Регистраторша, которой было явно не больше четырнадцати, не сводила с меня глаз. Нетрудно догадаться, что она думает. Я ведь отброс, непригодный к нормальной жизни, я – по ту сторону. С горечью я подумала, что она, должно быть, все утро надоедала сестрам вопросом: «А какие они, наркоманы?»
Как это все несправедливо! Она судит обо мне только по тому, что я из Клойстерса. Откуда ей знать, что я вовсе не такая, как все остальные?
Несколько раз хихикнув, регистратор велела мне заполнить бланк.
– А счет прислать в… э-э, Клойстерс? – спросила она с притворным безразличием. В приемной все заметно насторожились, услышав это слово.
– Да, – пробормотала я в ответ. Хотя мне очень хотелось сказать: «Повторите это еще раз, и погромче, а то в Уотерфорде не расслышали!»
Я почувствовала себя старой и измученной рядом с этой молоденькой дурочкой. Она, вероятно думает, что уж она-то никогда и ни за что не окажется в Клойстерсе, и что я – просто идиотка, что докатилась до этого. Но и я когда-то была такой же, как она – молодой и глупой. Я тоже думала, что неприятностям меня не сломить. Я тоже считала, что слишком умна для того, чтобы со мной случилось что-нибудь плохое.
Я села и приготовилась к долгому ожиданию. Несмотря на то, что я не была у зубного сто лет, я прекрасно помнила всю процедуру. Мы с Марго молча сидели, читая потрепанные экземпляры «Католического вестника», единственного имевшегося здесь журнала. Я попыталась развлечься рубрикой «Наши намерения», в которой люди молятся о том, чтобы миновало то плохое, что им приходится переживать. Сознавать, что другим тоже несладко приходится, – очень бодрит.
Время от времени меня захлестывал очередной приступ зубной боли, и тогда я прижимала ладонь к своей бедной распухшей щеке, тихонько стонала и мечтала о наркотиках. Подняв голову, я обнаруживала, что вся приемная с меня глаз не сводит.
Разумеется, как только девица объявила мне: «Доктор О'Дауд сейчас вас примет», боль прошла. У меня всегда так. Как-то я даже сочинила песенку о разных болях, травмах и т. д. В ту самую секунду, когда я вошла в кабинет, все симптомы исчезли, можно было, разве что, поставить мне диагноз: синдром барона Мюнхгаузена. Итак, я скользнула в кабинет. Уже запаха хватило бы, чтобы упасть в обморок.
К счастью, оказалось, что дантист О'Дауд-толстенький, жизнерадостный, улыбчивый человечек, а не тот Доктор Смерть, которого нарисовало мое воображение.
– Забирайтесь в кресло, барышня, – поторопил он. – Давайте посмотрим.
Я забралась. Он посмотрел.
Рыская по моему рту с такой остренькой металлической штучкой и зеркальцем, он завел разговор, который, видимо, должен был отвлечь меня от неприятных ощущений и снять напряжение.
– Итак, вы из Клойстерса? – спросил он.
– Ах-ах, – я попыталась кивнуть.
– Алкоголь?
Я попыталась изобразить отрицание бровями:
– А-акоики.
– А-а! Наркотики? – мне понравилось, что в его голосе не было неодобрения. – Мне вот всегда было интересно: а как, собственно, определить, алкоголик ты или не алкоголик?
Я попыталась сказать: «Это вопрос не ко мне», но получилось что-то вроде «Эо аос эое».
– Нет, конечно, когда ты, в конце концов, оказываешься в Клойстерсе, тут уж нет сомнений, что ты алкоголик… этот зуб на ладан дышит.
Я встревожилась и подобралась, но он не заметил моей тревоги.
– Не то чтобы я пил каждый день, – продолжал он, – но… если пройти канал, его еще можно спасти. И тянуть с этим нельзя.
Пройти канал! О нет! Я точно не знала, что это такое, но, судя по отзывам знакомых, которым приходилось с этим сталкиваться, – нечто ужасное.
– Нет, не каждый день, – продолжал трепаться доктор, – только по вечерам, ха-ха-ха…
Я жалко кивнула.
– Но я никогда не пью, если на следующее утро нужна твердая рука. Ха-ха!
Я с тоской смотрела на дверь.
– С другой стороны, стоит только начать – и уже не остановиться, понимаете?
Я со страхом кивнула. Наверно, лучше с ним во всем соглашаться.
Пожалуйста, не делайте мне больно!
– Оглянуться не успеешь – и ты уже пьян в стельку. Понимаете, что я имею в виду?
По-моему, он вовсе не нуждался в моих ответах.
