Я огляделся. Вокруг никого. Сейчас полечу, сказал я себе. И верил, что
смогу полететь: воздух был мягким, как пуховая перина, а сам я стал
невесомым, казалось, невидимый воздушный шар тянет меня вверх, казалось, я
могу плыть по воздуху, как птица или как самолет ( но только бесшумный), в
полной тишине. Для этого не нужно никаких усилий, достаточно приподняться на
цыпочки и нырнуть с парапета туда, где газоны и деревья Виллы Дориа Памфили,
среди которых днем находят приют совы, слетающиеся в город по ночам. Я
оглянулся и посмотрел на машину. До чего смешным казался мне ее кургузый
каркас, до чего же она приземленная, до чего нуждается в опоре! Машина
настолько подвластна закону земного притяжения, что и представить себе
невозможно, как бы она оторвалась от земли хоть на полметра. Смешны были и
другие засновавшие по улицам автомобили, с этим их жалким жужжанием, со
всеми их сложными и такими бесполезными механизмами. Большие и маленькие
машины вереницей скользили по асфальту. Да, смешно было от одной мысли обо
всех этих моторах, сцеплениях, колесах.
Высоко в небе с рокотом проплыл самолет, и душа моя переполнилась
ужасом. Сравнение явно хромало: что общего могло быть между мной и этой
фантастической машиной, поднимающей в воздух тонны груза, с ее изрыгающими
пламя турбинами, электронными внутренностями, с панелями, ощетинившимися
ручками и рычагами, с автопилотами, убирающимися шасси и всем остальным? Я
посмотрел на свои руки, на запястья, такие худые, такие беспомощные,
потрогал щеку, за ночь покрывшуюся щетиной, и спрыгнул с парапета, на
который уже было вскарабкался, чтобы пуститься в полет. Купол собора Святого
Петра оставался на своем месте, и я тоже стоял на земле, а сверху еще
доносился звенящий вой реактивного самолета, повисшего в небе, словно
серебряная рыба. Казалось, будто он не движется, но он летел, летел со
скоростью девятисот километров в час. Потом он пропал из виду, смолк
звенящий вой турбин, но все же после него в воздухе что-то осталось,
какое-то странное ощущение волшебства, как если бы по улице только что
прошел папа римский. Я стоял зачарованный, смотрел и слушал, хотя самолет
улетел и его не было больше ни видно, ни слышно. Чего ты ждешь? - спросил я
себя.
Известно, что таракан появился на свете много раньше, чем человек. Он
был распространен на планете еще о каменноугольный период. Ползал по лесам,
питался листьями, смолой, древесиной, навозом и даже землей. Сегодня
тараканы едят также бумагу, резину, бакелит, краску, мыло. Они способны
превратить в пищу все что угодно. Человек воюет с тараканами посредством
самых разных ядов и даже расклеивает на стенах домов плакаты, призывающие к
борьбе с этими насекомыми. Человек имеет зуб на таракана: у таракана есть
много такого, чего нет у человека. Например, надкрылья, усики-антенны.
крылышки. У таракана не просто глаза, а хорошо развитые сложные органы
зрения, позволяющие ему видеть в темноте. Он не боится ни жары. ни холода,
ни сырости. Как правило, у таракана три пары лапок, а иногда даже и четыре,
он может ходить, прыгать и летать, хотя летун он неважнецкий. Таракан может
грызть или жевать, или грызть и жевать одновременно. Некоторые тараканы
окрашены в замечательные цвета, отливающие всеми цветами радуги. Но несмотря
на осе это, превосходство человека над тараканом несомненно.

Глава 4
В эротике дыхание и ритм играют не менее важную роль, чем в пении и
музыке.
Свет, шум, присутствие посторонних и животных - суть факторы,
препятствующие развитию эротических чувств. По-моему, когда занимаешься
любовью где-нибудь на лужайке, под открытым небом, или в комнате со слишком
высокими потолками (например, в домах шестнадцатого, семнадцатого н
восемнадцатого веков), или в помещении с распахнутыми окнами и с гуляющими
по нему сквозняками, все куда-то улетучивается. В тесном же и замкнутом
пространстве мужчина и женщина могут по-настоящему, как говорится в Библии,
познать друг друга; создается такое впечатление, будто на свете существуют
только два антагониста, получившие наконец возможность схватиться и
помериться силами. Это заложено в важнейшем законе притяжения сил с
противоположными знаками.
