– Что это за слово, малыш?
– Уже я тебе раньше говорил.
Возмущен.
– Скажите, Нэнни, – обращаюсь я к старой морщинистой босой женщине, покрытой татуировкой, когда она является в полдень собственной персоной, чтобы с нежностью увести Найджела домой. – Отчего умерли близнецы Варепариты?
– Это все потому, что, когда Варепарита, когда она шла мимо кладбища, а уже было темно, и эти призраки, они испугали ее, эти призраки. И она побежала и упала.
– Они родились мертвые?
– Да нет! Эти младенцы, они были живые. Моему старику позвонили из больницы. Они сказали: «Приходите, надо окрестить этих детей». Они сказали: «И побыстрее». А потом один, он умер утром, а второй, он умер днем. Но их обоих окрестили.
Внезапно она наклоняется, ее ненужное траурное одеяние тоже наклоняется, и она целует рыжеволосую головку у своих колен.
Могилка близнецов Варепариты на маленьком кладбище зарастает молодой травой, и ее горе, по-моему, тоже. А я с грустью смотрю, как она помогает по хозяйству в доме через дорогу, вместо того чтобы помогать мне в школе. Иногда днем, когда я совершаю обычное паломничество к воротам с надеждой найти в почтовом ящике письмо от Юджина, я вижу ее у двери дома с праздной метлой в руках. Глаза устремлены в одну точку. Что она видит? Чье лицо стоит перед ее мысленным взором? Или, может быть, только у меня перед глазами стоит лицо, а у нее нет? И сколько это будет продолжаться – всю жизнь? Недавно кто-то в школе сказал мне: «Вчера Варепарита ходила на кладбище, поплакать на могилке».
Но в пятницу вечером, пробираясь в городской толпе, я вижу Варепариту – она сильно накрашена и готова ринуться в бой. При взгляде на нее никому не придет в голову, что двое дорогих малюток лежат в глубокой могиле на деревенском кладбище и где-то скрывается белый мужчина, который, быть может, помнит о них и даже скорбит; только ослепительная кожа и зовущее тело выдают ее, только глаза, сверкающие невысказанной болью. Я невольно задумываюсь. А что, если, зачав этих младенцев, она избавилась от наваждения? Может быть, дай я волю Юджину, когда была такой же молодой и неотразимой, как Варепарита, я не носилась бы с ним до сих пор, как с чем-то неотделимым от меня самой. Не совершила ли я ошибки, принеся миг любви в жертву условностям?.. «Как часто, оскорбленная гордыня на нас колпак дурацкий надевает».
А через несколько дней, вечером, я поливаю свой голубой сад, чтобы освежить белые губы подрезанных дельфиниумов, и вижу: на дороге останавливается грузовик с бригадой стригалей, которые возвращаются домой, и из кузова выпрыгивает Варепарита. Босоногая, комбинезон закатан до колен. До чего она хороша! Мыслимо ли, чтобы мужчины оставили ее в покое? Мыслимо ли, чтобы Поль, этот юнец, снедаемый желанием, изо дня в день видел в школе такую прелестную девочку и охотился за старой ведьмой вроде меня? Мыслимо ли, чтобы он не возжаждал ее? Неужели флирт с учительницей помешал ему домогаться ученицы?
Да, трава растет, трава растет и заглушает чье-то горе, а кто-то все читает заупокойные молитвы. Это я стою на кладбище и читаю заупокойные молитвы над представителями новой расы. И думаю, как они подросли бы за это время, как округлились бы их жалкие личики. Их глаза были бы широко открыты, и еще два голоса присоединились бы к голосам других детей любви в доме Нэнни – Хиневаки, Блоссома и Найджела. Там они были зачаты, там их вынашивали, оттуда принесли на кладбище.
Но заупокойные молитвы по ним читаю я.
«Нэнни, – пишет Вики, –
позвала меня дать
пастилы. Хиневаке
и мне. В пастиле
кокосовые орехи
и грецкие орехи».
А вон по улице идет Поль. Блудный сын, «странник у порога». По каким-то неведомым причинам в воскресенье вечером каноник читал проповедь на тему: «Странник у твоего порога». Одна из фраз, которую я уловила случайно, вовсе этого не желая, была: «Все мы – странники у порога, странники у порога жизни». И насколько я могла понять, смысл этой фразы заключался в том, что при теперешних обстоятельствах мы все должны оказывать гостеприимство друг другу, потому что мы все – странники у порога жизни. Ну что ж, пусть так, я помню, что задержалась на этой мысли, прежде чем прокралась за дверь. Как бы то ни было, вон по проходу – по улице, хочу я сказать, – идет Поль, возблагодарим же бога за то, что все меняется, за то, что у женщины сорока с лишним лет не так мало преимуществ.
