Все рано или поздно кончается,
сказал я себе, и это была самая горькая мысль из всех, когда-либо посещавших
меня. Но я сказал: ладно, поедем.
Мириам говорила: посмотри, сколько распродаж в этом сезоне, цены
снижают на двадцать, тридцать и даже сорок процентов, самое время покупать
себе обувь и одежду. А я отвечал, что это фокусы торговцев, что на таких
распродажах на прилавок выбрасывают все, что залежалось на складах,
попробуй, зайди в обувной магазин, говорил я, и найдешь одни сорок четвертые
и тридцать девятые номера - нужных, нормальных номеров ботинок для
нормального мужчины никогда не бывает. Вот и уйдешь с пустыми руками или
купишь то, что продается без скидки. Однажды мне удалось купить дешевый
свитер, говорил я, так шерсть с него лезла, словно с шелудивой собаки.
Мириам отвечала мне, я отвечал ей, мы ехали, перекидываясь словами, и за
разговорами доехали до городской больницы.
Небольшая толпа дожидалась, когда откроют ворота. Совсем как перед
тюрьмой, сказал я; родные навещают своих, кругом сплошная родня. Мужья,
зятья, братья, деды, племянники, дяди, тети, свекры, свекрови и так далее и
тому подобное, и все эти родственные связи неизменно начинаются с одного
мужчины и одной женщины, которые спали вместе. Иногда, сказала Мириам, тебя
удивляют совершенно естественные вещи. Смерть тоже дело естественное, сказал
я, проходят годы, и в какой-то момент тебя заколачивают в гроб и уносят, и
ты лежишь там, заколоченный, и уже не можешь ничего сделать, а другие в это
время ходят, разговаривают. Посмотри на всех этих людей, они ходят по улицам
и выглядят всегда одинаковыми, они похожи на зеленый газон, где часть травы
умирает, а другая растет, вот и кажется, будто газон всегда один и тот же, а
он изменяется, как в "Мессаджеро" изменяется колонка с извещениями об
умерших и родившихся. Давай лучше изменим тему, сказала Мириам. Но разговор
уже потек по определенному руслу, хотя к некоторым темам я подходил
издалека, описывая широкие круги с дьявольской ловкостью. Да, иногда я бываю
дьявольски ловок.
Вот, например, перед тобой человек, говорил я, с тугими щеками, такие
лица обычно сравнивают с налитым яблоком, а потом выясняется, что изнутри-то
он весь прогнил. Возможно, отвечала Мириам, но нигде не сказано, что это
обязательно. Такое может быть, а может и не быть. Вот почему, говорил я,
ради собственного спокойствия следует периодически делать рентгеновский
снимок. В Риме существуют рентгенологические центры, специализированные
радиологические клиники и кабинеты, где ведут частную практику профессора.
Есть такое специальное отделение и в городской больнице. Если человек
чувствует себя хорошо, говорила Мириам, ему незачем делать рентгеновские
снимки. А я возражал, что никто не может чувствовать себя идеально здоровым,
нет человека, который был бы здоров вполне. И потому ради собственного
спокойствия надо иногда наведываться к рентгенологу.
Что за странная идея, говорила Мириам, ходить на рентген: по-моему, это
полная чепуха. Ну уж нет, говорил я, американцы раз в год обязательно
просвечиваются, а американцы - передовая нация. Только с помощью рентгена,
говорил я, ведя машину по бульвара делла Реджина в сторону Веранского
кладбища, могут быть выявлены некоторые заболевания, ну пусть и не
заболевания, а какие-то отклонения от нормы, и еще всякие инородные тела
вроде булавок, гвоздей и тому подобного. Я хорошо знал, чего добивался от
нее в тот день.
Вот это Верано, сказал я, проезжая мимо Веранского кладбища, и добавил:
все мы здесь будем. Эта мысль тоже горька, но я один знал, что было у меня
на уме. Если человек не хочет пользоваться услугами рентгенолога, он может
не знать, что болен, потому что чувствует он себя хорошо, никто ничего не
видит, никто ничего не замечает, и так до конца. А он все равно болен, и,
возможно, даже очень серьезно болен, но не подозревает об этом. Он должен
позаботиться о себе, пока еще есть время. И ты тоже, говорил я. Да нет же, я
прекрасно себя чувствую, говорила Мириам, меня все это совершенно не
касается.
Я выехал на Тибуртину, потом свернул налево на кольцевую дорогу,
бегущую между холмами, по ней доехал до виа Номентана, а потом с виа
Номентана еще раз свернул налево, вниз к Монте Сакро, и возвратился к Порта
Пиа. Я сидел за рулем и был прижат к асфальту, хотя мне так хотелось
полетать в нагретом воздухе, в тишине, вместе с ангелами и самолетами.
