В классе инспектор – чудовище из моей прошлой жизни, высотой до неба, с красными глазами и черным ртом. Боже, помилуй меня, грешную.
– Рыжик, напиши снова упражнения, которые мы только что стерли с доски. Матаверо, ты будешь учить тех, кто читает слова, написанные зеленым мелком. Раремоана, твои ученики будут читать синие слова; Таме, у тебя будет желтая группа; Марк, у тебя – красная; у Мохи – фиолетовая... Блоссом, носовой платок. Блидин Хат, рубашка...
Мистер Аберкромби в несколько шагов добирается до пианино, обрывает меланхоличные октавы Таи, закрывает крышку и отправляет его в большую школу – мы возвращаемся к чтению...
...После занятий дежурные со щетками ждут за дверью, коротко переговариваясь друг с другом, а мы вчетвером сидим на низких столах и придирчиво разбираем урок. Речь заходит о ключевом словаре, о разнообразных возможностях его использования, и мы зовем в класс нескольких малышей. Дорожный рабочий прекрасно говорит. Я не могу не отметить ясность его мысли, легкость, с какой он схватывает новое, краткость его высказываний. И конечно, я не могу не отметить, что старший инспектор не отодвигается, когда я пытаюсь сесть на столе поудобнее и случайно – клянусь, случайно! – задеваю коленом его огромную ногу. Кроме того, я прекрасно вижу, что внешний вид гостей плохо согласуется с их осведомленностью. Они проверяют, как малыши, самые маленькие малыши, справляются с ключевым словарем, выслушивают мои страстные речи на излюбленную тему, и, что бы они о себе ни говорили, в их глазах светится живой интерес и настоящее понимание, поэтому я в конце концов прихожу к убеждению, что они могли бы подыскать работу получше. Правда, последнее замечание, сделанное уже стоя: «По-моему, она что-то уловила», кажется мне не слишком оригинальным, но я, пожалуй, готова выслушать его еще раз. И я с готовностью выслушиваю замечание более приземистого и менее опрятного из двух мужчин, который спотыкается о мусорный ящик и, едва не разбив подбородок, говорит:
– Опрятность и обучение несовместимы.
Мне правится такой образ мыслей, и, хотя я прекрасно расслышала, что он сказал, я прошу его:
– Пожалуйста, еще раз.
– Опрятность и обучение, – повторяет он, – несовместимы.
– Так как же, мадам, – Перси Герлгрейс догоняет меня по дороге домой, когда я обхожу плотников, кучи строительного мусора, заметно подросшие новые домики и вырванные из земли стволы пальм, – удалось вам поладить со светочами науки?
– С какими светочами? Кто эти люди?
– Профессор Монтифиоре и доктор Огастес из университета.
...Не могу понять, жалуюсь я дельфиниумам, когда гуляю вечером по саду и, ежась от резких порывов ветра, любуюсь на своих любимцев, которые сияют не по сезону и не по чину высоко над моей головой. Совершенно не могу понять, зачем он привозит ко мне этих людей. Я занимаюсь такой элементарной, такой простейшей, такой насущной работой. Им наверняка все это прекрасно известно. Но одно я все-таки понимаю. Каждый раз, когда в сборном домике разгорается спор с очередными посетителями, каждый раз, когда я протестую и размахиваю руками, у меня появляются новые мысли.
Я иду в Селах, откладываю в сторону третью часть хрестоматии и пишу еще одно пояснение к своей программе.
Недолго. На нас обрушивается одна из тех внезапных свирепых бурь, которые рождаются в Тихом океане и обычно минуют эти широты. Как они называются? Торнадо... тайфуны? Во всяком случае, здесь, в Новой Зеландии, их, как правило, не бывает. Селах, наверное, сейчас унесет из сада. Мне страшно, я торопливо прикрываю исписанные страницы и прячусь вместе со своими мыслями под надежной крышей дома... где развожу огонь.
– Мисс Воронтозов, – раздается мелодичный голос, и босоногая Хирани, без труда лавируя среди малышей, приближается ко мне, – нэнни сказала мне сказать вам, что Раухии стало хуже вчера ночью. В четверг.
Я не отвечаю.
– Вчера ночью, в больнице, когда уже потушили свет.
Я все еще не отвечаю.
– Его положили на террасу, потому что ему стало немного лучше, а когда погасили свет, пришли какие-то люди навестить других больных на террасе, они пили пиво и курили. Они очень шумели и курили, Раухия расстроился, а ночью у него случился припадок с сердцем. И доктор перевел его назад в комнату.
