Мистер Аберкромби подходит к моему столу, на котором в деревянном ящике лежат маорийские книги. На столе невообразимый беспорядок, но он прекрасно знает, где их найти. Он протягивает изящную руку и осторожно берет одну из книжек, будто вынимает «эту тварь» у кого-нибудь из головы.
– В них, – говорит он, – вложен огромный труд. Мне, во всяком случае, хочется понять, что они собой представляют. Я всегда считал, что между па и приготовительным классом европейского типа нужно перекинуть какой-то мостик.
Как ни странно, его спокойный голос только подогревает меня. Его сдержанность разрушает во мне все внутренние преграды. Не знаю почему, я говорю не умолкая. Как говорит со мной каноник, как говорит со мной Поль. Я рассказываю о своих книгах, используя все возможности своего красноречия, разума, восприимчивости и темперамента. Ни одна мать не хвалила свое дитя с большей убежденностью, ни одна женщина не молила так жалобно о спасении своего первенца. Вайвини – наша жрица общения – все это время стоит у стола, она целиком поглощена происходящим. И я чувствую ее поддержку, хотя ей всего шесть лет. Какие потоки слов я ни извергаю, ее подбородок по-прежнему лежит на локте, в одной косичке у нее две ленточки, в другой – ни одной, огромные карие глаза широко открыты, рот тоже.
Наших слов она, вероятно, не понимает, но зато чутко воспринимает все остальное. Выражение лица, интонации, жесты, движения. Так она стоит с десяти до одиннадцати, взрываясь и сникая вместе со мной, пока ее подбородок не начинает соскальзывать с локтя. Она не покидает меня, когда я бегаю в кладовку и выношу бесчисленные пачки, коробки и связки книг, переписанных от руки; не покидает, когда я ношусь взад и вперед все быстрее и быстрее, когда на столе громоздятся уже горы книг и мой августейший посетитель с тяжелым стоном закрывает лицо руками.
– Я всегда считал, – повторяет он, – что между па и европейским окружением нужно перекинуть какой-то мостик. По-моему, ваши книги – это уже кое-что, это переправа.
– Спасибо, мистер Аберкромби, спасибо, что вы подняли их со смертного ложа.
– Вы разрешите мне взять одну из этих книг?
Меня обуревают сомнения. Лучше, наверное, не соглашаться.
– Я собираюсь начать четвертую серию, – говорю я наконец. – Пока эти книги трепали и мусолили, выяснилось, что в них многое не так. Я сделаю для вас новую книгу. Теперь, когда есть машинка, все пойдет по-другому.
– Благодарю вас, мисс Воронтозов.
Через некоторое время он касается моего плеча – едва ощутимо, мимолетно – и говорит совсем другим тоном:
– А сейчас пойдемте пить чай.
Я иду рядом с ним по траве. Он так недосягаемо высок! Я так нелепо мала! Так очевидно, что нам не дано идти в ногу. Чувство вины, исчезнувшее в его присутствии на один благословенный час, вновь закрадывается мне в душу. Я сгораю от стыда. Я слишком много творила. Я говорила слишком откровенно. И за чаем в нашей новой учительской я внезапно обрушиваюсь на мистера Аберкромби:
– Вы являетесь сюда и заставляете меня болтать, я не даю вам рта раскрыть своей болтовней, я слишком откровенна, а потом жалею об этом!
Он стоит, расставив огромные ноги, и обдумывает мои слова.
– Я неоднократно убеждался, – задумчиво говорит он, – что, проявляя выдержку, можно кое-чему научиться.
Но весь остаток дня я как проколотая шина, все валится у меня из рук, я не могу поднять глаз, и только в прачечной, где я тружусь над грудой чудовищно грязных рубашек и кофточек Ви, Уан-Пинта, Ани, Хине и Рити, меня внезапно пронзает мысль, что мои книги понравились. И только вечером, когда я глажу то, что подсохло, я наконец понимаю, что это означает. Тогда я спускаюсь по ступенькам заднего крыльца и, забыв про утюг, снова иду в Селах; я сижу далеко за полночь, сжимая в пальцах кисточку, занесенную над чистым листом бумаги, и воскрешаю слово за словом все, что было сказано, один раз и другой, и моя жизнь возвращается вспять к утренним часам в классе.
Я воскрешаю слово за словом один раз и другой, открыв глаза на заре, и, когда подходит время налить бренди, я как раз испуганно вспоминаю мимолетное прикосновение к своему плечу... станет ли хорошенькая городская учительница хвастаться прикосновением к плечу?.. Мечтательно вспоминаю прикосновение к плечу, приглашение выпить чаю и проникаюсь уверенностью, что такое событие нужно отпраздновать. И так празднично у меня на душе, что, как всегда перед школой, я наливаю бренди в хрустальный стаканчик, а потом по каплям выливаю обратно в бутылку.
