Воспитание с помощью искусства» Герберта Рида! Невероятно! Инспектор с современными взглядами. Инспектор, с которым можно обсуждать новейшие теории. Солнце пронзает мои зрачки, и я в конце концов отворачиваюсь; только бы не потекла пудра на моем ужасном носу. Бог свидетель, каждая крупинка пудры сейчас на вес золота.
– Что еще вы читаете?
– Стихи, много стихов, – отвечаю я, сгорая от стыда.
Внезапный прилив доверия заставляет меня приблизиться к мистеру Аберкромби:
– В этом все дело!
В классе такой шум, что продолжать разговор невозможно.
– Подождите! – восклицаю я, теряя терпение. – Подождите, сейчас я удалю из класса новичков.
Звучит волшебный аккорд, который означает: «Внимание!»
– Рыжик, – звенит в безупречной тишине мой голос, – выведи из класса наших родственников!
– Вы занимались раньше чем-нибудь в этом роде? – спрашивает мистер Аберкромби, поглаживая листки программы.
– Нет.
– Что же натолкнуло вас на эти идеи?
– Это мои собственные идеи! – злобно выкрикиваю я.
Сегодня утром я не посмела прикоснуться к бренди, мои нервы оголены, меня ранит каждое слово.
– Понимаю. Но откуда они... как они возникли?
Я рассеянно оглядываю класс и стараюсь понять, с чего все это началось. Я мысленно оглядываю минувший год. У меня нет ни малейшего представления, с чего все это началось. А потом я слышу, как с благоговением говорю:
– Однажды вы произнесли слово «подпись». – Я с удивлением обвожу взглядом привычные стены. – И я все поняла! Будто луч прожектора в кромешном мраке. Я увидела ключевой словарь.
Мистер Аберкромби молчит, но продолжает в упор смотреть на меня. Я рада, что он смотрит на меня в упор. Я ощущаю его взгляд, и что-то во мне меняется. Я вновь слышу те же красноречивые и непоэтичные высказывания своего вероломного тела, которые уже слышала в присутствии других мужчин, ушедших из моей жизни. Как будто я все-таки выпила стаканчик бренди. Как будто под действием солнечных лучей и сурового взгляда мистера Аберкромби рушатся одна за другой стены, за которыми томится моя душа, и в моей темнице загорается бледный огонек надежды. Что это, «вера в другое существо», которую исповедовал Поль?
Мистер Аберкромби открывает указатель к программе и водит пальцем по списку предметов.
– А где все остальное? – спрашивает он без тени пренебрежения. – Арифметика, естествознание, словообразование, искусство?
– В старой программе. Здесь, в ящике. Но разработки по этим предметам устарели. Я не могу включить их в новую программу. В этой папке собраны только лучшие из моих методик. Я не могу вложить в нее такое старье. Сейчас, когда я справилась с чтением, я займусь остальными предметами. Сейчас я буду заниматься остальными предметами, и ничем больше. Мне нужно было прежде всего справиться с чтением. Чтение – это самое трудное.
– А в старой программе есть разработки по искусству?
– Нет.
Мистер Аберкромби ждет.
– Я их сожгла.
Он обдумывает мои слова. И молчит.
– Когда-то давно я составила программу уроков по искусству для маорийских школ. Но так случилось, что я ее сожгла.
Мистер Аберкромби продолжает молчать. Как приятно это новое, такое необычное ощущение: рядом со мной человек, более осведомленный, чем я, и ему интересна моя работа. С какой остротой я наслаждаюсь этим мигом, одним из тех, которые я «срываю с ветвей весны». Мистер Аберкромби даже не представляет себе, что он мне дарит. Ему не приходит в голову, что в этот сияющий миг он освобождает меня из мертвых объятий прошлого. Только бы он не догадался, о чем я сейчас думаю. Но на этот счет я могу быть спокойна. Здесь, в сборном домике, мои слова всегда звучат вызывающе и даже грубо. Наконец он усмехается и говорит:
– На чем же основана ваша программа по искусству? – Разговор мужчины с мужчиной, что я всегда ценю. – На заимствованиях?
– Разройте пепел!
Кстати, моя программа основана на эйдетизме. Почему я не могу сказать ему этого как мужчина мужчине? Стыдись, Анна, стыдись – где чувство собственного достоинства, которым отличался твой отец? Я делаю еще одну попытку:
– Я всегда была отщепенцем. Скверным мальчишкой, который без конца нарушает правила. Всеобщим посмешищем. – Мне нравится это слово. – Посмешищем.