Задняя комната в моем магазине очень мала, и в ней нет окон. У меня там
стопы каталогов, каталожный шкаф "Оливетти", стеллажи для альбомов и большие
конверты с еще не зарегистрированными, разобранными только по годам и
странам марками, а также маленький стенной сейф для самых редких экземпляров
и старое кожаное кресло. У стены, под сейфом, складная кровать с
металлической сеткой, кажущаяся здесь предметом совершенно случайным.
Я дожидался Мириам перед спортивным залом Фурио Стеллы, прогуливаясь
взад-вперед по виа Чичероне, а когда она вышла, сказал ей, что пора кончать
с пением, что Фурио Стелла - убийца, он же убил жену, что петь хорошо до
определенного момента, а потом - все, не превращаться же в рабов вокала.
Хватит тратить время на всякие мотеты, заявил я. Мириам удивилась, услышав
от меня такие речи. Из зала уже доносились голоса хористов, начавших
распеваться. Я сказал: брось, ты уже достаточно напелась с этим убийцей
Фурио Стеллой.
Мы мчались в машине к моему магазину, а хористы пели в спортзале на виа
Чичероне. Их голоса преследовали нас до самой набережной, как запахи,
которые пристают к вещам н людям и передвигаются в пространстве вместе с
ними. Вот так пристало к нам пение, и, пока машина неслась в потоке других
машин по набережной Тибра, у нас в ушах еще стоял отзвук далеких хоралов и
мотетов. Я поглядывал на сидевшую рядом Мириам и радовался, что она
отказалась от спевки н поехала со мной, я смотрел на ее волосы, ниспадавшие
двумя симметричными волнами на лоб и глаза, видел ее узкие плечи под светлым
плащом, профиль, такой четкий вырисовывавшийся в проблесках проносившихся
мимо огней. Голоса хористов все преследовали нас и смолкли, лишь когда мы
вошли в магазин, и я закрыл дверь и предложил Мириам присесть, снять плащ и
перчатки. Я тоже сел на стул в торговом зале. Мириам взяла какой-то альбом и
стала его рассматривать, а я закурил сигарету из своей пачки, предварительно
поднеся огонь к сигарете Мириам. А ты разбираешься в этом деле, сказала
Мириам, указывая на раскрытый альбом. Еще бы, это же моя профессия, сказал
я.
Я объяснил ей, что ценными считаются марки либо очень старые, либо
редкие, что по мере того как марка стареет, она становится и более редкой,
поскольку часть экземпляров пропадает, но редкими бывают не только старинные
марки, например марка Сан-Марино, на которой изображена коноплянка с хвостом
попугая, а попадаются и старинные, но не редкие, например первые выпуски
английских однопенсовых. Тут главное придержать их, пока с годами они не
станут одновременно и редкими, и старыми.
За это время и сам состаришься, сказала Мириам, и была совершенно
права. Но ведь стареем мы в любом случае, стареем, пока не преставимся.
Недавно преставился даже папа римский - сколько об этом разговоров было!
Бедный папа, какая ужасная штука - смерть, сказал я, но сразу заметил, что
Мириам ему не симпатизировала. В Риме ежедневно умирает девяносто человек,
сказала она, и никто не придает этому значения. Ходишь по улицам, видишь
смеющихся, гуляющих людей. И никому в голову не приходит, что в это время в
городе умирает девяносто человек. Как-то не думаешь об этом, а если
подумаешь, то не очень-то веришь: мертвых надо видеть, тогда и поймешь, что
они умерли. Девяносто мертвецов, ответил я, это действительно много, но
стоит мысленно покинуть пределы Рима, как окажется, что их уже девятьсот и
даже девять тысяч. Или даже девяносто тысяч, сказала Мириам. Девяносто тысяч
покойников, вот это действительно много.
То, что говорила Мириам, было сущей правдой, но подобные разговоры
уводили нас в сторону от моей цели, и теперь мне надо было сделать
что-нибудь такое, чтобы Мириам не ускользнула от меня, как когда-то
ускользнула одна моя соученица, когда мы с ней гуляли по островку посреди
озера в городском парке. Мы сели на траву за фонтаном нимф, и она стала
рассказывать про какого-то сторожа соборной колокольни, который пытался
заманить ее на самый верх, а потом оказалось, что там, на верхней площадке,
у этого мерзавца была койка. Свинья такая. И я пустился в рассуждения об
этом стороже, но тут к островку подплыли еще какие-то школьники и попытались
увести нашу лодку, чтобы сделать из нас Робинзонов.