Перед началом занятий я причесываю Хине, как вдруг в дверях появляется прелестная девчушка Ла, она вся сияет – с головы до пят! – на ней новая коричневая с желтым форма, которая ей очень идет, а в волосах желтые ленточки. Ла протягивает мне шестипенсовую монетку. Я встаю на колени, чтобы сравняться с ней ростом.
– Это деньги на карандаш?
– Это вам.
Я подавляю в себе желание тут же вернуть их.
– М-мне?
– Это нужно вам.
– Спасибо, спасибо, Ла. А зачем?
– Вам нужно купить.
– Что мне нужно купить? – спрашиваю я с нежностью.
– Пиво. Вам нужно пиво.
Я дочитываю дневник Поля в Селахе, кладу его на стол и беру кисть. Суббота.
– Как вы находите мой стиль? – спрашивает Поль; он сидит в старом кресле здесь, в Селахе. – Мой... мой... ну, скажем... выбор эпитетов, мои языковые пристрастия, мои...
Взмах руки с сигаретой заканчивает фразу. Поль трезв, как всегда в последнее время, у него прекрасное настроение.
Я снова опускаю кисть, поворачиваюсь к нему, кладу ногу на ногу и беру сигарету.
– Мне нравится то, что следует считать вашим стилем. Он ваш целиком и полностью. Все эти неизвестные прежде слова кого-то, может быть, не устроят, но не меня. Всякий раз, когда вы сами придумываете слово, вы находите верного друга. Хопкинс охотно пользуется такими словами. Я сама поступаю точно так же. Чем меньше шансов отыскать слово в словаре, тем больше оно меня привлекает. Я не отреклась бы ни от одного из этих слов.
– А моя пунктуация?
– Тут уж ничего не поделаешь. Но если вы будете время от времени ставить точки... просто в качестве некоего указателя...
Пуль вскакивает и с громогласным хохотом делает несколько больших шагов к двери и обратно, потом снова садится.
– Понимаете, – продолжаю я, – просто из уважения ко мне.
Он поднимается и смотрит на меня сверху вниз через стол.
– Мне необходимо подыскать ферму, где можно уединиться и писать книгу. Не очень далеко отсюда. Я хочу иметь возможность приезжать к вам... ну, скажем... раз в неделю.
– Иногда, – говорю я, с трудом выдерживая взгляд его удивительных глаз, – мне кажется, что вы не забыли слова, которые услышали от меня однажды утром у ворот, когда заря стучалась в небеса.
Я нахожу кисть.
– Не забыл, – шепчет он.
Я умолкаю, движение кисти замедляется. Истекает одно из тех редких незабываемых мгновений, которые обнажают смысл жизни. Не знаю, сколько времени Поль смотрит, как я вожу кистью. Потом над моей головой вновь раздается его голос – голос человека, сделавшего невероятное открытие.
– Любовь, – произносит он совершенно искренне, – сметает все преграды.
Он возвращается к своему креслу и к своей сигарете.
– Как вам нравится такое название – «Крушение»?
– Пока вполне годится, потом можно изменить.
– Надо еще подумать о посвящении.
Я с удовольствием затягиваюсь и продолжаю рисовать. Мне уже посвящали стихи. И романы тоже.
– Как вы думаете, я успею дописать книгу к рождеству?
– Если в школе ничего не случится.
Одним прыжком он вновь оказывается перед моим столом.
– Дорогая, постарайтесь быть как можно внимательнее, иначе вы можете что-то проглядеть. Менлы подобрали в лондонских трущобах умирающего юношу, взяли его к себе и выходили. Юношу звали Фрэнсис Томпсон. Вот почему вы должны быть так внимательны. Скажите, как вы думаете, есть во мне хоть что-то, ради чего стоит обо мне позаботиться?
Я отважно смотрю в ясные юные глаза, я изо всех сил напрягаю зрение, потому что свет лампы подчеркивает красоту его лица, а красный абажур скрадывает возраст моего.
– Не знаю, – говорю я, – не знаю.
Я в школе, прочь мечты; ни одна капля бренди не скрашивает мое утро. Зато я чувствую себя необычайно устойчиво, как будто мои ноги – хотя бы ноги! – обретают точку опоры в эти абсолютно трезвые утренние часы; правда, затраченные усилия тут же старят меня лет на пять.
