Возможно, она приняла его за призрак кардинала Тири, явившийся покарать пахомианок, не оправдавших его доверия. Пиппи была достаточно подвержена обману чувств, чтобы устрашиться чего-то в этом роде. Те, что глубоко религиозны, по определению суеверны. Пиппи медленно осенила себя крестом, и Свиттерс отметил про себя – отнюдь не впервые, – как она похожа на Анну, дочку Одубона По, Анну средних лет. Ох уж эта сочная веточка, ох уж эта Анна! Только подумать, что он мог бы… Но с какой стати вспоминать об этом сейчас?
– Пиппи! C'est moi. Les echasses, s'il vous plait. Ходули. Depechez-vous. C'est moi, bebe. Гребаный цирк снова в городе!
Осознав, что это и впрямь Свиттерс, Пиппи снова взвизгнула. Запрыгала кругами, возбужденно вопя, – и наконец взяла себя в руки и бросилась принести ему ближайшую пару ходулей. То были ходули-гиганты, ходули «Барнум amp; Бейли», абсурдно длинная пара, ибо его собственные – сделанные по индивидуальному заказу двухдюймовые – остались в его прежней комнатке, а у ворот, на своем законном месте, хранились обычные. Какого черта. Не сам ли он за ними послал? Пришлите клоунов.
Если ходули, поддерживающие его на высоте двух дюймов от земли, были аналогичны просветлению, то эта экстравозвышенная пара, должно быть, олицетворяла нирвану. Неудивительно, что достигнуть состояния нирваны удавалось столь немногим. Свиттерс, к тому времени – квалифицированный «ходулечник», на удлиненной модели выглядел едва ли не столь же неуклюже, как в первый и единственный раз, когда на них встал. Он пошатывался, спотыкался, опасно раскачивался – но тем не менее тронулся в путь, поспешая за Пиппи и весьма радуясь тому, что руки у него свободны. Пока руками он раздвигал листву, проходя по садам. В какой-то момент он стукнулся головой о высоко растущий сук ивы, вспугнув пару устроившихся на ночлег кукушек: те ракетами взмыли из своего неопрятного гнезда, а в их привычной мелодично-скорбной песни послышались гневные, истерические ноты. Свиттерс схватился за ветку, чтобы не упасть, – и еще одна изящная бело-оливковая пташка с шумом взвилась в ночной воздух.
– Да хватит стервиться, – отчитал он птиц. – Не так уж, на самом деле, и поздно. Прям как моя бабушка, честное слово.
Подстраиваясь к его шагам, чтобы оказаться поблизости и помешать его падению, ежели тот вдруг опрокинется, Пиппи – то и дело оборачиваясь через плечо и выплескивая очередную порцию стаккато – пыталась по мере сил ввести Свиттерса в курс событий.
– Из Ватикана. Хотят забрать его. Пророчество. Церковь о нем знает. Фанни сказала. Осторожно – голову! Хотят забрать немедленно. Думаю, Красавица-под-Маской не отдаст.
К тому времени, как Пиппи и Свиттерс достигли главного здания, переговоры утратили всякое подобие корректности. Собственно говоря, участники вышли из комнаты заседаний и теперь, разбившись на группы, стояли снаружи, у кустов жасмина, бурно споря. Ну что ж, стало быть, незаметно к ним не подкрадешься. Десятифутовый Свиттерс, вихляясь и шатаясь, вышел на свет Божий через грядку с баклажанами как раз в тот момент, когда церковник постарше, лиссабонский ученый, сорвал с аббатисы покрывало. Аббатиса отвесила ему пощечину – сей легкий удар потряс его куда меньше, нежели внезапно открывшаяся взгляду двухэтажная бородавка. Словно прикованный к месту, он таращился на сей нарост, когда внимание его отвлекло прибытие покачивающегося из стороны в сторону колосса – в горле бурлит сироп «Bay!», в волосы набилось полным-полно листьев.
