Маленький аэропорт аэроклуба с его взлетно-посадочной полосой из
стальных плит, положенных прямо на щебенку, с низкими ангарами, зеленым
полем и опоясывающей все это живой изгородью находится на северной окраине
города. Я на несколько минут опоздал: городские власти и главный редактор
"Гадзетты" - высокий худощавый мужчина, глядевший на меня сквозь очки, -
были уже там. Командир махнул флажком, мол, путь открыт. Я помчался по
стыкам и, ловко сбалансировав, взмыл с середины полосы.
Воздух был теплым и приятным, я летел над городом, подхваченный
потоками теплого воздуха, закладывал виражи, едва не касаясь верхушек
колоколен, печных труб на крышах, фонарных столбов. Оказывается, во сне
можно быть счастливым. Я лично был. Во всяком случае, я думаю, что счастье -
именно такое, Воздух наполнял мою одежду, раздувал брюки, пиджак, рубашку.
Галстук весело бился на ветру. Я летал туда-сюда, давал даже "задний ход",
выделывал всякие трюки, например бросался в пике, а потом, как "штукасы" во
время войны, свечой взмывал в небо или, поднявшись высоко-высоко, камнем
падал вниз, раскинув руки и ноги, и только в ста или пятидесяти метрах от
земли выравнивал полет и начинал грациозно планировать, словно под звуки
какой-то симфонии. Я пролетал под арками мостов, повергая в изумление
горожан, сбежавшихся полюбоваться таким зрелищем. Кто-то махал мне платком.
Осторожнее с проводами высокого напряжения, говорил я себе: только задень
провод - погибнешь. А почему же не погибают ласточки? Может, и я могу
присесть на провод, как ласточка? Но я же не ласточка, я скорее самолет.
Планируя над старым городом, я приветствовал людей, сидевших перед остерией,
подо мной тянулась прямая ниточка виа Эмилия с катящими по ней машинами,
велосипедами, а поднявшись повыше, я мог охватить взглядом весь город от
Баррьера Витторио до Баррьера Массимо Д'Адзелио, от Баррьера Сольферино до
Кавалькавиа и дальше - до дорог, лучами разбегающихся к равнине на севере, к
холмам на юге.
На руке у меня был компас. Может, и во мне самом были какие-то
навигационные приборы, этого я не скажу. Во всяком случае, полет мой отвечал
всем требованиям высшего пилотажа. Таяли последние остатки тумана,
разорванного порывами ветра и стекавшего в город вдоль русла реки; наверху
был теплый и мягкий воздух, внизу блестели на солнце крыши, сверкали провода
трамвайных линий и оконные стекла. Много народу собралось на балконах и даже
на крышах, чтобы посмотреть на меня, на дорогах образовались настоящие
пробки. Завтра весь город будет говорить об этом событии, то есть о том, как
я летал, "Гадзетта" напечатает обо мне статью, и я дам ее прочитать Мириам.
Я кружил вокруг соборной колокольни, над трубами макаронной фабрики
"Барилла", все стояли, задрав голову, и смотрели на меня. В соннике полет
истолковывается так: к удаче, почестям и богатству.
Если ты видел грузовик с тюками соломы, быстро мчащийся по дороге на
юг, а вскоре после этого - другой грузовик с такими же тюками соломы,
мчащийся по той же дороге, но только на север, ничего не говори, не говори,
что можно было оставить тюки соломы там. где они лежали прежде, не обращай
на это внимания и иди, куда шел. Ты спешишь на север, но всегда найдется
человек, спешащий на юг. Сто человек бегут на север, а другие сто - на юг.
Не задумывайся над этим, спокойно продолжай свой путь и знай: обо всем
заботится Создатель. Когда ты видишь машины с углем, кирпичом, железом или
железнодорожные составы с автомобилями или пушками, мчащиеся в
противоположных направлениях, не обращай внимания, пусть себе следуют своей
дорогой, ибо потом, после этой гонки, все снова станет на свое место. Как и
ты, как и все другие люди, которых ты видишь бегущими в противоположных
направлениях. Включайся тоже в эту игру, если не хочешь, чтобы о тебе
подумали плохо, двигайся вместе со всеми и знай: Создатель сам позаботится о
том, чтобы поставить все снова на место.

Глава 9
Идеи Платона - ничто, в них нет эротического накала.
Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем
ничего, так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился
у меня под окнами, никто не заходил в магазин - совсем как тогда, когда я
ездил на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не
садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился и
не строил свои ужасные рожи перед моей витриной. Город продолжал жить и
двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня я говорил
себе: так ничего и не случилось, еще один день прошел без всяких
происшествий.
За стеклом витрины я видел проходивших по улице мужчин, женщин, собак и
так далее. Я слышал, как люди разговаривают, чаще всего спокойно, ибо, как
правило, все ограничивалось обрывком фразы, долетавшим до меня через
приоткрытую дверь и сразу же растворявшимся в уличном шуме или тонувшим в
следующей фразе. Я не успевал возненавидеть проходивших мимо, просто не
хватало на это времени. Совсем как в трамвае, говорил я себе, смотришь в
окошко и не успеваешь возненавидеть пешеходов. Разница только в том, что
трамвай двигается, а люди кажутся неподвижными, тут же люди двигаются и
проходят мимо, а ты сидишь за стеклом витрины.
Я внимательно прислушивался ко всему, в том числе и к чередованию
времен года, но природа не заботится о том, чтобы заблаговременно
предупреждать тебя о грядущих переменах. 23 сентября должен был произойти
переход от лета к осени, я сидел и ждал, но ничего не изменилось. Казалось,
никто ничего не замечает, не случилось ничего, достойного внимания, люди,
как всегда, с безразличным видом проходили по улице. И все.
На следующий день воздух словно бы потяжелел, черное небо было насыщено
магнитными волнами, молниями, громом. Ну вот, наконец что-то сейчас
произойдет, говорил я себе.
Когда воздух тяжелый, люди чувствуют себя более легкими, как бы
погруженными в воду - по закону Архимеда. Разница в том, что речь шла о
воздухе, а не о воде; вода была еще только на подходе. И неодушевленные
предметы тоже сделались более легкими: замелькали подхваченные ветром газеты
и листья, на улицах стала завихряться пыль. Вот почему листья заносило даже
на пьяцца Навона, где нет никаких деревьев, и на виа дель Тритоне тоже.
Самолеты выныривали из черных туч, появлялись внезапно, рев их моторов
раздавался, лишь когда они пролетали уже над головой и, скользнув под
облаками, исчезали из виду. И птицы вели себя так же. Люди спешили, шагали
торопливо, размахивая руками, лица у всех были напряженные.
Почему ожидание дождя приводит всех в такое лихорадочное состояние? И
опять ничего не произошло, ничего не случилось. Я отдавал себе отчет в том,
что "ничего" тоже может быть лихорадочно-напряженным, и, пожалуй, это самое
худшее "ничего" из всех.
Дождь пошел сразу после обеда, часа в три. Его первые заряды ударили в
витрину, словно горсти камешков. Вода грохотала в трубах, переливалась через
карнизы домов и церквей, клокотала в уличных канавах, унося бумажки и
листья. Когда так льет, намокают и птицы, и самолеты. При первой возможности
и те и другие прячутся. Люди тоже. И действительно, было видно, как они
припустили бегом, за несколько минут улица опустела. Из-под чугунных крышек
канализационных колодцев доносился рев, вода текла по городским клоакам и,
все взбаламутив, спешила к Тибру. Рим впитывает воду, как губка, он уже
давно к этому привык и промокает насквозь: вода всюду - в подвалах, в домах,
в магазинах, в канализации.
Слышался вой сирен пожарных машин, яростные вопли клаксонов. Мальчишкой
я прислушивался к цоканью копыт тяжеловозов по брусчатке и щелканью кнутов в
руках возниц. Тяжелые, груженные углем телеги начинали двигаться быстрее, а
лошадиные копыта высекали из булыжника искры. Теперь лошади, которых я видел
в детстве, подохли. Да и многие возницы уже, наверное, поумирали. А телеги?
Куда подевались все те телеги, которые я видел на улицах своего детства? У
них были большие колеса на крепких осях, настил из выдержанного вяза,
тяжелый железный каркас. Колеса даже под огромными тяжестями не проседали ни
на миллиметр. Казалось, их, эти телеги, создавали на века, чтобы потом
обнаружить при археологических раскопках, как помпейские, а они уже все
исчезли, рассыпались в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках, хотя,
казалось, им жить и жить и дожидаться археологов. Да, все они уже исчезли и
превратились в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках.