– А потом – депрессия. Нет-нет, не отвечайте, конечно! – он даже разволновался. – Просто жить не хочется.
Он перестал шуровать у меня во рту, но оставил там свою ковырялку и зеркальце. Он положил руку мне на лоб и застыл в задумчивости. Человек настроился на долгий откровенный разговор.
– Мне случалось думать о самоубийстве после тяжелой ночи, – признался он. Я, между тем, чувствовала, как ручеек слюны бежит по моему подбородку. Опасаясь, что это выглядит весьма несимпатично, я вытерла слюну. – Представьте себе, дантисты часто кончают самоубийством.
Бровями и глазами я попыталась выразить ему свое сочувствие.
– Очень своеобразное занятие – всю жизнь, день за днем, смотреть людям в рот, – ручеек слюны уже превратился в Ниагару. – День за днем, черт побери! – он заговорил тоненьким голоском: – Доктор, у меня дырка в зубе, почините его, доктор, мне больно, сделайте что-нибудь! – с тобой только о зубах и говорят. Зубы, зубы, зубы!
Течет!
– Я как-то сходил на пару собраний Анонимных Алкоголиков, так просто, посмотреть, что это такое, – он умоляюще поглядел на меня. Я так же умоляюще смотрела на него.
Отпустите меня, бога ради!
– Но я понял, что это не для меня. Я же говорю: я не каждый день пью. А по утрам – никогда. Только когда руки очень сильно дрожат.
– А-а-а, – сказала я ободряюще.
Разговаривай со своим тюремщиком, налаживай с ним отношения, постарайся расположить его к себе.
– Жена грозится, что уйдет, если я не брошу, – продолжал он. – Но если я брошу, у меня просто ничего не останется, моя жизнь будет кончена. Это все равно, что умереть. Понимаете?
И тут он пришел в себя. И, видимо, пожалел о своей откровенности, и о том, что так уронил себя в моих глазах. И сразу стал искать способ восстановить равновесие.
– Сейчас я сделаю вам укол. Но вам ведь это не впервой, верно? – мерзко хихикнул он. – Люблю лечить наркоманов. А то большинство людей так боятся шприца! Ха-ха-ха. Может, хотите сами уколоть? Ха-ха-ха. Вы захватили с собой жгут? Ха-ха-ха. Что ж, по крайней мере, вам ни с кем не придется делиться иглой, ах-ха-ха-ха!
Меня бросило в холодный пот. Он ошибся во мне: я панически боялась игл. А еще больше боялась того, что последует за уколом. Все мое тело напряглось, когда он отогнул мне губу и воткнул острую иглу в мою нежную десну. Когда холодная жидкость хлынула в мою плоть, у меня волосы дыбом встали от отвращения. Боль от укола становилась все сильнее по мере того, как он вводил лекарство. Мне казалось, это никогда не кончится.
Я потерплю еще пять секунд, загадала я. Но если он не уложится в них, тогда я не знаю, что сделаю. И вот, когда я уже была готова заорать от боли, он вытащил иголку. Но мне хватило времени осознать, что я слишком труслива, чтобы выдержать еще какие-то манипуляции у себя во рту. Теперь я бы предпочла терпеть зубную боль.
Однако, когда я уже была готова шмыгнуть из кресла к двери, по моей губе разлилось чудесное покалывающее онемение, оно распространилось на всю половину лица, его мягкие, прохладные пальцы пробирались все дальше и дальше.
Я испытала нечто вроде душевного подъема. Мне понравилось это чувство! Откинувшись в кресле, я наслаждалась им. Какая удивительная вещь – новокаин! Если бы это онемение распространилось на все мое тело! И на мои чувства тоже!
Но счастье длилось недолго. Потому что я припомнила все ужасные истории, которые мне когда-либо рассказывали о зубных врачах. Как Фиделма Хиггинс однажды пошла в поликлинику, чтобы удалить зубы мудрости под общим наркозом. Так ей, вместо того, чтобы удалить четыре зуба мудрости, выдрали по ошибке здоровый глазной зуб. Или, как однажды Клер рвали зуб, и корни оказались такими разветвленными, что, как она рассказывала, врач вынужден был упереться носком ботинка ей в грудь, и тянуть. И уж конечно, мне на память пришел этот вечный зубной кошмар – сцена из фильма «Марафонец». Я даже не смотрела «Марафонца», но это неважно. Я достаточно слышала об этом, учитывая мою чувствительность, чтобы у меня внутри все перевернулось от ожидания невыносимой боли, которую должны были причинить мне руки этого страшного человека и его бормашина.
– Ну вот, уже должно подействовать, – голос доктора О'Дауда прервал фильм ужасов, который крутили у меня в голове. – Можно начинать.