Но что это, как он прекрасен в необычной игре света и тени! Он похож на собственный великолепный портрет кисти какого-нибудь футуриста. Перед ним и так нелегко устоять, даже когда на его лице не лежит печать трагедии. Одного беглого взгляда достаточно, чтобы заметить покорность во всем его облике, в его походке. Но на этот раз сострадание бессильно перед гордостью. Он – мое поражение. И еще что-то всплывает в моей памяти: недавний сон, я видела во сне, как Поль выходит из нашего класса в темную ночь вечности и громко хлопает дверью. Может быть, напоминание о быстротечности жизни поможет мне оказать гостеприимство этому малышу.
Позже у меня дома он говорит:
– Я безработный. Моя работа меня не устраивает. Делать то, что мне хочется, я тоже не могу – не хватает образования. Я заблудился. Как маленький. Вот я кто. Блудный сын. За что меня так наказывает судьба? Когда на меня перестанет обрушиваться удар за ударом?
– Тогда на рассвете я вам сказала правду, и вы это знаете, но не хотите видеть очевидное.
Я чувствую, что не понимаю Поля до конца. Как не понимаю до конца своих малышей. Наверное, ключ, который где-то тут, рядом, когда я спокойна, помог бы мне открыть последнюю дверь. Потому что сам ключ каким-то образом связан с таинственной грозной силой, заставляющей меня делать не то, что я хочу. Но разве я могу его отыскать, разве я могу его подобрать на разбитой дороге, по которой мчится моя жизнь? Для прозрения нужна «неколебимость». А сейчас передо мной стоит один из моих малышей, и больше всего ему хочется разреветься, как Маленькому Братику.
– Я хотел сказать что-то всему миру.
– Понимаю.
Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего милого мальчика. Я не дам тебя в обиду.
– Я чувствую, что должен сказать что-то всему миру или... или... ну, скажем... погибнуть.
– Понимаю.
Я делаю ему огромный сандвич с картофелем, холодным мясом и с чем-то еще, благо у меня в холодильнике хранится куча продуктов, вредных для здоровья, лишенных витаминов и чего-то еще.
– На что вы жили?
– Продавал вещи.
– Что-нибудь осталось?
– Велосипед.
Только бы не рассмеяться.
– Кому вы собираетесь его продать?
– Вам.
Тяжелейший приступ смеха в моем прежнем стиле.
– Кому, мне? Мужской велосипед? – Наконец мне удается взять себя в руки. – Прекрасно, покупаю. Сколько вы за него хотите?
– Восемь фунтов.
– Надеюсь, – отвечаю я сурово, – велосипед в полном порядке? Звонок, багажник, задний фонарик и все остальное?
Но я не в силах продолжать, он слишком печален. Лучше поговорить о том, что меня действительно тревожит.
– Поль, милый, я хочу, чтобы вы оказали мне услугу.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Я хочу, чтобы завтра утром вы прежде всего позвонили старшему инспектору, прямо домой, и сообщили о своем уходе вежливо, по всем правилам, с объяснением причин. И поблагодарили за то, что он предложил вам это место.
Поль обдумывает мои слова, глядя себе под ноги, как провинившийся мальчик.
– У. У. не понимает меня. Я должен сказать что-то всему миру.
Вдруг он поднимает глаза, и в них вспыхивает надежда.
– Кто-нибудь заменяет меня в школе?
– Да.
Я не знаю, надо ли продолжать. Потом понимаю, как невыносима для него неизвестность.
– Да. Старший учитель. Конечно, мужчина. В округе не нашлось квартиры для женщины, а поездки в автобусе слишком утомительны. Лет тридцати пяти. Претендует на более ответственный пост, но согласился выручить нас, пока в городе найдется работа, которая его устраивает. Веселый. Конечно, высокий. Еще один комплекс упражнений для моей шеи. Внешность Галахада, и все прочее тоже. – Сколько можно его дразнить? Я больше не могу. – Хотя во всем остальном Перси Герлгрейс – женщина: склонности, манеры, речь, имя. На самом деле, – у меня прилив красноречия, – он давно бы вышел замуж, попадись на его пути подходящий мужчина.
Но Поль перестал слушать, прежде чем я договорила, и мрачно смотрит в ночь сквозь кухонное окно. Ему страшно.