– Нэнни сказала, что у него случился припадок?
– Да, мисс Воронтозов. Ей позвонили из больницы.
– Спасибо, Хирани. Ты хорошо сделала, что пришла рассказать мне об этом. Мистер Риердон уже знает?
– Да, мисс Воронтозов. Я только что ему сказала, мисс Воронтозов.
– Спасибо, Хирани.
Она поворачивается и проделывает долгий обратный путь, с умыслом случайно задевая по дороге Рыжика. Он провожает ее взглядом, не отходя от стола, где стоит, согнувшись над утренним письменным заданием; каждая веснушка на его лице пылает.
– Матаверо, подойди ко мне.
Появляется Раухия в миниатюре.
– Вот тебе листок бумаги, найди карандаш.
Я отворачиваюсь и, пока Матаверо не возвращается, смотрю на свой холм, сегодня серый.
– Сядь за мой стол и напиши письмо дедушке.
– Черт, я ненавижу писать.
– Я схожу домой и принесу настоящий конверт и марку. Ты сам приклеишь марку, положишь письмо в конверт и опустишь в мой почтовый ящик. Или нет. Лучше возьми свой маленький велосипед, прокатись до магазина и опусти письмо в настоящий почтовый ящик.
– Я умею писать «дорогой». А как пишется «дедушка»?
– Ты, кажется, называешь дедушку «нэнни»?
– Верно. «Дорогой нэнни». Я умею писать «нэнни». Не надо говорить буквы.
«Дорогой нэнни.
Папа и мама
Не хотят пускать меня к
тебе но я
приеду на велосипеде.
Я не буду заходить в твою
комнату и трогать твои
вещи. Ты можешь
меня немного
побить.
Привет от
Матаверо».
– Я тебя сфотографировала, здесь несколько маленьких карточек. Положи их тоже в конверт. Тогда нэнни сможет посмотреть на тебя. А это карточки твоего дедушки, я недавно сфотографировала его у себя Дома на заднем крыльце. Специально для тебя. Чтобы ты мог посмотреть на дедушку. Всегда, когда захочешь.
Вряд ли Раухия станет думать обо мне в свои последние дни.
– Вы не знаете, наш председатель был вчера в сознании? – спрашиваю я каноника на следующий день во время панихиды, когда директор кончает свою речь.
– Да-а. В сознании. Да-а.
– Мне просто хотелось узнать, успел он получить вчера письмо или нет. Матаверо послал ему письмо в пятницу.
– Не могу сказать. Но он был в сознании. Да-а.
– Когда я приехал, – говорит директор, – Раухия дочитывал какое-то письмо и попросил немного подождать за дверью. Прежде он никогда не просил меня подождать.
– Хирани, тебе не попалось распечатанное письмо от Матаверо среди вещей Раухии? – спрашиваю я, когда мы уже сидим за поминальным столом.
– Знаете, мисс Воронтозов, там был какой-то конверт с фотографиями.
– Правда... и он был распечатан?
– Да, распечатан.
– Правда...
– Почетный караул от школы – это замечательно, мисс Воронтозов.
– Правда... Значит, последние минуты он все-таки провел с Матаверо.
– Мадам привереда, я приобрел билет на два лица в кабаре на субботу, – заявляет мистер Герлгрейс, прохаживаясь по моему классу перед началом занятий.
Он говорит, что ему нет сорока. Он без конца повторяет, что ему нет сорока. При каждом удобном случае... Так что это, конечно, неправда.
– Сколько человек приглашено?
– Двадцать пять без вас.
– Двадцать четыре лишних.
Перси Герлгрейс любит бывать на людях, любит, чтобы его развлекали. Он знает все новомодные словечки, и больше всего на свете ему хочется быть душой общества.
– Мы собираемся отпраздновать мой перевод в Окленд. Как можно веселиться без кучи знакомых?
– А почему нужно веселиться? Мне нравится сидеть в кабаре и грустить. Какой в субботу оркестр?
– Маорийский струнный ансамбль.
– Напитки?
– Джин, виски... бренди. Все, что развязывает язык.
– Меня устраивает только шампанское. Или водка.
– О женщина, в этой стране нельзя достать водку!
– Не называйте меня женщиной!
– Христос, обращаясь к Марии Магдалине, называл ее женщиной.
– Прекрасный ответ. Поздравляю.
– Есть у вас платье?
– Севен и Блоссом! Будьте добры, возьмите ведро и налейте воды в корыто.