– А-а… Что это, собственно такое – пройти канал? – спросила я, решив, что все же лучше знать, что с тобой будут делать.
– Мы просто вынем всю внутреннюю часть зуба: нерв, мягкие ткани и вообще всякую требуху! – жизнерадостно сообщил он, и начал сверлить мне зуб с удовольствием человека, который взялся наконец повесить дома книжные полки.
Узнав, что именно он собирается делать, я от ужаса втянула голову в плечи. Я ожидала зверской боли. «Он просверлит мне дырку до самого мозга», – подумала я. Мой бедный желудок свело. Очень скоро нервы всех остальных моих зубов заныли и задергались. Я терпела, сколько могла, то есть секунды четыре, а потом замахала рукой, подав ему знак, чтобы остановился.
– У меня все зубы болят, – пробормотала я, когда он вытащил бор у меня изо рта.
– Уже? – удивился он. – Поразительно, до чего быстро на наркоманов перестает действовать анестезия.
– Они так быстро к ней привыкают? – удивилась я.
– Судя по вашей реакции – да.
И он сделал мне еще один укол. Еще больнее, чем первый, потому что слизистая уже была травмирована первым. Потом он опять принялся сверлить с таким жаром, как будто работал на лесопилке.
Все это длилось бесконечно. Дважды мне приходилось просить его остановиться, потому что боль была нестерпимой. Но раза два, напрягшись, я смотрела ему прямо в глаза и говорила: «Все в порядке, продолжайте».
Когда я наконец выползла в приемную к Марго, у меня было такое впечатление, что во рту поработал трактор. Но боль прошла, и я чувствовала себя победительницей. Я сделала это, я выжила, я молодец!
– Интересно, а почему зубы у меня разболелись именно сейчас? – задумчиво спросила я на обратном пути.
Марго осторожно ответила:
– Скорее всего, не случайно.
– Не случайно? – удивилась я.
– Подумайте сами, – сказала она. – Мне кажется, вы пережили… некоторое потрясение вчера на группе…
Да?
– …и ваш организм постарался отвлечь вас от душевной боли, предложив вам взамен физическую. Потому что физическая боль, безусловно, не так мучительна.
– Вы хотите сказать, что я все это себе придумала? – вспылила я. – Пойдите спросите у врача, он вам расскажет…
– Я вовсе не хочу сказать, что вы притворялись.
– Но тогда что же…
– Я хочу сказать, что ваше нежелание посмотреть со стороны на себя и свою прошлую жизнь столь велико, что ваш организм помогает вам, подсовывая другие поводы для волнения.
Господи боже мой!
– Мне надоело все истолковывать и объяснять, – злобно проворчала я. – У меня заболел зуб, вот и все. Дело большое!
– Вы сами спросили меня, почему зуб заболел именно сейчас, – мягко напомнила Марго.
Оставшуюся часть пути мы проделали молча.
В Клойстерсе меня встретили так, как если бы я отсутствовала несколько лет. Почти все, кроме разве что Эймона и Анджелы, забыли про свой ланч и закричали: «Она вернулась!» и «Рейчел, дорогая, мы так скучали!».
В честь моих зубных мучений Кларенс освободил меня от посудной повинности. Это напомнило мне то чудесное детское чувство, когда нас отпускали с уроков домой, потому что в школе прорвало трубы. Но даже радость освобождения от чистки кастрюль не могла сравниться с блаженством, которое я испытала, когда меня обнял Крис.
– Добро пожаловать домой, – проворковал он. – А мы-то уже считали тебя погибшей.
Во мне созревали и лопались маленькие пузырьки счастья. Должно быть, он уже забыл, как я вчера в ответ на его советы презрительно закатывала глаза.
Меня засыпали вопросами.
– Ну, как там, на воле? – спросил Сталин.
– Ричард Никсон – все еще президент? – поинтересовался Крис.
– Ричард Никсон – президент? Этот молокосос? Когда я поступил сюда, он был еще сенатором.
– Что вы несете? – с отвращением проговорила Чаки. – Этого Никсона уже давно нет. Уже годы прошли с тех пор, как…
Она осеклась. Юный Барри, давясь от смеха, делал ей знаки.
– Шутка! – сказал он. – Понимаешь, шутка? Ха-ха-ха. Посмотри слово «шутка» в словаре, сонная тетеря!
– А-а… Никсон, – ошалело произнесла Чаки. – Что это со мной? Дермот придет сегодня, и я не в себе…
Кажется, она готова была заплакать.
– Эй, успокойтесь, мисс! – сказал Барри, поспешно ретируясь. – Вы – вовсе не сонная тетеря, я пошутил.