– Никто меня не понимает, – повторяет он, – а я должен сказать что-то всему миру.
Я молчу. Потому что он прав. Я плохо его понимаю. Я плохо работала и мало думала. Моим теперешним поискам не хватает целеустремленности. Бурные чувства и энтузиазм только мешают. Я слишком часто разражаюсь смехом и еще чаще проливаю потоки слез. Где строгость, простота, целомудрие и священный трепет художника, убежденного в своей правоте? Я опутана привязанностями. И сбита с толку не меньше моих малышей.
– Я зайду завтра, в середине дня, – говорит он; это его первая попытка заранее договориться о встрече, если память мне не изменяет.
– Можете привезти велосипед.
– Я его сокрушил! Я его сокрушил!
– Кого?
– Его величество старшего инспектора начальных школ мистера У. У. Аберкромби! Он сам обратился ко мне, и я милостиво согласился дать ему аудиенцию в баре. Он попросил, чтобы я... ну, скажем... пересмотрел свое решение. Мои слова сокрушили его!
– Не верю.
Я помню свой визит к старшему инспектору.
– Но это так!
– Я хочу сказать, не верю, что слова могут сокрушить кого-нибудь вроде У. У. Он несокрушим. Во всяком случае, с помощью слов.
– «Шесть футов административной власти в твидовой упаковке! – Вот что я заявил ему! – Шесть футов серой работоспособности! Жрец культа человеколюбия! Культ еще существует, но без вдохновения. Чаша, которую вы держите над нашими головами, пуста! – сказал я. – Пусть когда-то это было не так. Пусть когда-то доброта, о которой твердят наши учителя, питала вашу методику. Но сейчас чаша пуста. Административная пыль убила вдохновение. Чаша пуста! Пуста! – сказал я. – Остался только культ».
– И много вам пришлось выпить для храбрости?
– Семь кружек пива и четыре порции джина. О, как я счастлив! Как я счастлив!
– А он что сказал?
– Ему нечего было сказать. Эта длинная высохшая серая палка, эти десять ярдов серого твида, эта шестифутовая башня, сложенная из администрирования, работоспособности, элегантности, методики и мнимой доброты, рухнула, рассыпалась в прах, и мне пришлось помогать бармену выносить мусор.
Я не верю ему.
– Да здравствуют радости, которые дарит нам джин!
Поль достает бутылку бордо. С воодушевлением наливает мне через край, раскачиваясь, как заправский матрос на палубе корабля во время шторма.
– Выпьем, – шепчет он, высоко подняв бокал, – за вечер... вечер... ну, скажем... понимания!
Мы переносим бордо и Ван Гога в гостиную. Поль обладает поразительной способностью забывать о прошлом, даже недавнем, как забывают о смерти. Своей. А я только рада погрузиться в размышления о картинах и рисунках удивительного художника, который был наделен удивительным упорством и умер молодым, сгорев на огне собственной страсти. Какая пропасть отделяет это пламя от жалкого мерцания рядом со мной! Но в меня уже впиваются когти долга. Я должна вернуться к рисункам! Поль уносит французский вермут, который оставил у меня две недели тому назад...
– Так что же сказал У. У.? – спрашиваю я, когда мы усаживаемся.
В Селахе, где по углам висит паутина, говорят только правду.
– Он сокрушил меня.
– А как же ваша великолепная речь?
– Он сказал: «Надеюсь, вам было приятно высказаться, мистер Веркоу» – и поставил точку.
Темнота подступает все ближе, и сейчас, когда уже слишком поздно, я наконец понимаю, что означает стремление Поля сказать что-то всему миру. Он слез с ходуль, и его ум заблистал. Его раскрепощенный мозг кипит мыслями и переливается всеми цветами радуги, как пауа, и предо мной предстает лучшее, что есть в этом человеке, – человек, который за что-то борется.
Но я принадлежу к старшему поколению, и восторженность Поля угнетает меня сильнее, чем его отчаяние. Сияние преходящей славы только сгущает ночной мрак вокруг него. Почти до могильного – для того, кто его уже оплакал. Темнота подступает, поглощая все вокруг, до рассвета далеко, но меня больше не просят стать «этой женщиной». Тем лучше. После бегства Поля из школы в мире позади моих глаз произошла перестановка. Нет, этому человеку не суждено пожрать меня. Песенка «Ты да я» спета.
Посреди рассуждений о страсти как источнике вдохновения я встаю и подхожу к Полю. На этот раз мне не нужно запрокидывать голову. И я мгновенно вновь становлюсь учительницей. Поль сидит, откинувшись на спинку старого кресла, и смотрит на меня. Я треплю его по подбородку – первое добровольное прикосновение к его особе.