Поднялась некоторая суматоха. Свиттерс описывал вокруг группы круг за кругом (он должен был двигаться, не останавливаясь, чтобы не упасть) и осведомлялся, уж не посягает ли кто, часом, на имущественные права землевладельцев, уж не имеет ли место быть нарушение границ частных владений и знакомы ли присутствующие джентльмены с уложениями Женевской конвенции. Он грозил профессору пальцем: «Так с дамой не обращаются, знаете ли», – он предостерегал и увещевал, хотя говорится ли это со смехом или с угрозой, понять было непросто. Сестры взволнованно тараторили промеж себя, обвиняюще указуя на профессора пальцем, который, едва оправившись от шока при виде нежданно-негаданно появившегося Свиттерса, принялся бранить Красавицу-под-Маской на чем свет стоит за неподобающее положение вещей. Несколько коз, растревоженных шумом, испуганно заблеяли, заорал осел, а разгневанные кукушки комментировали происходящее сверху. Только сестра Домино и так называемый поверенный сохраняли спокойствие; Домино – потому что… ну, потому что она была Домино, а поверенный – потому, что узнал в Свиттерсе своего спутника по путешествию и осознал, что во всем этом смехотворном фарсе заключено больше, нежели кажется на первый взгляд. Для такого потерять голову было делом немыслимым. Профессионал, он следил взглядом за кривлянием маньяка на ходулях с лицом абсолютно бесстрастным.
Доктор Гонкальвес – а именно так звали специалиста по фатимскому феномену – настаивал по-французски, что не уедет из оазиса без документа, за которым, собственно, прибыл. Со всей очевидностью, заявлял он об этом далеко не в первый раз, хотя прежде, в условиях менее беспокойных, держался в границах вежливости. Со своей стороны, красавица-под-Маской была тверда: искомая бумага – частная собственность Пахомианского ордена; на что доктор Гонкальвес, с каждой минутой багровея все ярче, ответствовал, что никакого такого ордена церковь не признает, и стало быть, он вообще не существует.
– А это тогда что, по-вашему? – осведомилась аббатиса, взмахнув тем, что осталось от покрывала, в сторону женщин и оазиса как такового.
– Я был склонен называть это нарушением Господнего завета, совершенным из ложных побуждений, – ответствовал Гонкальвес, – а теперь назову сумасшедшим домом.
Он стянул с головы соломенную шляпу и шлепнул ею ковыляющего мимо Свиттерса. Тот рассмеялся.
– Клевый прикид, парень, – заметил он в адрес Сканлани – именно так, как выяснилось, звали джентльмена помоложе. На нем был улиточного цвета костюм, явственно пошива «Armani». При этом комплименте верхняя губа джентльмена дернулась в едва уловимом намеке на рык.
Красавица-под-Маской попыталась кое-как закрепить разорванное покрывало; в силу неведомой причины это простое действо взбесило профессора Гонкальвеса до крайности. Он вырвал прозрачную ткань у нее из рук – и хлестнул ее вуалью. Старуха отступила назад, замахиваясь для ответного удара, подбоченилась – непроизвольно приняв ту самую позу, в которой так любил ее писать Матисс. «Любопытно», – размышлял про себя Свиттерс, ибо в компоновке кубов, сфер, цилиндров и конусов, составляющих ее тело, в плоскостях, к которым сводились фигуры, если сощуриться, он различал первоосновы Аналитического Кубизма. Верно ли, что в своих полотнах, таких, как «Синяя ню, 1943», Матисс облагородил кубизм, вернул его в естественное, менее формалистическое состояние, не отказываясь при этом от его внутренней динамики, спас женские формы от топора Пикассо и вновь сложил их воедино в всплеске сочного цвета?
Пока Свиттерс раздумывал, Домино времени не теряла. Она шагнула между профессором и тетей – так, словно имела дело с вздорными, задиристыми детьми.
– Довольно, – ровным голосом объявила она. – Вы, джентльмены, извольте немедленно покинуть территорию оазиса. Это официальное требование, и если оно не будет исполнено, я передаю дела нашему главе службы безопасности. – Встряхнув блестящими темно-русыми волосами, она кивнула в сторону шута на ходулях; именно сейчас она и Свиттерс встретились взглядами впервые за весь вечер. Что-то мелькнуло между ними – что-то теплое, задушевное, живое и при этом недоуменное, сторожкое и самую малость странное.