Он кивает в знак понимания, и мне это неприятно. Понимание только раздражает меня. Я не привыкла к пониманию. Понимание и сочувствие так и не отыскали дороги в мой дом. И давно скончались в пути. Они отдают «гниющими лилиями». Меня снова охватывает ярость.
– Не ждите от меня душещипательных подробностей! Пусть другие учительницы рассказывают вам трогательные истории! Я вовсе не хочу вас разжалобить!
Мистер Аберкромби опускает глаза и молчит. Толпа наших новых родственников врывается в класс. Мои руки выпрыгивают из карманов красного халатика и хватают воздух.
– Рыжик! Уведи этих детей! Мне нужно поговорить с мистером Аберкромби! Я не в силах выдержать грохот их башмаков!
И я не выдерживаю. Как может Вина не стискивать мое горло, если дети шумят в присутствии инспектора! Мистер Аберкромби вновь поднимает глаза и молча смотрит на меня. «Читает» меня, по своему обыкновению. Сколько еще таких «читок» я в состоянии вынести? Как суров взгляд этих глаз, они все замечают, запечатлевают и оценивают.
– Малыши шумят, потому что видят, что я встревожена, – оправдываюсь я. – Они всегда чувствуют, когда я нервничаю. Стоит мне разнервничаться, и они тут же начинают шуметь.
Куда девалась моя твердая решимость не обращать внимания на инспекторов? Где моя «вера в это существо»?
Мистер Аберкромби благоразумно кивает, он вновь воплощенное самоустранение.
– Вы не должны нервничать в моем присутствии, – возражает он с профессиональной сердечностью. – Я всегда относился к вашей работе с одобрением.
Вы. Я. Неужели он настолько забылся, что смеет употреблять зловещую формулу «Ты да я», пусть даже в таком обесцвеченном варианте... Но мне ненавистна профессиональная сердечность. Я привыкла к прикосновениям малышей и не хочу мириться с суррогатами.
– Вы инспектор! – наступаю я. – Инспектор – это инспектор.
Мистер Аберкромби снова молча опускает глаза, будто в самом деле стыдится своего инспекторского звания. Его изящная рука ложится на страницу, где нарисован Ихака, главный герой маорийских книг, о которых я рассказываю в программе. На Ихаке короткая майка, белые штаны съехали ниже пупка, голый коричневый живот выставлен напоказ.
– Вот он какой, – с нежностью говорит мистер Аберкромби.
С неподдельной нежностью. И в тот же миг я вновь счастлива, я на седьмом небе от счастья, что вижу, как его рука ласкает мою мечту. Ладонь этой руки, накрывшей Ихаку, будто объединяет под одной крышей Селах и сборный домик. Мистер Аберкромби переворачивает страницу и натыкается на песенку Ихаки, которую я сочинила этой зимой. Он смотрит в ноты и напевает мотив.
– Слова и музыка Анны? – спрашивает он.
Я не верю своим ушам.
– Простите?
– Слова и музыка Анны? – повторяет он смущенно – смущенно!
Мои руки медленно опускаются и прячутся в карманы, я смотрю в пол.
– Да, – шепотом отвечаю я.
Тоже смущенно.
Молчание. Молчание – преграда, будто присутствие постороннего. Я чувствую, как солнце припекает голову, и слышу шелест страниц. Мне мучительно трудно шагнуть из сказки в действительность. За эту зиму я успела привыкнуть к старшему инспектору мистеру Аберкромби, пребывающему в мире позади моих глаз. Я не приготовилась к встрече с настоящим грозным инспектором в мире реальности. По вечерам в часы отдыха, разговаривая с вымышленным мистером Аберкромби, я не ощущала его присутствия так явственно, как сейчас. По вечерам я беседовала с человеком, созданным моим услужливым воображением. И мой сговорчивый собеседник никогда не являлся мне в образе мощного генератора энергии под маской самоустранения. Но какие бы хитроумные маски ни носили мужчины, ни одному из них еще не удалось меня провести. Самоустранение мистера Аберкромби заставляет меня только острее почувствовать, какая огромная сила таится в этом человеке.
В мире позади моих глаз я не позволяю себе резкостей, обмениваясь мыслями со старшим инспектором. А сейчас позволяю. Я не успела привыкнуть к маске. Он не носил ее во время наших разговоров зимой. Потому что тогда ему не нужно было прятать под ней фонарик, освещающий мой мозг. Мужчина, который стоит сейчас передо мной, этот великан в сером костюме, этот седовласый инспектор с суровым лицом, – совсем другой человек. О вероломство фантазии!