– Настоящее шикарное платье?
– Матаверо, ты уже достаточно подрос, чтобы открыть окно? Рыжик, сегодня я попрошу тебя подготовить глину. Будь так добр.
– Я хотел бы, – продолжает сладкоречивый Перси, переходя на язык своих знакомых, – чтобы мы имели возможность любоваться всеми пикантными частями вашего тела, не напрягая воображения.
– Мистер Герлгрейс, «тело» относится к словам, которые не числятся в моем лексиконе. Раремоана, посади Хиневаку на пианино, она сразу перестанет плакать.
Перси со смехом опускается на стул около пианино и откидывается на спинку, как диктует современная мода.
– Оно для вас слишком грубо?
– Хирани, спасибо. Рыжик сам справится с глиной. Пойди к мистеру Риердону и спроси, не можешь ли ты чем-нибудь ему помочь.
Я обладаю сверхчувствительностью к зову пола, к неодолимости этого зова. Я смертельно боюсь самого этого слова, если только оно не употребляется в чисто академическом смысле. Я не в силах смотреть на этих детей, которых притягивает друг к другу магнит «Ты да я». Я не в силах смотреть на двух влюбленных, если женщина в этой паре не я. Не говоря уже, что с меня довольно близнецов, рожденных до срока. На кладбище и без того хватает могил, где похоронена любовь. По-моему, Рыжика пора убрать из этой школы. О, каким это будет отдохновением – целый вечер танцевать под звуки маорийской музыки и пить шампанское с Перси, который начисто лишен пола...
Трудись или погибни.
Еще несколько недель, пока не кончилась осень, я могу выбирать. А потом настанет зима.
Они должны приехать со дня на день, они – инспектора. И отнюдь не с дружеским визитом, как приезжал весь этот год старший инспектор, когда привозил и увозил пишущую машинку и вызывал меня на бесконечные разговоры одним своим присутствием, одним только умением слушать, – эти инспектора приедут инспектировать. Они должны детально ознакомиться с моей работой в качестве инспекторов, а не как-нибудь иначе.
Я страшно нервничаю. Сейчас без двадцати девять, среда, а они должны были приехать в начале недели. В понедельник я не сомневалась в успехе, во вторник еще держалась, но к сегодняшнему дню от меня уже ничего не осталось. Целых три дня я хожу в вязаной кремовой кофточке, в которой обычно встречаю столь грозные события, и все время боюсь, что она испачкается. Три утра подряд я энергично чищу свои черные туфли, чего обычно никогда не делаю, и надеваю по очереди все свои маорийские пояса. Но они не приезжают, ожиданию нет конца.
Не стоит даже пытаться сохранять спокойствие. Бесконечный список моих неудач и ошибок высасывает из меня кровь, будто вампир, которого я сотворила собственными руками, инспектора здесь ни при чем. Ничто в эти дни не заставит меня поверить в преданность старшего инспектора, хотя он заботился обо мне весь этот год, поддерживал меня и всеми силами старался завоевать мое доверие. Разум малышей бессилен перед призраком, мой разум бессилен перед этим, этим... ну, скажем... пугалом учителей.
Я похоронила свои тайные надежды: меня признают безупречной учительницей приготовительного класса, я получаю самый высокий балл, одним прыжком – великолепное зрелище! – настигаю своих коллег и занимаю наконец почетное место в кругу других учителей. Я уверена, что меня нельзя считать хорошей учительницей. И даже плохой учительницей. Я вообще не учительница. Я просто дипломированная идиотка, которая почему-то разгуливает среди детей. Если бы я вела рабочие тетради, составляла трафаретные планы уроков, занималась по стандартному расписанию, учила детей, стоя у доски с указкой в руках, и требовала полной тишины, как другие учителя, тогда... тогда по крайней мере я могла бы рассчитывать на приличный балл.
Расплата за право идти своей дорогой! Что они подумают о программе по чтению, которую я составляю? И о графике ритма работы, который висит на доске вместо расписания? Но я все равно должна показать им и программу и график. Я делаю то, во что верю. Я верю в то, что делаю. Скорее я отправлюсь на тот свет, чем вернусь на стезю мертвой педагогики.