– Что случилось, что случилось, малыш?
Поль закрывает рот, молчание; с рассуждениями покончено.
– Что вы будете делать завтра?
Я знаю, чего он не будет делать завтра. Он не изуродует мой день. Не сорвет мою работу. Не помешает мне пойти в церковь, не заставит меня бодрствовать до четырех-пяти утра. В общем, не сделает меня «этой женщиной». И в частности, не пожрет меня. Отдает ли он себе в этом отчет? Думаю, что отдает. Он никогда не принадлежал к тем, кто не способен угадать смысл «прозрачных иносказаний». Пора ему понять, что я не могу быть для него последним прибежищем. Что нет для него прибежища. Пора понять, что «вера в другое существо» – миф.
Он смотрит поверх моей головы в окно, в темноту ночи, в темноту бесконечной ночи... И сейчас наконец ему нечего сказать. Как и мне. В Селахе воцаряется тишина, почта осязаемая. Огонь гаснет, я подхожу к двери и прислоняюсь к косяку. Какие найти для него слова? Что бы сказал Полю его преподобие? Наверное, то же, что с легкостью говорит при случае мне: «Благословляю вас». Но я не вправе произносить эти слова... И я наверняка не могу сообщить Полю ничего ценного. Теперь я хотя бы понимаю, в чем ошиблась, если уж не знаю, как ему помочь. Моя мысль работала недостаточно четко, я не могла быть ему хорошим поводырем. Долгие часы, которые я в ущерб работе тратила на разговоры, смех, музыку и алкоголь, пропали даром. Искусство и работу нельзя откладывать на завтра, потому что без них невозможно прозрение. Поля надо было держать подальше от моих кистей и книг, тогда я принесла бы ему гораздо больше пользы в те немногие минуты, которые у меня для него оставались. А я так щедро отдавала ему свое время. Щедро и бессмысленно. И сейчас я нищая.
– Я собираюсь, – спокойно отвечает он наконец, – сесть утром на автодрезину и уехать в Веллингтон. Поработаю на верфи, пока не получу место на судне. Дядя готов взять меня в компаньоны, его контора занимается мытьем окон.
Поль сливает в бутылку остатки французского вермута из своего стакана.
– Вы уедете утром домой?
– Домой? – переспрашивает он, поднимая глаза.
Я тоже чаша, которая пуста.
Его веки подрагивают, он разглядывает пустой стакан.
– Сейчас мне, наверное, лучше прогнать вас. Вам надо поспать.
– Домой? – переспрашивает он и снова смотрит на меня.
Я запускаю пальцы в волосы, и так уже поседевшие из-за него. Поль поднимает пустой стакан.
– Мой дом здесь!
Он произносит эти слова с покорностью пожилого человека, без ломанья, без жалости к себе. И ставит стакан на стол вверх дном.
Я запускаю в волосы все десять пальцев и вновь пытаюсь найти какие-нибудь слова, какие-нибудь удивительные слова, те единственные слова, которые нужно произнести. Волосы летят клочьями – только и всего. Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, распахиваю дверь и бегу, спотыкаясь, через темный сад к дому. Пробегаю через неосвещенную кухню в холл, оттуда в спальню, захлопываю за собой дверь, свертываюсь клубком на кровати и натягиваю на голову одеяло. Но и тут меня настигает звук удаляющихся шагов там, под деревьями. Я отчетливо слышу, как опускается на землю одна нога, потом другая... потом захлопываются ворота. «Ты слышишь эти шаги, бог?» – вопрошаю я. И все это оттого, что я изменила своей работе. Я так щедро отдавала ему свое время!
Щедро и бессмысленно.
Звук шагов стихает, растворяясь в безграничности ночи, и я вспоминаю слова, которые произнесла несколько месяцев тому назад: «В любое время, при любых обстоятельствах». Неужели он тоже их вспоминает? Какие круги разошлись от этих слов...
На следующий день – в воскресенье! – у задней двери дома на меня обрушивается родительница номер один.
– Мы все утро оттирали потолок! Сколько ведер воды вылили! А щетки пришлось сжечь! В жизни не видела, чтобы столько крови было у человека! Даю вам честное слово, мисс Воронтозов, куски сердца так и повисли на потолке! Кого хотите спросите!
– Что вы будете с ним делать?
Никто не любил Поля, я тоже его не любила.
– Ой, не знаю. Он ничей.
– На самом деле он мой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31