Пойдем отсюда, сказал я Мириам, и Мириам, как говорится, не моргнув
глазом, последовала за мной.
Мне хотелось, чтобы она начала раздеваться первой, но почему-то сам
стал снимать с себя галстук. Мириам сняла шейный платок и села на постель,
то есть на раскладушку. Я снял пиджак, а Мириам - бусы. Я - свитер, Мириам -
одну туфлю. Я - ботинок, Мириам - вторую туфлю, я - рубашку, Мириам -
кофточку. Я второй ботинок, Мириам - юбку. Теперь она осталась в одной
комбинации. Я снял оба носка, Мириам - оба чулка и таким образом оказалась
босиком. Когда она сняла комбинацию, на ней еще оставался бюстгальтер, но
потом она сняла и его. Наконец мы оба оказались голыми, как два червяка.
Мириам приподняла плед на постели, чтобы нырнуть под него, но под пледом не
было простыни - был только один матрац. Тогда она снова расправила плед и
легла на него.
Я сторонник чистой эротики. Чувства - это одно, а эротика - совершенно
иное. Кто за эротику, кто за чувство. Редко случается так, чтобы мужчину и
женщину захватило сразу и то и другое. Но тогда уже бывает
светопреставление.
Я погасил свет, и мы с Мириам оказались на койке в темноте. Я голый, и
она голая. Я зажег свечу - свеча у меня всегда под рукой на случай, если
выключат электричество. Слабый язычок пламени едва освещал комнату и
трепетал от нашего дыхания. Я еще сам себе не верил, что Мириам со мной, но
все это было истинной правдой: мы оба, голые, лежали на кровати. Дело шло к
полуночи, многие в это время уже спали у себя дома, а мы только начинали наш
поединок, наше знакомство. Я снял часы, Мириам - сережки и браслет. Сколько
всяких знатных персон смотрели на нас со стеллажей, с марок! Короли,
королевы, президенты, выдающиеся изобретатели, святые... Все они были
мертвые, а мы - я и Мириам - живые и раздетые, то есть голые. Мириам бросила
юбку, блузку, чулки и все остальное на старое кресло, я швырнул свое барахло
на каталожный шкаф "Оливетти", где у меня хранятся счета и корреспонденции.
Мы лежали вдвоем на кровати голые, прижимаясь друг к другу. Мириам, то есть
девушка, которую я назвал Мириам, и мужчина, то есть я. Женский пол и пол
мужской. Мне в это трудно было бы поверить, если бы я сам там не находился.
В некоторых случаях человек страстно ждет чего-то, а когда это что-то
происходит, оно кажется ему невероятным, и тогда он говорит себе: да, это я,
и то, что происходит, происходит именно со мной. И я себе говорил: то, что
сейчас происходит, просто замечательная штука. Мы лежали вдвоем на кровати,
оба голые, да, оба на кровати (я и она). Короли, королевы, святые, папы,
изобретатели в конвертах из вощеной бумаги были там, в шкафах, на марках. А
мы с Мириам лежали на кровати голые. Подушечки моих пальцев готовы были с
цепи сорваться. Как у Рубинштейна.
В нагнетании эротических чувств, как и в пении или музыке, важно
дыхание. В пении самое главное выдох, потому что все склонны под конец
ослаблять звук. А его надо доводить до апофеоза. Речь идет не только о
протяженности, речь идет о том, чтобы до конца, то есть на протяжении всей
композиции, придерживаться верного ритма. Как в симфонии. Можно, конечно,
следовать классическим схемам, отвечающим трем элементам традиционной
симфонии (аллегро - адажио - менуэт), или же обогащать композицию
вариациями, повторами, фугами, аллегретго. Но для этого необходимо держать
дыхание. Когда я в форме, то способен на самые разные вариации. Вариация не
расстраивает основных движений, она как бы коррегирует их, придает им
утонченность, к тому же у нее есть еще одно преимущество: она вызывает
удивление у партнерши, которая должна подлаживаться под твою тональность.