В комнате воцарилось напряженное молчание. Наконец лицо Чаки просветлело. Когда на нашем небосклоне снова стало ясно, я развлекла общество рассказами о том, как побывала под ножом эскулапа.
– Каналы? – фыркнула я. – Ничего страшного!
– Но разве не больно было? – спросил Дон.
– Ничего особенного, – хорохорилась я, предпочитая скрыть, что едва не плакала от боли в зубоврачебном кресле.
– А ты не боялась? – спросил Джон Джоуи.
– Я не могла позволить себе бояться, – чопорно ответила я. – Это нужно было сделать – и все!
И вдруг я с удивлением поняла, что это почти правда.
– Сколько это стоило? – этот вопрос волновал Эдди больше всего.
– Господи, да не знаю, – ответила я. – Уверена, что не слишком много.
Эдди мрачно рассмеялся:
– Откуда ты такая взялась? Ты что, только вчера на свет родилась? Эти врачи, и тем более, дантисты секунды на тебя не потратят, не содрав за это втридорога.
40
Итак, опять группа.
Мы бежали по коридору, и Эдди все кричал мне вслед:
– Просто я знаю истинную цену деньгам!
Дермот со своим париком был уже здесь. Теперь, когда я знала, что у него парик, я просто глаз от него не могла отвести. Ведь это было так заметно! И, к тому же, он был такой большой, что ему полагался бы отдельный стул.
Для важной миссии Значимого Другого Дермот приоделся. На нем был двубортный костюм, который все же не мог скрыть его пуза. Со стороны Дермот напоминал огромную букву D.
Чаки надушилась и сделала безупречный макияж: еще тщательнее, чем обычно. Я была весьма скептически настроена насчет того, что скажет Дермот. Я верила Чаки, когда она говорила, что изредка выпивает с подругами по коктейлю. Чаки – это не Нейл, и я не сомневалась, что она, в отличие от Нейла, не пудрит мне мозги насчет истинных масштабов своего алкоголизма.
В общем, я подозревала, что Чаки, которая так меня раздражала тем, что была всегда готова сказать правду в глаза, ведет жизнь почти праведную. Удивительно, но со временем я стала лучше относиться к своей соседке по комнате и даже начала испытывать к ней некую привязанность.
Вошла Джозефина, и мы все подобрались и выпрямились. Она поблагодарила Дермота за то, что пришел, и сказала:
– Может быть, вы расскажете нам о пьянстве Чаки?
Я то и дело трогала языком свой залеченный зуб. Не могла остановиться. Я все еще очень гордилась собой и своим запломбированным каналом.
– Она всегда любила выпить, – сказал Дермот. не обладавший сдержанностью жены Нейла, – и всегда вкручивала мне, что ей надо выпить виски, потому что она замерзла, или бренди, потому что у нее что-то с желудком, или…
– Что, я виновата, что у меня слабое здоровье? – спросила Чаки еще более высокомерным тоном, чем обычно.
Джозефина сверкнула на нее глазами, и она умолкла.
– Так вот, – продолжал Дермот, – она скрывала, как плохо обстоят дела, до тех пор, пока у нее не появилось обручальное кольцо на пальце. А потом начала откалывать номера.
У Чаки вырвался негодующий возглас. Джозефина, нахмурившись, заставила ее замолчать.
– Какие номера?
– Я много работаю, – сказал Дермот. – Очень много. Я всего в жизни добился сам, я начал свой бизнес с нуля…
– Значит, ты всего добился сам? – пронзительным от гнева голосом перебила Чаки. – Да без меня ты ничего бы не смог! Вертикальные топчаны для солнечных ванн – это была моя идея!
– Ничего подобного, – раздраженно ответил Дермот. – Я читал о них в каталоге задолго до того, как ты увидела их в этом своем Лондоне.
– Неправда! Ты лжешь. Ты и понятия не имел, как ими пользоваться.
– Говорю же тебе, – Дермот подчеркивал значение каждого своего слова взмахом пухлой ручки, – говорю тебе, я читал о них!
– Может, мы вернемся к этому позже? – тихо предложила Джозефина, – а пока поговорим о проблемах Чаки с алкоголем?
– На это нам и недели не хватит, – с горечью ответил Дермот.
– Ну что ж, возможно. Продолжайте, пожалуйста. Дермот не заставил себя просить дважды.
– Я долго не знал, как плохи дела, потому что она пила тайком. Прятала бутылки, говорила, что у нее мигрень, а сама заваливалась в постель с бутылкой.
Лицо Чаки стало пунцовым.