Входя в роль, Свиттерс заорал на чужаков на самом грубом итальянском:
– Sparisca! Sparisca! Прочь пошли!
Внезапно ожив – словно переключатель повернули, – Сканлани прыгнул вперед. С проворством защитника НБА сделал пять шагов по косой – и с силой тайского мастера по кикбоксингу выбросил правую ногу. Кожаная подошва пижонского ботинка миланского производства пришлась точнехонько по одной из Свиттерсовых ходулей. Потеряв равновесие, и без того неустойчивое, Свиттерс, беспорядочно размахивая руками, опрокинулся назад. И, с треском круша ветви, приземлился в жасминовый куст. Обломанные сучья кинжалами впились ему в спину, но то, что осталось от куста, сработало как буфер между ним и землей. Ноги его почвы так и не коснулись. Из глубокой царапины на щеке побежала струйка крови.
– Ну вот, еще один шрам, так его растак, – посетовал Свиттерс. – Говорю вам, боги завидуют моей писаной красоте, не иначе. – К ранке прилипло два-три благоуханных лепестка. Свиттерс принюхался. – Пахнет прям как на выпускном балу, – откомментировал он.
Выражение лица Сканлани не изменилось ни на йоту; доктор Гонкальвес издевательски заржал.
– Глава службы безопасности, вот как? – ухмыльнулся он.
Пиппи и Зю-Зю бросились вытаскивать Свиттерса из помятого куста, но тот лишь отмахнулся.
– Пригоните-ка лучше мой звездный корабль, – шепнул он Пиппи. – В машине у ворот.
Домино обожгла профессора негодующим взглядом.
– Если он поранился, – она кивнула на Свиттерса, – пророчества вы в жизни не получите.
– Ах вот как? – Гонкальвес изогнул брови. – Так, значит, есть шанс, что вы документ все-таки уступите?
– Посмотрим. Нашему ордену необходимо обсудить различные…
– Через мой труп! – отрезала Красавица-под-Маской.
– Право, тетушка, давайте посмотрим на вещи непредвзято. Когда-нибудь в будущем, на определенных условиях, при определенных уступках, возможно, в интересах всех и каждого будет…
– В интересах всех и каждого будет немедленно вернуть украденный документ, – отрезал Гонкальвес. Тон его заключал в себе столько же угрозы, сколь зеленая пленка – на майонезе. Он оттолкнул Домино в сторону – и вновь оказался лицом к лицу с Красавицей-под-Маской. – Да вы посмотрите на себя! – цедил он сквозь зубные протезы. – Вы только на себя посмотрите! И такие, как вы, дерзают бросить вызов власти Святого Отца? – Престарелая аббатиса заморгала. Если она и терзалась тайными опасениями – а не жива ли ее роковая красота и по сей день, – то теперь таковые полностью развеялись.
– Я бросаю вызов власти Святого Отца! – донесся из куста громогласный клич. – Я бросаю вызов власти Святого Отца! Я бросаю вызов власти нечестивой власти! Черт бы подрал власть и польскую колбасу, сосуд и орудие ее! – И добавил (а что вы хотите, если спина у него была вся исколота, а самого его, как говорится, «несло»?): – Черт бы побрал далласских ковбоев!
– Ах, мистер Свиттерс, пожалуйста, выбирайте выражения! – вмешалась Мария Вторая. – От святотатства добра не жди!
– Да заткните этого олуха неверующего, – приказал Гонкальвес. Обращался он к Красавице-под-Маской, по-прежнему не сводя пронзительных глаз с ее носорожьего рино-полипа в стиле рококо, но к разоренному кусту двинулся никто иной как Сканлани – с кошачьей грацией, не столько переступая, сколько скользя над землей. Впрочем, не успел юрист сделать и нескольких шагов, как прогрохотали три стремительно следующих друг за другом выстрела.
Мистер Беретта изрек свое слово. Мистер Беретта рявкнул на звезды.