Достигнуть этого можно лишь при взаимопонимании.
Вариация совсем не то, что импровизация. Увлечение восторгами
импровизации бывает даже опасным, если она отрывается от основной темы, ибо
основная тема не импровизируется. Если кому-то это удается, значит, он
гений.
Самое надежное - придерживаться схем. Например: рубато, граве,
аллегро-адажио, аллегро-виваче, аллегро, пастораль. Эту классическую схему я
заимствовал из Большого концерта No8 Соль-минор для Рождественской ночи
Арканджело Корелли. Или: аллегретто-анданте ма рубато, вивачиссимо,
аллегретто-модерато из симфонии Ре-мажор No2, опус 43 Сибелиуса. Схемы,
скопированные у Снбелиуса, легко выполнимы и увенчиваются немедленным
успехом. Для достижения быстрого, но достойного апофеоза я иногда пользуюсь
схемой концертной симфонии для скрипки, виолы и оркестра Ми-бемоль-мажор К
364 Вольфганга Амадея Моцарта. Я серьезно изучал по грамзаписям множество
симфоний. Если все строить на таких вот музыкальных схемах, то самое важное
- добиться в финале одновременной вибрации. Стоит одному из двоих
сфальшивить или не выдержать ритма, все идет насмарку. Но если вы вибрируете
в унисон и ритм выбран верный, о, тогда просто шалеешь от блаженства.
Можно быть музыкальным в большей или меньшей степени, но совершенно
равнодушным к музыке быть нельзя, поскольку музыка - одна из движущих сил
Вселенной, даже змеи слышат музыку и млекопитающие тоже - одни лучше, другие
хуже; весь мир - это своеобразная музыкальная шкатулка, в которой звучат
концерты самой природы. Мириам была наделена естественным чувством гармонии,
но с ритмом дело у нее обстояло неважно: ей не хватало чувства меры. И
самоконтроля тоже. При приближении оргазма, во время первых заключительных
аккордов, у нее начинали вибрировать еще и голосовые связки, и тут она
выдавала высоченные ноты неумеренной громкости. Я опасался, как бы ее не
услышал какой-нибудь ночной патруль или просто прохожий. Да и соседи, чего
доброго, могли вызвать пожарников или полицию. Римляне известные трусы:
заподозрив что-нибудь неладное, они тут же вызывают пожарников или полицию.
Как я уже говорил, в задней комнате у меня, к счастью, не было окон, но
такой голос, такие крики могли пробуравить стены даже нашего старого дома.
Ты потише, говорил я ей, там, снаружи, в соседних домах и на улице
всегда найдутся страдающие бессонницей мужчины и женщины, они же ко всему
прислушиваются. А я ничего не заметила, говорила Мириам, странно, право, я
себя не слышу, в такие моменты я теряю голову. Ничего странного в этом нет,
говорил я, именно в том, что ты теряешь голову, однако может так случиться,
что кто-нибудь тебя услышит и помчится вызывать пожарников или полицию. Если
приедут пожарники и увидят нас в постели, это же будет катастрофа, говорила
Мириам, о таких случаях в газетах пишут. Я буду осторожна, вот увидишь, я
буду осторожна, а если не удержусь и закричу, ты закрой, зажми мне рот
рукой.
Мириам удавалось контролировать себя во время первой естественной фазы
(вздрагивания и разнообразные телодвижения), а также при наступлении второй
фазы (сладострастные позы), но с приближением оргазма (буря чувств и
катарсис) у нее из груди вырывались самые настоящие вопли. В этот момент я
заткнул ей рот поцелуем.
При первом и втором совокуплении я старался прощупать почву, освоиться
с естественным ритмом Мириам и подобрать соответствующую манеру поведения. В
третий раз я применил классическую схему (Корелли, "Чакона"). Бассо
остинато, замедленный ритм. В четвертый раз я опробовал некоторые простейшие
вариации по типу диминуэндо-крещендо, это вещи элементарные, их проходят на
первом курсе консерватории, но и они уже требуют определенной
согласованности. Пятое совокупление было настоящей бурей. Я ударился в
барочную фантазию (как у Боккерини), импровизированные вариации, чтобы
выяснить, до какой степени Мириам чувствительна к моим находкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19