– А меня баснями кормила. Однажды я нашел в саду двадцать пустых бутылок из-под «Бакарди», а она сказала, что ничего про них не знает, и свалила все на соседских парней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Как это все несправедливо! Она судит обо мне только по тому, что я из Клойстерса. Откуда ей знать, что я вовсе не такая, как все остальные?
Несколько раз хихикнув, регистратор велела мне заполнить бланк.
– А счет прислать в… э-э, Клойстерс? – спросила она с притворным безразличием. В приемной все заметно насторожились, услышав это слово.
– Да, – пробормотала я в ответ. Хотя мне очень хотелось сказать: «Повторите это еще раз, и погромче, а то в Уотерфорде не расслышали!»
Я почувствовала себя старой и измученной рядом с этой молоденькой дурочкой. Она, вероятно думает, что уж она-то никогда и ни за что не окажется в Клойстерсе, и что я – просто идиотка, что докатилась до этого. Но и я когда-то была такой же, как она – молодой и глупой. Я тоже думала, что неприятностям меня не сломить. Я тоже считала, что слишком умна для того, чтобы со мной случилось что-нибудь плохое.
Я села и приготовилась к долгому ожиданию. Несмотря на то, что я не была у зубного сто лет, я прекрасно помнила всю процедуру. Мы с Марго молча сидели, читая потрепанные экземпляры «Католического вестника», единственного имевшегося здесь журнала. Я попыталась развлечься рубрикой «Наши намерения», в которой люди молятся о том, чтобы миновало то плохое, что им приходится переживать. Сознавать, что другим тоже несладко приходится, – очень бодрит.
Время от времени меня захлестывал очередной приступ зубной боли, и тогда я прижимала ладонь к своей бедной распухшей щеке, тихонько стонала и мечтала о наркотиках. Подняв голову, я обнаруживала, что вся приемная с меня глаз не сводит.
Разумеется, как только девица объявила мне: «Доктор О'Дауд сейчас вас примет», боль прошла. У меня всегда так. Как-то я даже сочинила песенку о разных болях, травмах и т. д. В ту самую секунду, когда я вошла в кабинет, все симптомы исчезли, можно было, разве что, поставить мне диагноз: синдром барона Мюнхгаузена. Итак, я скользнула в кабинет. Уже запаха хватило бы, чтобы упасть в обморок.
К счастью, оказалось, что дантист О'Дауд-толстенький, жизнерадостный, улыбчивый человечек, а не тот Доктор Смерть, которого нарисовало мое воображение.
– Забирайтесь в кресло, барышня, – поторопил он. – Давайте посмотрим.
Я забралась. Он посмотрел.
Рыская по моему рту с такой остренькой металлической штучкой и зеркальцем, он завел разговор, который, видимо, должен был отвлечь меня от неприятных ощущений и снять напряжение.
– Итак, вы из Клойстерса? – спросил он.
– Ах-ах, – я попыталась кивнуть.
– Алкоголь?
Я попыталась изобразить отрицание бровями:
– А-акоики.
– А-а! Наркотики? – мне понравилось, что в его голосе не было неодобрения. – Мне вот всегда было интересно: а как, собственно, определить, алкоголик ты или не алкоголик?
Я попыталась сказать: «Это вопрос не ко мне», но получилось что-то вроде «Эо аос эое».
– Нет, конечно, когда ты, в конце концов, оказываешься в Клойстерсе, тут уж нет сомнений, что ты алкоголик… этот зуб на ладан дышит.
Я встревожилась и подобралась, но он не заметил моей тревоги.
– Не то чтобы я пил каждый день, – продолжал он, – но… если пройти канал, его еще можно спасти. И тянуть с этим нельзя.
Пройти канал! О нет! Я точно не знала, что это такое, но, судя по отзывам знакомых, которым приходилось с этим сталкиваться, – нечто ужасное.
– Нет, не каждый день, – продолжал трепаться доктор, – только по вечерам, ха-ха-ха…
Я жалко кивнула.
– Но я никогда не пью, если на следующее утро нужна твердая рука. Ха-ха!
Я с тоской смотрела на дверь.
– С другой стороны, стоит только начать – и уже не остановиться, понимаете?
Я со страхом кивнула. Наверно, лучше с ним во всем соглашаться.
Пожалуйста, не делайте мне больно!
– Оглянуться не успеешь – и ты уже пьян в стельку. Понимаете, что я имею в виду?
По-моему, он вовсе не нуждался в моих ответах.
– А потом – депрессия. Нет-нет, не отвечайте, конечно! – он даже разволновался. – Просто жить не хочется.