В очередной раз потревоженные кукушки разлетелись в разные стороны, трепеща крылышками и протестующе, встревоженно вопя. Козы заскребли копытами, из курятника внезапно грянул хор нервозного кудахтанья. Сканлани застыл на месте. Свиттерс прицелился в него. Он был уверен: вот сейчас Сканлани в свою очередь выхватит пистолет – из внутреннего кармана своего пижонского пиджака. Движением ловким и неуловимо-быстрым, точно чародей или фокусник. Просто поневоле залюбуешься. Даже позу инстинктивно примет самую что ни на есть классическую – ноги широко расставлены, пистолет сжат в обеих руках. Так что, когда Сканлани так и не пошевелился, Свиттерс остался изрядно разочарован.
Положение самого Свиттерса было неловким и неудобным: распростертый на ложе из растительных гвоздей, он тем не менее сжимал девятимиллиметровый ствол недрогнувшей рукою, намереваясь выстрелом выбить пистолет из руки Сканлани, не ранив при этом врага. Однажды в Эль-Кувейте ему такое удалось: он вдребезги разнес CZ-85 чешского производства прямо в кулаке у двойного агента. Частички металла так и брызнули во все стороны, точно холодные черные искры. Негодяй выронил то, что осталось от пистолета, и захныкал. Поднял трясущиеся руки, следя, как они медленно багровеют, а пальцы уже начинают распухать, точно сосиски в микроволновке. Но, как говорится, «то – тогда, а то – теперь». (Интересно, а как бы воспринял сию пословицу Сегодня Суть Завтра?) Свиттерс отнюдь не был уверен в том, что сумеет повторить сей подвиг, даже если бы твердо стоял на ногах. Он крепче сжал пистолет – и стал ждать. В силу непонятных причин Сканлани так ничего и не предпринял.
– Бросай оружие, – приказал Свиттерс. Он не был уверен, что правильно произнес команду на итальянском, потому на всякий случай повторил то же самое по-французски и по-английски. Сканлани пожал плечами – этаким широким, надменным неаполитанским жестом. – О'кей, парень, ты сам напросился, – промолвил Свиттерс. – Снимай пиджак. – Подозрительный поверенный все понял, так как тут же выскользнул из пиджака, тщательно его свернул и положил на землю. Плечевой кобуры, что ожидал увидеть Свиттерс, не было и в помине. – Черт! – выругался он. Долго он в этом положении не пролежит.
Размахивая «береттой», Свиттерс заставил Сканлани снять рубашку и покружиться на месте, точно модель на подиуме. Пистолета из-за пояса ниоткуда не торчало – ни спереди, ни сзади.
– О'кей, умник, давай штаны снимай. – Сканлани замотал головой. Впервые за все время он обнаружил некие чувства, а именно – ярость и омерзение. Спина Свиттерса чувствовала себя как табельные часы – в муравейнике. Еще немного – и он не вытерпит. – Снимай свои треклятые штаны, говорю! – раздраженно повторил Свиттерс. Доктор Гонкальвес и сестры ошарашенно наблюдали за происходящим.
И вновь Сканлани заупрямился. Свиттерс нажал на курок, и еще раз, и еще – несколько пуль взрыли землю рядом с модными ботинками телячьей кожи. Поднялся визг. Сканлани спешно принялся расстегивать пояс. Прошло несколько мгновений, прежде чем Свиттерс осознал три вещи:
1. Сканлани был безоружен.
2. Без всякого умысла он потребовал от бедняги не столько снять брюки, сколько спустить трусы – лингвистическая оплошность сия восходила к достопамятным ночам в Таормине и Венеции, когда Свиттерс желал поближе рассмотреть то, что итальянцы в медицинском контексте называли la vagina (точно так же, как и в Америке), а неофициально (и ласково) обычно именовали la pesca (персик) или la fica (инжиринка).
3. Одна из пуль, ударивших в землю у ног Сканлани, срикошетировала о камень и угодила Красавице-под-Маской прямо в лицо.