Я стоял и смотрел на дождь как зачарованный. Интересно, если бы я не
стоял и не смотрел, дождь все равно бы шел? спрашивал я себя. Но сразу же
спохватился: что-то ты слишком много о себе воображаешь. В общем, я стоял и
смотрел на дождь, пока он не перестал. Воздух стал чистым, промытым, небо
прояснилось. Потом поднялся теплый ветер, и над городом - над улицами,
домами, церквами заструился пар Но теплый ветер был сырым. Есть одна вещь, к
которой люди, не родившиеся в этом городе, никогда не привыкнут, - я говорю
о теплом ветре, именуемом сирокко. Сирокко зарождается в воздушных течениях
над знаменитой пустыней Сахара. Благоприятствующая сирокко ситуация
образуется в атмосфере в результате возникновения зоны низкого давления над
Средиземным морем и высокого давления - над Сахарой. Так написано в одной
энциклопедии, но меня лично это мало трогает.
Из-за сырости стены магазина, пол, старые деревянные шкафы, бумаги и
разобранные на кучки марки стали источать запах плесени и гнилых яблок. На
улице вновь началась толкотня: хаос звуков, движения, света, тени, но ничего
особенного не происходило, текли часы - и ничего. Какая-то девушка - худая и
высокая - дважды прошла мимо витрины, но трудно влюбиться в спешащую
девушку, даже если она проходит мимо тебя дважды за один день. Может,
говорил я себе, это иностранка, англичанка например, дочь какого-нибудь
богатого англичанина, из тех, что по два раза на дню звонят в Лондон,
журналиста какого-нибудь, а вполне возможно, что и сотрудника посольства или
обыкновенного коммерсанта, обыкновенного, но крупного коммерсанта, раз уж он
не просто приехал в Рим, а еще и дочку с собой привез. Английские девушки с
трудом сходятся с кем бы то ни было, но уж если сходятся... Конец света. По
крайней мере, так говорят. Да, мне бы хотелось поговорить с этой девушкой,
знала бы она итальянский, я-то по-английски не говорю. Но что я ей скажу?
спрашивал я себя. Я же не из тех, кто легко может вступить в разговор с
девушкой, пусть и англичанкой, которая дважды за один день прошла мимо твоей
витрины. А вдруг она даже и не англичанка, встречаются ведь и итальянские
девушки, больше похожие на англичанок, чем сами англичанки. Они тоже
высокие, худые, белокурые, носят одинаковые - что твоя футбольная команда -
английские макинтоши, и, когда такая идет по улице, всегда найдется
прохожий, который скажет: это англичанка. Девушка между тем исчезла из виду,
и я не знаю, пройдет она мимо моей витрины третий раз или нет. Признаться, я
даже не уверен, что она прошла дважды.
Как я мог подумать, что девушка, прошедшая мимо моей витрины, может
занять место Мириам? Видите, я опять назвал ее имя. Вероятно, это даже и не
девушка была, а замужняя женщина, еще и мужа с собой притащившая в Рим на
каникулы. Даже думать об этом нечего, говорил я себе. И все-таки думал.
Ужасно, когда ничего не случается за целый день, и на следующий день
тоже, и накануне. Ничего. Девушка не прошла больше мимо. Я сидел, часами
смотрел, как идет дождь, и думал, что все-таки мог бы влюбиться в девушку,
дважды прошедшую мимо витрины. Дважды в один и тот же день. Но что с того?
Я вышел на улицу, стал прохаживаться. Почему бы тебе не найти другую
девушку? спрашивал я себя. Мог бы наставить рога Мириам, она того
заслуживает. Но где ее найдешь, эту девушку? В баре? В кино? Где? На улице,
может быть? Так не бывает, чтобы человек сказал: сейчас я найду себе
девушку, и действительно нашел ее. Тут нужна удача. Я несколько лет ездил в
Остию, но никакой девушки там не нашел. И это при том, что в мире столько
девушек, говорил я себе. Вон они, ходят по улице, все идут в какое-то
определенное место, совсем как такси в дождливый день. Легче заставить птиц,
как говорится, летать задом наперед, чем остановить девушку. Я огляделся по
сторонам: все вокруг меня двигались, и я тоже двигался среди остальных.