И я не могу сказать «прочь!» матери. Марка. Я вышла к ней на лужайку. Пьяная или трезвая, я не допущу, чтобы такие, как она, ступили на мое бесценное утлое суденышко.
– Марк передал, что вы просили меня зайти, – говорит она.
– Миссис Каттер, я прошу вас купить густой гребень.
Взрыв!
– Марк рассказал, что ему вычесывали голову! А я сказала: «Надеюсь, не в последнюю очередь. А то бы наверняка что-нибудь нашли!»
– Так как же, миссис Каттер?
Малыши обступили меня со всех сторон. Коричневая Раремоана обхватила руками, чтобы не дать в обиду. Это тоже успокаивает меня. Я пристально разглядываю мать Марка. Мне не нравится ее лицо – лицо замужней женщины, у которой есть дети. По мнению старой девы, ее глаза должны сиять нежностью и умиротворением. А у матери Марка тяжелый, недоверчивый, обвиняющий взгляд, будто недостаточно иметь чудного сынишку и чудную дочурку, чтобы мысли сверкали радостью. Впрочем, кого интересует мнение старой девы в таких делах?
– Он сказал, что начали с него. Но он сказал, что это делала девочка маори!
Миссис Каттер нервничает. А я снова борюсь со смехом, как борюсь обычно со слезами. В один прекрасный день меня увезут в больницу, сделают операцию и удалят весь накопившийся во мне смех. Только из страха перед хирургическим вмешательством я слежу за своим лицом и стараюсь не вспоминать, как девочка маори вычесывала вшей из головы белого мальчика. Почему я не смеялась тогда, чтобы высмеяться и забыть об этом? Что я за нелепое существо!
– Подумайте сами, мисс Воронтозов, девочка маори заботится о чистоте волос белого мальчика!
О, она в состоянии выговорить мою фамилию! Я тут же перебегаю на ее сторону. Я горю сочувствием, я не подозревала, что способна так запылать. Преграда рухнула! Я стараюсь попасть ей в тон.
– Я понимаю, как ужасно услышать такую новость, – говорю я. – Как оскорбительно обнаружить в голове своего ребенка «этих тварей». Стоит один раз найти их в голове своего ребенка, и потом уже никогда об этом не забудешь. Вам остается только купить вошкин гребень... густой гребень, я хочу сказать.
– Вот почему, мисс Воронтозов, все белые дети бросили эту школу! Еще до того, как вы и мистер Риердон сюда приехали. Они перешли в другую школу. Родители нашли у своих детей этих прыгучих тварей и сказали: «Довольно, белым детям здесь больше не место!» И забрали их. Я тоже забрала свою девочку.
– Понимаю, – говорю я. – Но вам незачем так волноваться. Достаточно купить маленький гребешок и раз в день пройтись по волосам. Они ведь скачут, эти твари.
О, если бы директор видел, как блистательно я исполняю свою роль, как я стараюсь спасти его школу!
– Ах!.. Ах!..
У нее перехватывает дыхание, она закрывает лицо руками.
– Он подрастет, и все пойдет по-другому, – утешаю я мать Марка. – Пока дети маленькие, им, конечно, трудно следить за собой.
– Ах!.. Ах!..
Я, кажется, говорю не то, что нужно.
– Не успеете вы оглянуться, а у него полна голова. Они вылупливаются за восемь дней. Миссис Риердон нашла сто сорок четыре штуки.
– Ах...
– Но сестра опять приедет на следующей неделе, она снова вычешет головы всем до одного.
После занятий я захожу в. кабинет директора, он встает и предлагает мне свой стул.
– Миссис Каттер уверяет, – говорю я, – что это вши выжили белых детей из нашей школы. Я думала, туберкулез.
– Туберкулез. Но это была ложная тревога. Теперь в школах нет туберкулеза – всем регулярно делают манту.
– Какое облегчение произнести слово «вши»! Я никогда не употребляю его в разговорах с родителями. Я всегда говорю «эти твари». И слышу в ответ «вошки». Более привычный вариант. Более интимный. «Я и мои вошки» и так далее.
– Помню, как мистер Каттер впервые привел Марка. Мы все в полном составе стояли, у дверей, он шел размашистым шагом и держал Марка за руку. «Я ходил в эту школу, когда был мальчонкой, – сказал он, – а что годится для меня, годится и для моего сына!» Хлоп! И Марк тут!
Я разражаюсь бессмысленным смехом, я трясусь от смеха в полное свое удовольствие. Слава богу, здесь это не возбраняется.
– Прекрасно, вы знаете... репетиция оркестра, простите. Они уже давно ждут меня.