Он перестал шуровать у меня во рту, но оставил там свою ковырялку и зеркальце. Он положил руку мне на лоб и застыл в задумчивости. Человек настроился на долгий откровенный разговор.
– Мне случалось думать о самоубийстве после тяжелой ночи, – признался он. Я, между тем, чувствовала, как ручеек слюны бежит по моему подбородку. Опасаясь, что это выглядит весьма несимпатично, я вытерла слюну. – Представьте себе, дантисты часто кончают самоубийством.
Бровями и глазами я попыталась выразить ему свое сочувствие.
– Очень своеобразное занятие – всю жизнь, день за днем, смотреть людям в рот, – ручеек слюны уже превратился в Ниагару. – День за днем, черт побери! – он заговорил тоненьким голоском: – Доктор, у меня дырка в зубе, почините его, доктор, мне больно, сделайте что-нибудь! – с тобой только о зубах и говорят. Зубы, зубы, зубы!
Течет!
– Я как-то сходил на пару собраний Анонимных Алкоголиков, так просто, посмотреть, что это такое, – он умоляюще поглядел на меня. Я так же умоляюще смотрела на него.
Отпустите меня, бога ради!
– Но я понял, что это не для меня. Я же говорю: я не каждый день пью. А по утрам – никогда. Только когда руки очень сильно дрожат.
– А-а-а, – сказала я ободряюще.
Разговаривай со своим тюремщиком, налаживай с ним отношения, постарайся расположить его к себе.
– Жена грозится, что уйдет, если я не брошу, – продолжал он. – Но если я брошу, у меня просто ничего не останется, моя жизнь будет кончена. Это все равно, что умереть. Понимаете?
И тут он пришел в себя. И, видимо, пожалел о своей откровенности, и о том, что так уронил себя в моих глазах. И сразу стал искать способ восстановить равновесие.
– Сейчас я сделаю вам укол. Но вам ведь это не впервой, верно? – мерзко хихикнул он. – Люблю лечить наркоманов. А то большинство людей так боятся шприца! Ха-ха-ха. Может, хотите сами уколоть? Ха-ха-ха. Вы захватили с собой жгут? Ха-ха-ха. Что ж, по крайней мере, вам ни с кем не придется делиться иглой, ах-ха-ха-ха!
Меня бросило в холодный пот. Он ошибся во мне: я панически боялась игл. А еще больше боялась того, что последует за уколом. Все мое тело напряглось, когда он отогнул мне губу и воткнул острую иглу в мою нежную десну. Когда холодная жидкость хлынула в мою плоть, у меня волосы дыбом встали от отвращения. Боль от укола становилась все сильнее по мере того, как он вводил лекарство. Мне казалось, это никогда не кончится.
Я потерплю еще пять секунд, загадала я. Но если он не уложится в них, тогда я не знаю, что сделаю. И вот, когда я уже была готова заорать от боли, он вытащил иголку. Но мне хватило времени осознать, что я слишком труслива, чтобы выдержать еще какие-то манипуляции у себя во рту. Теперь я бы предпочла терпеть зубную боль.
Однако, когда я уже была готова шмыгнуть из кресла к двери, по моей губе разлилось чудесное покалывающее онемение, оно распространилось на всю половину лица, его мягкие, прохладные пальцы пробирались все дальше и дальше.
Я испытала нечто вроде душевного подъема. Мне понравилось это чувство! Откинувшись в кресле, я наслаждалась им. Какая удивительная вещь – новокаин! Если бы это онемение распространилось на все мое тело! И на мои чувства тоже!
Но счастье длилось недолго. Потому что я припомнила все ужасные истории, которые мне когда-либо рассказывали о зубных врачах. Как Фиделма Хиггинс однажды пошла в поликлинику, чтобы удалить зубы мудрости под общим наркозом. Так ей, вместо того, чтобы удалить четыре зуба мудрости, выдрали по ошибке здоровый глазной зуб. Или, как однажды Клер рвали зуб, и корни оказались такими разветвленными, что, как она рассказывала, врач вынужден был упереться носком ботинка ей в грудь, и тянуть. И уж конечно, мне на память пришел этот вечный зубной кошмар – сцена из фильма «Марафонец». Я даже не смотрела «Марафонца», но это неважно. Я достаточно слышала об этом, учитывая мою чувствительность, чтобы у меня внутри все перевернулось от ожидания невыносимой боли, которую должны были причинить мне руки этого страшного человека и его бормашина.
– Ну вот, уже должно подействовать, – голос доктора О'Дауда прервал фильм ужасов, который крутили у меня в голове. – Можно начинать.
– А-а… Что это, собственно такое – пройти канал? – спросила я, решив, что все же лучше знать, что с тобой будут делать.