Какой-то продавец газет кричал, что пало правительство. Ну вот, что-то
случилось, правительство пало. Куда же ты теперь идешь? - спрашивал я себя.
Это было на мосту Гарибальди. А что такое? Брожу себе по городу,
прогуливаюсь. Так я дошел до пьяцца Белли, а потом до пьяцца Санта-Мария ин
Трастевере. Выходит, я двигался к холму Джаниколо. И действительно, я шел к
холму Джаниколо и уже даже стал подниматься в гору. И кого же ты надеешься
встретить там, на холме? Не надо строить иллюзий, говорил я себе.
Признаться честно, я солгал, сказав, что Мириам, выходя из машины на
виа дель Тритоне, мне улыбнулась, нет, она ушла, даже не попрощавшись. Я
хочу знать, что все это значит, сказала она, имея в виду визит к
рентгенологу. Ничего, ответил я, ничего это не значит. Но ты от меня
все-таки что-то скрываешь, мне этот тип, профессор этот, не понравился. В
таком случае, сказал я, мне не понравился тот тип, тот, волосатый, который
заперся с тобой в кабине Курзала на целых двадцать минут - по часам. Это уже
была ссора. Бальдассерони я ни разу не упомянул, но Мириам, должно быть,
догадалась, что я имею в виду его, когда заговорил о том волосатом типе в
Курзале. Того волосатого типа никогда не существовало, я его сам придумал,
потому что не хотел называть Бальдассерони. При чем здесь Курзал? удивилась
Мириам. Еще как причем, подумал я. Уж если я заведусь, пощады не жди. Да,
это была ссора. Шлюха, сказал я. Выпусти меня из машины, сказала Мириам, и я
остановил машину на виа дель Тритоне. Она ушла, даже не оглянувшись. Какая
уж там улыбка. Надеяться, что я увижу ее на холме Джаниколо, было просто
глупо.
На холме все так же возвышался на своем постаменте невозмутимый
Гарибальди. Точно такой, как у меня, цвета морской волны
"Фиат-600"-универсал подкатил к тротуару и остановился напротив здания
Панорамы. В машине сидели мужчина и девушка. Они целовались. Было похоже,
что я вошел в кинозал и увидел на экране себя, делающим то, что уже делал
раньше. Такие "параллельные" ситуации у меня всегда вызывают беспокойство.
Они как бы являются частью планов, предначертанных Создателем. И все же
стоило мне закрыть глаза, как я сквозь просвечивающие красным веки увидел
себя с Мириам в машине, как в тот вечер после занятий в хоре.
Силой мысли можно добиться чуда. Индийцы, сосредоточившись, ухитряются
отрываться от земли и зависать в воздухе. Или переговариваться на расстоянии
нескольких километров. Не летают они просто из-за лени, но, если бы не их
апатичность, думаю, они и летать могли бы. Пожалуй, я бы сумел превзойти и
индийцев, говорил я себе. Если я возьму что-нибудь в голову, мне все
нипочем.
Приятно смешаться с толпой, идти, накреняясь на поворотах, как
мотоцикл, и тормозя каблуками перед светофором. Я был болидом, гонщиком,
динозавром. Прощай, Гарибальди с холма Джаниколо, прощайте, верховые
жандармы, прощай, римская Панорама. Одной рукой я придерживал развевающийся
от ветра пиджак и галопировал по улицам, как древний рыцарь. "Двигаться!" -
призывал нас Д'Аннунцио.
С помощью мысли можно добиться поразительных результатов, но и здесь,
как в пении и в некоторых других вещах, нужно поднатореть в портаменто. И
еще нужны темнота и тишина: никогда не слышал, чтобы важная мысль зародилась
в мозгу человека, сидящего, например, за рулем машины. Абсолютную темноту я
устроил в заднем помещении магазина, это было нетрудно, потому что там нет
окон, но через закрытые двери туда проникал уличный шум. Некоторые звуки
проходят не только через закрытые двери, но и через стены старинных зданий.
Я залепил уши воском, и тогда наступила полная тишина. Погасив сигарету, я
растянулся на койке лицом вниз.
Я управлял своей мыслью, как радаром, пожирающим огромные расстояния в
космосе с помощью волн Маркони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19