Что, если в их присутствии малыши ни с того, ни с сего начнут танцевать, как они иногда делают? Что, если они будут отвечать на их вопросы так же непринужденно, как отвечают мне? На прошлой неделе Матаверо поднялся и начал танцевать хаку просто от избытка энергии. Вдруг кто-нибудь случайно наступит на больную ногу Рити, как я тогда справлюсь с самым трудным местом в секвенции? А рев Маленького Братика! А страстные объятия Мохи! И как быть с Севеном и с топором? И как быть, если я по ошибке скажу инспектору, чтобы он высморкал нос? Что я наделала, что я наделала...
Иногда я чувствую, что мне уже не по силам расплачиваться за удовольствие идти не в ногу, и все-таки я должна делать то, во что верю, или вовсе ничего не делать. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься чем-нибудь другим. Но противоречия, которые меня раздирают, сделают ее еще короче. Как выбраться из этого ада?
О мои ошибки... мои ошибки! Что я за невыносимый человек...
Иди и делай свое дело... или погибни.
Трудись или погибни.
Другого пути нет.
Утро четверга, и теперь я знаю, почему они до сих пор не приехали. Они хотели дать мне время дописать программу. Еще нет девяти, я сижу, опустив ноги в горячую мыльную воду, что меня всегда утешает и успокаивает, и мне приходит в голову, что нужно начать программу с цитаты из Мопассана. «У слов есть душа, но она безмолвствует, пока слово не попадает на предназначенное ему место». Теперь мне лучше. Всему есть причина, я уверена, что они появятся сегодня утром. Во всяком случае, вчера вечером я выстирала свою кремовую кофточку, высушила ее за ночь и сегодня в четвертый раз чищу туфли. Если не считать, что я не осилила глажки, все складывается как-то подозрительно хорошо.
Прежде чем выйти из кухни, я бросаю взгляд на бренди, но благоразумие одерживает верх. Во-первых, может выдать запах, во-вторых, я боюсь стать неуклюжей и случайно наступить на чей-нибудь толстенький палец, в-третьих, после бренди иногда наступает состояние полнейшей апатии. Я должна заставить себя выйти из дому без этого костыля, я должна спокойно пройти мимо дельфиниумов без этого костыля, мои ноги с распухшими венами должны дотащить меня до плотников и до сборного домика усилиями своих собственных мускулов. Если они на это способны.
Я снова иду по новой бетонированной дорожке в большую школу, чтобы пожелать удачи моему дорогому директору, а Перси четвертый раз подряд приходит в сборный домик, чтобы пожелать удачи мне.
– Почему, собственно, вы так панически боитесь инспекторов? – спрашивает он, пробираясь между песочницей и корытом к стулу возле пианино.
– А вы не боитесь?
– Мадам! Я уверен, что вы уже научились не принимать их всерьез.
– Я уже научилась ни в чем их не обвинять. Юджин научил меня не обвинять других в собственных несчастьях. Я нервничаю, потому что у меня вечно получается что-нибудь не так. Потому что я все время совершаю ошибки.
– Вы нервничаете потому, что ждете. Иначе в эту самую минуту вы бы преспокойно сидели в каком-нибудь другом классе и наслаждались бездельем, как я.
Перси покачивает ногой в модном ботинке.
– Да не в этом дело! Я понимаю, что не являюсь исключением, и жду, как все люди. Не в этом дело. Я нервничаю, потому что... потому что наделала кучу ошибок! Гору ошибок!
– Не обманывайте себя. Вы нервничаете, потому что надеетесь на одобрение и боитесь, а вдруг не одобрят. Только не говорите потом, что я не пытался вас предупредить. Вы заклеймены. Зарубите это на носу и смиритесь, тогда не будете зря портить себе кровь. Как бы вас ни обожал старший инспектор, это еще не значит, что в его власти одобрить вашу работу. Нужно смотреть фактам в лицо и рассчитывать только на себя.
Трудиться или погибнуть.
Трудиться? Погибнуть?
Утро пятницы, последний день учебного года.
– Как вы думаете, – спрашиваю я директора, сидя у него в классе перед началом занятий, – неужели они приедут сегодня? В последний день занятий, в дождь?
– Надеюсь, они все-таки дадут знать о своем приезде.
Я расстаюсь с ним и иду по бетонированной дорожке к сборному домику. Сегодня утром я не почистила туфли, моя кремовая кофточка испачкана краской и мелом. Надо было надеть халат. Сегодня я не взяла в руки программу, чтобы бросить на нее последний тревожный взгляд, и не включила утюг, чтобы через минуту его выключить. Я даже не пожелала директору удачи. Я еще сохранила способность ощущать ритм.