В Милане, говорил я, есть одна специализированная клиника, где делают
полное медицинское обследование: заходишь, и тебя обследуют с головы до ног
- это я прочитал в "Коррьере делла сера", - а когда выходишь, то знаешь о
себе абсолютно все: здоров ли ты, все ли органы у тебя работают нормально
или дают какие-то сбои, совсем как на заводе. Когда оказываешься в таких
местах, говорила Мириам, у тебя обязательно что-то находят. Раз что-то
находят, значит, у тебя что-то не так, говорил я. Здесь, в Риме, такой
клиники, к сожалению, нет, значит, надо начать с хорошего общего
рентгенологического обследования, я отвезу тебя к знакомому специалисту, я
знаю одного такого известного профессора-рентгенолога. Только не сегодня,
говорила Мириам, как-нибудь в другой раз. Да это же здесь, рядом, говорил я.
Сначала иди сам. А я уже там был. Сегодня я не могу, сегодня я иду к
косметичке, мне надо в парикмахерскую. Да мы уже почти приехали. Нет,
завтра, упиралась Мириам. Смотри, профессор-рентгенолог, о котором я тебе
говорил, принимает вот здесь, на этой улице, в этом вот доме. Дом у него
современнейший, весь облицованный мрамором и дорогими породами дерева, - вот
он, на этой улице, ведущей от пьяцца Весковио вверх, к пьяцца ди Новелла, в
каких-нибудь двух шагах от виа Салариа, что в квартале Весковио.
Рентгенолог встретил нас с улыбкой, и я сразу же ему сказал, что
восхищен его работой и много о нем наслышан. Я действительно читал о нем
статью в каком-то специализированном журнале. Потом отыскал его фамилию в
телефонном справочнике - фамилию типично сицилийскую, которая на чистом
итальянском должна была бы звучать как Оккьодоро. Профессор Оккьодоро был
энтузиастом своего дела, обожал свои рентгеновские лучи и внушительную
аппаратуру.
За последние годы в области рентгенологии достигнуты большие успехи,
сказал он. Наука несется, можно сказать, вскачь, скоро с помощью лучей можно
будет делать хирургические операции - как сегодня с помощью ланцета. Ланцет
за ненадобностью сдадут в музей. Нам очень повезло, что мы живем во времена
технического прогресса. Когда я только начинал, рентгенологи оставались без
пальцев, а иногда и без рук, их сжигало рентгеновскими лучами, которые очень
охочи до живого мяса. Пираньи по сравнению с ними - ничто.
Я сказал: слава Богу, что сегодня все так изменилось. Пираньи - это
рыбы, которые за пять минут могут обглодать целого быка.
Мириам слушала нашу беседу и, похоже, была встревожена, но я улыбался,
чтобы ее успокоить.
Мы можем ампутировать целый сустав, вместе с костью, продолжал
Оккьодоро, а пациент даже ничего не почувствует. Времена боли подходят к
концу.
Тут ты, профессор, маленько завираешься, подумал я про себя, но
промолчал. Оккьодоро предложил нам следовать за ним и провел в полутемную
комнату, где стояла рентгеновская аппаратура. Она была подогнана по мерке
человека.
Мириам пошла раздеваться в другую комнату, а я попросил у профессора
разрешения присутствовать при рентгеноскопии.
Оккьодоро велел мне надеть длинный желтый и очень тяжелый балахон из
прорезиненной ткани: он должен был защитить меня от радиации. Когда Мириам
(совершенно голая) вернулась в сопровождении медсестры, я стал напротив
экрана. Как в кино. Оккьодоро был очень любезен и в темноте показал мне на
экране печень, легкие, сердце и кишечник Мириам.
Вид рентгеновского изображения - куда более сильное зрелище, чем вид
голой женщины. Здесь, благодаря технике, материя просматривается насквозь,
можно увидеть все, что делается внутри тела, просто фантастика! Я задавался
вопросом, как же это Мириам согласилась подвергнуться такому просвечиванию
лучами, но иногда женщины любят блефовать, и Мириам, по-моему, блефовала. А
может, она не поняла, какое именно подозрение мучило меня в тот день.
Когда Мириам ушла одеваться, я спросил у профессора, не заметил ли он
чего-нибудь такого, что могло бы представить для меня интерес.
В каком смысле? - спросил Оккьодоро.
В том смысле, что речь идет о моей девушке, ответил я откровенно,
полагая, что теперь уже все ясно.
С диагностической точки зрения ничего интересного я не нашел, сказал
он.
Пришлось объяснить, что именно я искал. В общем, я спросил, не может ли
он с помощью технического чуда рентгенологии и своего огромного опыта
специалиста столь высокого класса обнаружить в теле женщины признаки измены.
Я все думал о Бальдассерони.
Не понимаю, сказал Оккьодоро.
Ну, каких-нибудь корпускулов, чужеродных бактерий, пояснил я,
свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной
материи, в общем, признаков измены.
Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.
Профессор, настаивал я, возможно, вы меня не так поняли. Женщина
вбирает эти корпускулы и носит их, как известно, в себе. Таким опытным
глазом, как ваш, их нельзя не распознать. А для меня наличие этих
корпускулов чрезвычайно важно, они - свидетельство измены.
Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.
Но в действительности он прекрасно меня понял и смотрел так, словно
хотел испепелить меня своим взором.