– Мы просто вынем всю внутреннюю часть зуба: нерв, мягкие ткани и вообще всякую требуху! – жизнерадостно сообщил он, и начал сверлить мне зуб с удовольствием человека, который взялся наконец повесить дома книжные полки.
Узнав, что именно он собирается делать, я от ужаса втянула голову в плечи. Я ожидала зверской боли. «Он просверлит мне дырку до самого мозга», – подумала я. Мой бедный желудок свело. Очень скоро нервы всех остальных моих зубов заныли и задергались. Я терпела, сколько могла, то есть секунды четыре, а потом замахала рукой, подав ему знак, чтобы остановился.
– У меня все зубы болят, – пробормотала я, когда он вытащил бор у меня изо рта.
– Уже? – удивился он. – Поразительно, до чего быстро на наркоманов перестает действовать анестезия.
– Они так быстро к ней привыкают? – удивилась я.
– Судя по вашей реакции – да.
И он сделал мне еще один укол. Еще больнее, чем первый, потому что слизистая уже была травмирована первым. Потом он опять принялся сверлить с таким жаром, как будто работал на лесопилке.
Все это длилось бесконечно. Дважды мне приходилось просить его остановиться, потому что боль была нестерпимой. Но раза два, напрягшись, я смотрела ему прямо в глаза и говорила: «Все в порядке, продолжайте».
Когда я наконец выползла в приемную к Марго, у меня было такое впечатление, что во рту поработал трактор. Но боль прошла, и я чувствовала себя победительницей. Я сделала это, я выжила, я молодец!
– Интересно, а почему зубы у меня разболелись именно сейчас? – задумчиво спросила я на обратном пути.
Марго осторожно ответила:
– Скорее всего, не случайно.
– Не случайно? – удивилась я.
– Подумайте сами, – сказала она. – Мне кажется, вы пережили… некоторое потрясение вчера на группе…
Да?
– …и ваш организм постарался отвлечь вас от душевной боли, предложив вам взамен физическую. Потому что физическая боль, безусловно, не так мучительна.
– Вы хотите сказать, что я все это себе придумала? – вспылила я. – Пойдите спросите у врача, он вам расскажет…
– Я вовсе не хочу сказать, что вы притворялись.
– Но тогда что же…
– Я хочу сказать, что ваше нежелание посмотреть со стороны на себя и свою прошлую жизнь столь велико, что ваш организм помогает вам, подсовывая другие поводы для волнения.
Господи боже мой!
– Мне надоело все истолковывать и объяснять, – злобно проворчала я. – У меня заболел зуб, вот и все. Дело большое!
– Вы сами спросили меня, почему зуб заболел именно сейчас, – мягко напомнила Марго.
Оставшуюся часть пути мы проделали молча.
В Клойстерсе меня встретили так, как если бы я отсутствовала несколько лет. Почти все, кроме разве что Эймона и Анджелы, забыли про свой ланч и закричали: «Она вернулась!» и «Рейчел, дорогая, мы так скучали!».
В честь моих зубных мучений Кларенс освободил меня от посудной повинности. Это напомнило мне то чудесное детское чувство, когда нас отпускали с уроков домой, потому что в школе прорвало трубы. Но даже радость освобождения от чистки кастрюль не могла сравниться с блаженством, которое я испытала, когда меня обнял Крис.
– Добро пожаловать домой, – проворковал он. – А мы-то уже считали тебя погибшей.
Во мне созревали и лопались маленькие пузырьки счастья. Должно быть, он уже забыл, как я вчера в ответ на его советы презрительно закатывала глаза.
Меня засыпали вопросами.
– Ну, как там, на воле? – спросил Сталин.
– Ричард Никсон – все еще президент? – поинтересовался Крис.
– Ричард Никсон – президент? Этот молокосос? Когда я поступил сюда, он был еще сенатором.
– Что вы несете? – с отвращением проговорила Чаки. – Этого Никсона уже давно нет. Уже годы прошли с тех пор, как…
Она осеклась. Юный Барри, давясь от смеха, делал ей знаки.
– Шутка! – сказал он. – Понимаешь, шутка? Ха-ха-ха. Посмотри слово «шутка» в словаре, сонная тетеря!
– А-а… Никсон, – ошалело произнесла Чаки. – Что это со мной? Дермот придет сегодня, и я не в себе…
Кажется, она готова была заплакать.
– Эй, успокойтесь, мисс! – сказал Барри, поспешно ретируясь. – Вы – вовсе не сонная тетеря, я пошутил.