– Ну как, пахнет от меня чем-нибудь подозрительным? – спрашиваю я щеголя Перси, который расхаживает среди моих малышей, занятых подготовкой класса к занятиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Рыжик, напиши снова упражнения, которые мы только что стерли с доски. Матаверо, ты будешь учить тех, кто читает слова, написанные зеленым мелком. Раремоана, твои ученики будут читать синие слова; Таме, у тебя будет желтая группа; Марк, у тебя – красная; у Мохи – фиолетовая... Блоссом, носовой платок. Блидин Хат, рубашка...
Мистер Аберкромби в несколько шагов добирается до пианино, обрывает меланхоличные октавы Таи, закрывает крышку и отправляет его в большую школу – мы возвращаемся к чтению...
...После занятий дежурные со щетками ждут за дверью, коротко переговариваясь друг с другом, а мы вчетвером сидим на низких столах и придирчиво разбираем урок. Речь заходит о ключевом словаре, о разнообразных возможностях его использования, и мы зовем в класс нескольких малышей. Дорожный рабочий прекрасно говорит. Я не могу не отметить ясность его мысли, легкость, с какой он схватывает новое, краткость его высказываний. И конечно, я не могу не отметить, что старший инспектор не отодвигается, когда я пытаюсь сесть на столе поудобнее и случайно – клянусь, случайно! – задеваю коленом его огромную ногу. Кроме того, я прекрасно вижу, что внешний вид гостей плохо согласуется с их осведомленностью. Они проверяют, как малыши, самые маленькие малыши, справляются с ключевым словарем, выслушивают мои страстные речи на излюбленную тему, и, что бы они о себе ни говорили, в их глазах светится живой интерес и настоящее понимание, поэтому я в конце концов прихожу к убеждению, что они могли бы подыскать работу получше. Правда, последнее замечание, сделанное уже стоя: «По-моему, она что-то уловила», кажется мне не слишком оригинальным, но я, пожалуй, готова выслушать его еще раз. И я с готовностью выслушиваю замечание более приземистого и менее опрятного из двух мужчин, который спотыкается о мусорный ящик и, едва не разбив подбородок, говорит:
– Опрятность и обучение несовместимы.
Мне правится такой образ мыслей, и, хотя я прекрасно расслышала, что он сказал, я прошу его:
– Пожалуйста, еще раз.
– Опрятность и обучение, – повторяет он, – несовместимы.
– Так как же, мадам, – Перси Герлгрейс догоняет меня по дороге домой, когда я обхожу плотников, кучи строительного мусора, заметно подросшие новые домики и вырванные из земли стволы пальм, – удалось вам поладить со светочами науки?
– С какими светочами? Кто эти люди?
– Профессор Монтифиоре и доктор Огастес из университета.
...Не могу понять, жалуюсь я дельфиниумам, когда гуляю вечером по саду и, ежась от резких порывов ветра, любуюсь на своих любимцев, которые сияют не по сезону и не по чину высоко над моей головой. Совершенно не могу понять, зачем он привозит ко мне этих людей. Я занимаюсь такой элементарной, такой простейшей, такой насущной работой. Им наверняка все это прекрасно известно. Но одно я все-таки понимаю. Каждый раз, когда в сборном домике разгорается спор с очередными посетителями, каждый раз, когда я протестую и размахиваю руками, у меня появляются новые мысли.
Я иду в Селах, откладываю в сторону третью часть хрестоматии и пишу еще одно пояснение к своей программе.
Недолго. На нас обрушивается одна из тех внезапных свирепых бурь, которые рождаются в Тихом океане и обычно минуют эти широты. Как они называются? Торнадо... тайфуны? Во всяком случае, здесь, в Новой Зеландии, их, как правило, не бывает. Селах, наверное, сейчас унесет из сада. Мне страшно, я торопливо прикрываю исписанные страницы и прячусь вместе со своими мыслями под надежной крышей дома... где развожу огонь.
– Мисс Воронтозов, – раздается мелодичный голос, и босоногая Хирани, без труда лавируя среди малышей, приближается ко мне, – нэнни сказала мне сказать вам, что Раухии стало хуже вчера ночью. В четверг.
Я не отвечаю.
– Вчера ночью, в больнице, когда уже потушили свет.
Я все еще не отвечаю.
– Его положили на террасу, потому что ему стало немного лучше, а когда погасили свет, пришли какие-то люди навестить других больных на террасе, они пили пиво и курили. Они очень шумели и курили, Раухия расстроился, а ночью у него случился припадок с сердцем. И доктор перевел его назад в комнату.