Вот и еще раз я столкнулся с бесчувственностью и самомнением
специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы, когда дело выходит за
рамки их специальности, даже если они не такие злодеи, как Фурио Стелла.
Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я не стал
больше продолжать этот бесполезный разговор.
Оккьодоро был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет
он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За эти годы
ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала
история рентгенологии, он изучил их многочисленные особенности и характер
распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей области.
Я рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему,
очень важны именно подробности.
Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни - это не
входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные
карточки, группировал их и указывал степень злокачественности. В наиболее
тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и даже
лет чтобы, поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик,
как на кладбище, отметить конец естественного течения болезни. И сдавал
карточку в архив. В некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж
злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка, этакий буклет с
пронумерованными страницами и указанием дат и географических точек,
поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене
мест, они возят свою болезнь по всему миру, чтобы до наступления конца
успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял
собственноручно. В большинстве случаев заводились они в Риме - адрес, дата,
несколько строк общего характера. Потом записи становились подробнее и
прослеживали обычно одни и те же маршруты. В какой-то момент на них
появлялась пометка "Базель" (там находится знаменитая онкологическая
клиника). После чего записи становились более короткими и трагичными, затем
наступал период великих путешествий, наконец снова Рим и в завершение -
христианский крестик. Кладбище Верано. Архив Оккьодоро был огромен, как
кладбище. Все эти сведения я почерпнул из того самого рентгенологического
журнала, о котором вы уже знаете.
Никаких других интересов, кроме интереса к своим занятиям, у Оккьодоро
не наблюдалось. Это был своего рода культ злокачественных заболеваний, и
неизвестно, за кого был сам Оккьодоро - за лечащих врачей или за болезнь,
которую он обнаруживал в темноте своего рентгеновского кабинета. В известном
смысле это тоже было своеобразное коллекционирование, и, как все
коллекционеры, он стремился к совершенствованию коллекции и ее увеличению.
Возможно, мечтой Оккьодоро была огромная тотальная злокачественная опухоль,
имеющая тенденцию к расширению, как галактики Вселенной.
На диагностическом листке, испещренном непонятными рентгенологическими
терминами, я прочел медицинское заключение об обследовании внутренних
органов Мириам. Никаких намеков на то, что интересовало меня. Ни единого
слова. Полная неудача. В заключении отмечалась предрасположенность к
каким-то заболеваниям, что-то говорилось о симптоматике, гумусе. На данный
же момент все было в порядке (не наблюдается отклонений от нормы, связанных
с наличием камней в желчных протоках, - уже хорошо! Желчный пузырь несколько
вял, - жаль! - но без структурных изменений, контуры в норме - хорошо! На
снимках стенки желчного пузыря и протоков не утолщены - прекрасно! Симптомы
наличия не просматривающихся рентгенологическим путем камней отсутствуют -
вздох облегчения Мириам). Вся эта рентгенодиагностическая казуистика
оказалась средством улавливания пациентов, как паучья паутина - средство
улавливания мух. Пауком был Оккьодоро.
Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не нашел.
Сказал только, что через год нужно еще раз обследоваться. Она поднесла
зажженную спичку к листку с медицинским заключением.
Мы снова сели в машину. Перед глазами у меня замелькали разноцветные
огни - зеленые, красные, оранжевые, - блестящие шары, отражавшиеся в лобовом
стекле. Светофоры. Мириам говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу
красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила Мириам,
зеленый, путь открыт. Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила,
что вся эта история с рентгеном была просто непристойной игрой, глупой
шуткой, но теперь - все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В
таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был глупой шуткой,
сказал я, а она, сказав прежде "да", но имея в виду "нет", все время сбивала
меня с толку. А тут еще Бальдассерони, думал я про себя. Так где же
глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый, сказала она, хватит
спорить.
Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах
у меня стоял туман, да и стекла машины затуманились. Сейчас направо,
говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади меня в центре, мне нужно
успеть пробежаться по магазинам до закрытия. Похоже, она в чем-то
оправдывалась. Я мчался, едва не задевая тротуары, резко срезал углы.
Смотри, наедешь на кого-нибудь, говорила Мириам. А сейчас остановись,
пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам
вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз. Да, я
чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.
Непонятно, как может несуществующая величина (ноль) одним махом
уничтожать числа, и даже очень большие. И все-таки это происходит. Тысяча,
умноженная на ноль, даст ноль. Куда деваются единицы, из которых эти тысячи
состоят? Небось, что-нибудь да остается, говорил один тип. Нет, не остается
ничего. Если ноль, число-призрак, число, которого не существует, обладает
таким разрушительным действием, то с какой же предосторожностью нужно
подходить к другим числам! Когда произносишь слово "тысяча", оно может
означать и "тысячу извинений", и "тысячу лир", но могут же быть на свете и
тысяча убийц, и тысяча змей, и тысяча нолей. За каждым числом таится столько
опасностей, сколько единиц, в нем содержится. Не следует доверяться не
только числам, но и зазорам между ними. Так, например, между двумя числами
прогрессивного ряда всегда есть пустое пространство, неизвестное и
неопределенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19