Мы начинаем говорить одновременно. В моем маленьком мире мистер Аберкромби говорит только тогда, когда меня это устраивает. Я смотрю на него с удивлением.
– Ваш график смены ритмов, который висит на доске вместо расписания... Я никогда не видел ничего подобного.
– Что в нем особенного, – воинственно спрашиваю я, – что особенного, если день ребенка разбивается на периоды?.. Я называю их периоды активной работы и периоды усвоения. Это всего лишь дыхание. Глубокое дыхание мозга! – Спокойнее, Анна, спокойнее. Помни, что ты Воронтозов. – Нормальное дыхание – неотъемлемое право каждого ребенка.
Мистер Аберкромби потирает лицо ладонями – знакомый характерный жест. Он стоит слишком близко, он слишком реален. И все-таки я должна как-то согласовать свои слова и свое отношение к этому человеку. Но у меня ничего не получается.
– Вы снова заставили меня говорить, – упрекаю я его.
– Я надеялся, что мне это удастся.
– Я не избалована благожелательностью, я не знаю, что вам сказать.
– Ничего.
Ненадежное весеннее солнце прячется за облаками. Мои глаза испытывают огромное облегчение. Но этот напряженный разговор утомил меня. Настоящее, невыдуманное общение слишком большая редкость в моей жизни. Тени от облаков падают на нас обоих, и я вспоминаю, что я безобразна, что у меня уродливые руки. И опускаю голову.
– Мне так приятно приходить в этот класс, – говорит мистер Аберкромби смиренно, даже смущенно, как это ни невероятно!
Его неподдельное самоуничижение не имеет ничего общего с техническими приемами.
На этот раз я знаю, что нужно молчать, и молчу. Только отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица. Мистер Аберкромби закрывает папку.
– Можно мне взять вашу программу с собой? Я хотел бы посмотреть ее более внимательно.
Он чистосердечен, как пятилетний малыш.
Сейчас я, несомненно, могу обойтись без резкостей. Здесь, рядом со мной, совсем близко от меня, стоит тот, кого я вправе считать по меньшей мере соучастником своих утренних бдений в Селахе. Мужчина, который так самоотверженно защищал меня от воспоминаний, мужчина, который все лето, всю осень и зиму помогал засевать опустошенные борозды моего разума. Здесь, рядом со мной – не в мечтах, а в действительности! – стоит отец моей творческой мысли, человек из плоти и крови: я вижу и слышу его, я могу протянуть руку и прикоснуться к нему. Без резкостей, Анна, без резкостей. Скажи: «Да, мистер Аберкромби, конечно!»
Я поднимаю голову, и внезапно наши глаза встречаются – в первый раз с тех пор, как я его знаю. У мистера Аберкромби суровые, проницательные, бесстрашные глаза. Ясные и упрямые. Как мог Перси Герлгрейс говорить гадости о человеке с такими глазами? Что это: двуличие художника, умеющего перевоплощаться в чиновника – существуют, наверное, подобные технические приемы, – или соглашательство в силу необходимости? Я не знаю этого мистера Аберкромби. Ко мне в класс приходит человек, которого я боюсь, да, боюсь, но он искренен.
– Я ведь даже не учительница, – доносится до меня чей-то голос.
Мой голос.
По-моему, руки за спиной мистера Аберкромби готовы выйти из повиновения.
– Вы удивительная учительница!
И только позднее, когда начинается дождь и я вижу, как мистер Аберкромби вместе с директором идет по тропинке к воротам, я вспоминаю, что не отдала ему книги, которые успела закончить к его приезду. Я бегу по двору, держа книги под халатом, чтобы раскрашенные обложки не пострадали от дождя, и полкласса бежит за мной. Догнав мистера Аберкромби, я прячу сверкающие красками сгустки жизни ему под пиджак. Я сама расстегиваю пуговицы и прижимаю книги к его телу. К его огромному стройному телу.
– Смотрите, чтобы они не намокли под дождем, – говорю я. – А то пропадут все рисунки.
Книги, обязанные своим рождением прежде всего этому человеку, наконец-то попадают к нему, и моя программа теперь тоже лежит у него в портфеле. Что может быть для меня важнее?..
– Я горжусь вашей работой, – говорит он непривычно робким, необъяснимо робким голосом, и струи дождя окружают его стеной, как мои малыши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31