В комнате воцарилось напряженное молчание. Наконец лицо Чаки просветлело. Когда на нашем небосклоне снова стало ясно, я развлекла общество рассказами о том, как побывала под ножом эскулапа.
– Каналы? – фыркнула я. – Ничего страшного!
– Но разве не больно было? – спросил Дон.
– Ничего особенного, – хорохорилась я, предпочитая скрыть, что едва не плакала от боли в зубоврачебном кресле.
– А ты не боялась? – спросил Джон Джоуи.
– Я не могла позволить себе бояться, – чопорно ответила я. – Это нужно было сделать – и все!
И вдруг я с удивлением поняла, что это почти правда.
– Сколько это стоило? – этот вопрос волновал Эдди больше всего.
– Господи, да не знаю, – ответила я. – Уверена, что не слишком много.
Эдди мрачно рассмеялся:
– Откуда ты такая взялась? Ты что, только вчера на свет родилась? Эти врачи, и тем более, дантисты секунды на тебя не потратят, не содрав за это втридорога.
40
Итак, опять группа.
Мы бежали по коридору, и Эдди все кричал мне вслед:
– Просто я знаю истинную цену деньгам!
Дермот со своим париком был уже здесь. Теперь, когда я знала, что у него парик, я просто глаз от него не могла отвести. Ведь это было так заметно! И, к тому же, он был такой большой, что ему полагался бы отдельный стул.
Для важной миссии Значимого Другого Дермот приоделся. На нем был двубортный костюм, который все же не мог скрыть его пуза. Со стороны Дермот напоминал огромную букву D.
Чаки надушилась и сделала безупречный макияж: еще тщательнее, чем обычно. Я была весьма скептически настроена насчет того, что скажет Дермот. Я верила Чаки, когда она говорила, что изредка выпивает с подругами по коктейлю. Чаки – это не Нейл, и я не сомневалась, что она, в отличие от Нейла, не пудрит мне мозги насчет истинных масштабов своего алкоголизма.
В общем, я подозревала, что Чаки, которая так меня раздражала тем, что была всегда готова сказать правду в глаза, ведет жизнь почти праведную. Удивительно, но со временем я стала лучше относиться к своей соседке по комнате и даже начала испытывать к ней некую привязанность.
Вошла Джозефина, и мы все подобрались и выпрямились. Она поблагодарила Дермота за то, что пришел, и сказала:
– Может быть, вы расскажете нам о пьянстве Чаки?
Я то и дело трогала языком свой залеченный зуб. Не могла остановиться. Я все еще очень гордилась собой и своим запломбированным каналом.
– Она всегда любила выпить, – сказал Дермот. не обладавший сдержанностью жены Нейла, – и всегда вкручивала мне, что ей надо выпить виски, потому что она замерзла, или бренди, потому что у нее что-то с желудком, или…
– Что, я виновата, что у меня слабое здоровье? – спросила Чаки еще более высокомерным тоном, чем обычно.
Джозефина сверкнула на нее глазами, и она умолкла.
– Так вот, – продолжал Дермот, – она скрывала, как плохо обстоят дела, до тех пор, пока у нее не появилось обручальное кольцо на пальце. А потом начала откалывать номера.
У Чаки вырвался негодующий возглас. Джозефина, нахмурившись, заставила ее замолчать.
– Какие номера?
– Я много работаю, – сказал Дермот. – Очень много. Я всего в жизни добился сам, я начал свой бизнес с нуля…
– Значит, ты всего добился сам? – пронзительным от гнева голосом перебила Чаки. – Да без меня ты ничего бы не смог! Вертикальные топчаны для солнечных ванн – это была моя идея!
– Ничего подобного, – раздраженно ответил Дермот. – Я читал о них в каталоге задолго до того, как ты увидела их в этом своем Лондоне.
– Неправда! Ты лжешь. Ты и понятия не имел, как ими пользоваться.
– Говорю же тебе, – Дермот подчеркивал значение каждого своего слова взмахом пухлой ручки, – говорю тебе, я читал о них!
– Может, мы вернемся к этому позже? – тихо предложила Джозефина, – а пока поговорим о проблемах Чаки с алкоголем?
– На это нам и недели не хватит, – с горечью ответил Дермот.
– Ну что ж, возможно. Продолжайте, пожалуйста. Дермот не заставил себя просить дважды.
– Я долго не знал, как плохи дела, потому что она пила тайком. Прятала бутылки, говорила, что у нее мигрень, а сама заваливалась в постель с бутылкой.
Лицо Чаки стало пунцовым.
– А меня баснями кормила. Однажды я нашел в саду двадцать пустых бутылок из-под «Бакарди», а она сказала, что ничего про них не знает, и свалила все на соседских парней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56