– Нэнни сказала, что у него случился припадок?
– Да, мисс Воронтозов. Ей позвонили из больницы.
– Спасибо, Хирани. Ты хорошо сделала, что пришла рассказать мне об этом. Мистер Риердон уже знает?
– Да, мисс Воронтозов. Я только что ему сказала, мисс Воронтозов.
– Спасибо, Хирани.
Она поворачивается и проделывает долгий обратный путь, с умыслом случайно задевая по дороге Рыжика. Он провожает ее взглядом, не отходя от стола, где стоит, согнувшись над утренним письменным заданием; каждая веснушка на его лице пылает.
– Матаверо, подойди ко мне.
Появляется Раухия в миниатюре.
– Вот тебе листок бумаги, найди карандаш.
Я отворачиваюсь и, пока Матаверо не возвращается, смотрю на свой холм, сегодня серый.
– Сядь за мой стол и напиши письмо дедушке.
– Черт, я ненавижу писать.
– Я схожу домой и принесу настоящий конверт и марку. Ты сам приклеишь марку, положишь письмо в конверт и опустишь в мой почтовый ящик. Или нет. Лучше возьми свой маленький велосипед, прокатись до магазина и опусти письмо в настоящий почтовый ящик.
– Я умею писать «дорогой». А как пишется «дедушка»?
– Ты, кажется, называешь дедушку «нэнни»?
– Верно. «Дорогой нэнни». Я умею писать «нэнни». Не надо говорить буквы.
«Дорогой нэнни.
Папа и мама
Не хотят пускать меня к
тебе но я
приеду на велосипеде.
Я не буду заходить в твою
комнату и трогать твои
вещи. Ты можешь
меня немного
побить.
Привет от
Матаверо».
– Я тебя сфотографировала, здесь несколько маленьких карточек. Положи их тоже в конверт. Тогда нэнни сможет посмотреть на тебя. А это карточки твоего дедушки, я недавно сфотографировала его у себя Дома на заднем крыльце. Специально для тебя. Чтобы ты мог посмотреть на дедушку. Всегда, когда захочешь.
Вряд ли Раухия станет думать обо мне в свои последние дни.
– Вы не знаете, наш председатель был вчера в сознании? – спрашиваю я каноника на следующий день во время панихиды, когда директор кончает свою речь.
– Да-а. В сознании. Да-а.
– Мне просто хотелось узнать, успел он получить вчера письмо или нет. Матаверо послал ему письмо в пятницу.
– Не могу сказать. Но он был в сознании. Да-а.
– Когда я приехал, – говорит директор, – Раухия дочитывал какое-то письмо и попросил немного подождать за дверью. Прежде он никогда не просил меня подождать.
– Хирани, тебе не попалось распечатанное письмо от Матаверо среди вещей Раухии? – спрашиваю я, когда мы уже сидим за поминальным столом.
– Знаете, мисс Воронтозов, там был какой-то конверт с фотографиями.
– Правда... и он был распечатан?
– Да, распечатан.
– Правда...
– Почетный караул от школы – это замечательно, мисс Воронтозов.
– Правда... Значит, последние минуты он все-таки провел с Матаверо.
– Мадам привереда, я приобрел билет на два лица в кабаре на субботу, – заявляет мистер Герлгрейс, прохаживаясь по моему классу перед началом занятий.
Он говорит, что ему нет сорока. Он без конца повторяет, что ему нет сорока. При каждом удобном случае... Так что это, конечно, неправда.
– Сколько человек приглашено?
– Двадцать пять без вас.
– Двадцать четыре лишних.
Перси Герлгрейс любит бывать на людях, любит, чтобы его развлекали. Он знает все новомодные словечки, и больше всего на свете ему хочется быть душой общества.
– Мы собираемся отпраздновать мой перевод в Окленд. Как можно веселиться без кучи знакомых?
– А почему нужно веселиться? Мне нравится сидеть в кабаре и грустить. Какой в субботу оркестр?
– Маорийский струнный ансамбль.
– Напитки?
– Джин, виски... бренди. Все, что развязывает язык.
– Меня устраивает только шампанское. Или водка.
– О женщина, в этой стране нельзя достать водку!
– Не называйте меня женщиной!
– Христос, обращаясь к Марии Магдалине, называл ее женщиной.
– Прекрасный ответ. Поздравляю.
– Есть у вас платье?
– Севен и Блоссом! Будьте добры, возьмите ведро и налейте воды в корыто.
– Настоящее шикарное платье?