– Я в самом деле огорчен, мадам, что вы задерживаетесь в школе после занятий.
– Интересно, что означают эти слова – «после занятий».
– По-моему, вы обязаны находиться здесь только до трех.
– С тех пор как я – в далекой, юности – начала работать в школе, для меня занятия не кончаются никогда. А для вас, кстати? Кто это старался незаметно проскользнуть в калитку вчера после пяти вечера? Не мистер Риердон? О нет, нет, конечно, не директор этой школы!
– Как поживает вошь, которую вы нашли у себя в голове?
– Я оказала ей должное гостеприимство. Раз уж она попала ко мне. Приготовила ей чай и все прочее. Расспросила, как она живет. Помогла ей удовлетворить ее порочные склонности. Отнеслась с сочувствием к ее мечтам. Выяснила, что она отвергнута обществом и желает пребывать в одиночестве.
– Она размножается?
– Как это возможно, если она одна?
– Чужой!.. Чужой! – раздается предостерегающий крик Матаверо; чем бы он ни занимался, его глаза примечают все, что делается вокруг.
Вайвини тут же поднимает голову в надежде услышать что-нибудь интересное; Раремоана стремительно бежит ко мне, перепрыгивает через дремлющего на циновке Мохи и крепко обхватывает меня обеими руками, чтобы защитить бог знает от каких бед; несколько малышей, оказавшихся достаточно близко от Матаверо, чтобы расслышать его боевой клич, устремляют вверх карие глаза. Я разгибаю спину, одеревеневшую от сидения за низеньким столом, где пишут четыре маленькие руки, и вижу мистера Аберкромби: вытянув вперед огромную руку, он идет ко мне, перешагивая огромными ногами через все преграды на пути: через замки, грузовики, доски с глиной и детей, – как я хотела бы вот так же перешагивать огромными ногами через все преграды на моем учительском пути!
– Здравствуйте, мисс Воронтозов, как поживаете?
Они должны встать, как делают городские дети в милых его сердцу роскошных приготовительных классах, мелькает у меня в голове тревожная мысль, и, конечно, они должны сказать: «Здравствуйте, мистер Аберкромби!» Я торопливо оттираю полой халата цветной мел с правой руки, здороваюсь с ним и в растерянности замечаю, что на его ладони остаются красные и черные пятна.
– Вы поставили на мне клеймо, мисс Воронтозов.
– Мел плохо отчищается.
– Простите?
Разговаривать немыслимо: в дальнем углу репетирует оркестр, Хирани шьет на машинке, Хори барабанит по клавишам пианино, рядом с нами несколько больших девочек болтают, вышивая эмблемы на карманах, в окно врываются крики заждавшихся баскетболистов из команд «В» и «Г» – и все это на фоне чудовищного гула приготовительного класса.
– Мел плохо отчищается.
– Я нисколько не возражаю, пусть учителя оставляют на мне клеймо.
Мистер Аберкромби пришел за текстами для чтения, он хочет напечатать их на своей волшебной машинке...
– Женщина-методист... – начинаю я чуть позже.
– Простите?
– Хори, отпусти педаль! Неужели вы не видите, что я разговариваю с гостем? – кричу я оркестрантам в углу. – Играйте тише! Она больше ни разу не появлялась здесь. Блоссом, носовой платок!
– Это результат моей деятельности. Я попросил ее не приходить к вам. Сказал, что вы работаете по собственной системе. Но если хотите, я пришлю ее.
– Нет, нет! Пусть не приходит! Пусть не приходит! Спасибо!
Мистер Аберкромби протягивает руку почти через два низеньких стола и берет лист бумаги, на котором Вири описывает, как дедушка – это страшная тайна! – зарезал картофельным ножом незаконнорожденного младенца его сестры, а труп спрятал под матрац; мистер Аберкромби читает.
– Мне хотелось бы сохранить этот листок.
– Пожалуйста... пожалуйста. Блидин Хат, не смейся так громко!
– Я заплачу ему.
Его рука шарит в глубине серого кармана, я слышу позвякивание серебра.
– Не говорите со мной о деньгах!
– Но это его собственность. Это...
– Простите? А вы, большие девочки, могли бы вести себя более прилично. Вы же видите: я разговариваю с посетителем. Я была достаточно снисходительна и не прерывала вас. Но сейчас вы, кажется, могли бы не мешать мне.
– Это ведь только разумно...
– А почему нужно быть разумным?
Губы неохотно растягиваются, улыбка преображает суровое лицо, рука возвращается пустой. Он подходит к пианино, облокачивается на верхнюю крышку и, поглаживая подбородок, наблюдает за классом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31