– Матаверо, ты уже достаточно подрос, чтобы открыть окно? Рыжик, сегодня я попрошу тебя подготовить глину. Будь так добр.
– Я хотел бы, – продолжает сладкоречивый Перси, переходя на язык своих знакомых, – чтобы мы имели возможность любоваться всеми пикантными частями вашего тела, не напрягая воображения.
– Мистер Герлгрейс, «тело» относится к словам, которые не числятся в моем лексиконе. Раремоана, посади Хиневаку на пианино, она сразу перестанет плакать.
Перси со смехом опускается на стул около пианино и откидывается на спинку, как диктует современная мода.
– Оно для вас слишком грубо?
– Хирани, спасибо. Рыжик сам справится с глиной. Пойди к мистеру Риердону и спроси, не можешь ли ты чем-нибудь ему помочь.
Я обладаю сверхчувствительностью к зову пола, к неодолимости этого зова. Я смертельно боюсь самого этого слова, если только оно не употребляется в чисто академическом смысле. Я не в силах смотреть на этих детей, которых притягивает друг к другу магнит «Ты да я». Я не в силах смотреть на двух влюбленных, если женщина в этой паре не я. Не говоря уже, что с меня довольно близнецов, рожденных до срока. На кладбище и без того хватает могил, где похоронена любовь. По-моему, Рыжика пора убрать из этой школы. О, каким это будет отдохновением – целый вечер танцевать под звуки маорийской музыки и пить шампанское с Перси, который начисто лишен пола...
Трудись или погибни.
Еще несколько недель, пока не кончилась осень, я могу выбирать. А потом настанет зима.
Они должны приехать со дня на день, они – инспектора. И отнюдь не с дружеским визитом, как приезжал весь этот год старший инспектор, когда привозил и увозил пишущую машинку и вызывал меня на бесконечные разговоры одним своим присутствием, одним только умением слушать, – эти инспектора приедут инспектировать. Они должны детально ознакомиться с моей работой в качестве инспекторов, а не как-нибудь иначе.
Я страшно нервничаю. Сейчас без двадцати девять, среда, а они должны были приехать в начале недели. В понедельник я не сомневалась в успехе, во вторник еще держалась, но к сегодняшнему дню от меня уже ничего не осталось. Целых три дня я хожу в вязаной кремовой кофточке, в которой обычно встречаю столь грозные события, и все время боюсь, что она испачкается. Три утра подряд я энергично чищу свои черные туфли, чего обычно никогда не делаю, и надеваю по очереди все свои маорийские пояса. Но они не приезжают, ожиданию нет конца.
Не стоит даже пытаться сохранять спокойствие. Бесконечный список моих неудач и ошибок высасывает из меня кровь, будто вампир, которого я сотворила собственными руками, инспектора здесь ни при чем. Ничто в эти дни не заставит меня поверить в преданность старшего инспектора, хотя он заботился обо мне весь этот год, поддерживал меня и всеми силами старался завоевать мое доверие. Разум малышей бессилен перед призраком, мой разум бессилен перед этим, этим... ну, скажем... пугалом учителей.
Я похоронила свои тайные надежды: меня признают безупречной учительницей приготовительного класса, я получаю самый высокий балл, одним прыжком – великолепное зрелище! – настигаю своих коллег и занимаю наконец почетное место в кругу других учителей. Я уверена, что меня нельзя считать хорошей учительницей. И даже плохой учительницей. Я вообще не учительница. Я просто дипломированная идиотка, которая почему-то разгуливает среди детей. Если бы я вела рабочие тетради, составляла трафаретные планы уроков, занималась по стандартному расписанию, учила детей, стоя у доски с указкой в руках, и требовала полной тишины, как другие учителя, тогда... тогда по крайней мере я могла бы рассчитывать на приличный балл.
Расплата за право идти своей дорогой! Что они подумают о программе по чтению, которую я составляю? И о графике ритма работы, который висит на доске вместо расписания? Но я все равно должна показать им и программу и график. Я делаю то, во что верю. Я верю в то, что делаю. Скорее я отправлюсь на тот свет, чем вернусь на стезю мертвой педагогики.
Что, если в их присутствии малыши ни с того, ни с сего начнут танцевать, как они иногда делают? Что, если они будут отвечать на их вопросы так же непринужденно, как отвечают мне? На прошлой неделе Матаверо поднялся и начал танцевать хаку просто от избытка энергии. Вдруг кто-нибудь случайно наступит на больную ногу Рити, как я тогда справлюсь с самым трудным местом в секвенции? А рев Маленького Братика! А страстные объятия Мохи! И как быть с Севеном и с топором? И как быть, если я по ошибке скажу инспектору, чтобы он высморкал нос? Что я наделала, что я наделала...
Иногда я чувствую, что мне уже не по силам расплачиваться за удовольствие идти не в ногу, и все-таки я должна делать то, во что верю, или вовсе ничего не делать. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься чем-нибудь другим. Но противоречия, которые меня раздирают, сделают ее еще короче. Как выбраться из этого ада?
О мои ошибки... мои ошибки! Что я за невыносимый человек...
Иди и делай свое дело... или погибни.
Трудись или погибни.
Другого пути нет.
Утро четверга, и теперь я знаю, почему они до сих пор не приехали. Они хотели дать мне время дописать программу. Еще нет девяти, я сижу, опустив ноги в горячую мыльную воду, что меня всегда утешает и успокаивает, и мне приходит в голову, что нужно начать программу с цитаты из Мопассана. «У слов есть душа, но она безмолвствует, пока слово не попадает на предназначенное ему место». Теперь мне лучше. Всему есть причина, я уверена, что они появятся сегодня утром. Во всяком случае, вчера вечером я выстирала свою кремовую кофточку, высушила ее за ночь и сегодня в четвертый раз чищу туфли. Если не считать, что я не осилила глажки, все складывается как-то подозрительно хорошо.
Прежде чем выйти из кухни, я бросаю взгляд на бренди, но благоразумие одерживает верх. Во-первых, может выдать запах, во-вторых, я боюсь стать неуклюжей и случайно наступить на чей-нибудь толстенький палец, в-третьих, после бренди иногда наступает состояние полнейшей апатии. Я должна заставить себя выйти из дому без этого костыля, я должна спокойно пройти мимо дельфиниумов без этого костыля, мои ноги с распухшими венами должны дотащить меня до плотников и до сборного домика усилиями своих собственных мускулов. Если они на это способны.
Я снова иду по новой бетонированной дорожке в большую школу, чтобы пожелать удачи моему дорогому директору, а Перси четвертый раз подряд приходит в сборный домик, чтобы пожелать удачи мне.
– Почему, собственно, вы так панически боитесь инспекторов? – спрашивает он, пробираясь между песочницей и корытом к стулу возле пианино.
– А вы не боитесь?
– Мадам! Я уверен, что вы уже научились не принимать их всерьез.
– Я уже научилась ни в чем их не обвинять. Юджин научил меня не обвинять других в собственных несчастьях. Я нервничаю, потому что у меня вечно получается что-нибудь не так. Потому что я все время совершаю ошибки.
– Вы нервничаете потому, что ждете. Иначе в эту самую минуту вы бы преспокойно сидели в каком-нибудь другом классе и наслаждались бездельем, как я.
Перси покачивает ногой в модном ботинке.
– Да не в этом дело! Я понимаю, что не являюсь исключением, и жду, как все люди. Не в этом дело. Я нервничаю, потому что... потому что наделала кучу ошибок! Гору ошибок!
– Не обманывайте себя. Вы нервничаете, потому что надеетесь на одобрение и боитесь, а вдруг не одобрят. Только не говорите потом, что я не пытался вас предупредить. Вы заклеймены. Зарубите это на носу и смиритесь, тогда не будете зря портить себе кровь. Как бы вас ни обожал старший инспектор, это еще не значит, что в его власти одобрить вашу работу. Нужно смотреть фактам в лицо и рассчитывать только на себя.
Трудиться или погибнуть.
Трудиться? Погибнуть?
Утро пятницы, последний день учебного года.
– Как вы думаете, – спрашиваю я директора, сидя у него в классе перед началом занятий, – неужели они приедут сегодня? В последний день занятий, в дождь?
– Надеюсь, они все-таки дадут знать о своем приезде.
Я расстаюсь с ним и иду по бетонированной дорожке к сборному домику. Сегодня утром я не почистила туфли, моя кремовая кофточка испачкана краской и мелом. Надо было надеть халат. Сегодня я не взяла в руки программу, чтобы бросить на нее последний тревожный взгляд, и не включила утюг, чтобы через минуту его выключить. Я даже не пожелала директору удачи. Я еще сохранила способность ощущать ритм.
– Ну как, пахнет от меня чем-нибудь подозрительным? – спрашиваю я щеголя Перси, который расхаживает среди моих малышей, занятых подготовкой класса к занятиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31