– Это чистой воды недоразумение, – оправдывался Свиттерс, разумея раздевание Сканлани под дулом пистолета; он еще не заметил, что Красавица-под-Маской в крови. – Я счел, что передо мной – нечто большее, чем просто-напросто дерьмовый адвокатишка. Прошу вас, примите мои искренние извинения. А тако же и соболезнования. – Домино, также до поры не обратив внимания на то, что тетя ранена, в свой черед поспешила извиниться. Сердце Свиттерса так и таяло в груди при виде того, сколько неизбывного сострадания заключает в себе ее участие – как это на нее похоже! Тем не менее он громко крикнул:
– Возлюбленная сестрица, не подходи близко! Возможно, этот тип и не вооружен, но манеры у него преотвратные.
– Не хуже, чем у тебя, – вроде бы буркнула она себе под нос, однако Свиттерс не поручился бы, что расслышал правильно, ибо в это самое мгновение на сцену событий ворвалась Пиппи, катя инвалидное кресло. С ней явился и Тофик. Совместными усилиями они выудили Свиттерса из сплетения ветвей (смахивавшего на кукушечье гнездо-переросток) и перенесли его на «повторяющую контуры тела» подушку, и по сей день украшающую «простое в обращении, откидное сиденье». По-прежнему потрясая пистолетом, он махнул им в сторону проворно одевающегося Сканлани и Гонкальвеса с его по-миножьи широко раскрытым ртом – само капризное недовольство.
– Тофик, старина, наши гости как раз прощаются. Ты ведь, если я правильно помню, должен подбросить их до Дейр-эз-Зора, где вас ждет ночлег. В темноте, да по бездорожью, да добрых шестьдесят километров по прямой, как верблюду лететь; по-моему, тебе неплохо бы отбыть в ускоренном темпе. – Только сейчас Свиттерс и Домино заметили, что пахомианки сгрудились вокруг аббатисы.
Как только выяснилось, что Красавица-под-Маской пострадала не то чтобы серьезно, Свиттерс лично проводил итальянца и португальца к воротам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Пиппи! C'est moi. Les echasses, s'il vous plait. Ходули. Depechez-vous. C'est moi, bebe. Гребаный цирк снова в городе!
Осознав, что это и впрямь Свиттерс, Пиппи снова взвизгнула. Запрыгала кругами, возбужденно вопя, – и наконец взяла себя в руки и бросилась принести ему ближайшую пару ходулей. То были ходули-гиганты, ходули «Барнум amp; Бейли», абсурдно длинная пара, ибо его собственные – сделанные по индивидуальному заказу двухдюймовые – остались в его прежней комнатке, а у ворот, на своем законном месте, хранились обычные. Какого черта. Не сам ли он за ними послал? Пришлите клоунов.
Если ходули, поддерживающие его на высоте двух дюймов от земли, были аналогичны просветлению, то эта экстравозвышенная пара, должно быть, олицетворяла нирвану. Неудивительно, что достигнуть состояния нирваны удавалось столь немногим. Свиттерс, к тому времени – квалифицированный «ходулечник», на удлиненной модели выглядел едва ли не столь же неуклюже, как в первый и единственный раз, когда на них встал. Он пошатывался, спотыкался, опасно раскачивался – но тем не менее тронулся в путь, поспешая за Пиппи и весьма радуясь тому, что руки у него свободны. Пока руками он раздвигал листву, проходя по садам. В какой-то момент он стукнулся головой о высоко растущий сук ивы, вспугнув пару устроившихся на ночлег кукушек: те ракетами взмыли из своего неопрятного гнезда, а в их привычной мелодично-скорбной песни послышались гневные, истерические ноты. Свиттерс схватился за ветку, чтобы не упасть, – и еще одна изящная бело-оливковая пташка с шумом взвилась в ночной воздух.
– Да хватит стервиться, – отчитал он птиц. – Не так уж, на самом деле, и поздно. Прям как моя бабушка, честное слово.
Подстраиваясь к его шагам, чтобы оказаться поблизости и помешать его падению, ежели тот вдруг опрокинется, Пиппи – то и дело оборачиваясь через плечо и выплескивая очередную порцию стаккато – пыталась по мере сил ввести Свиттерса в курс событий.
– Из Ватикана. Хотят забрать его. Пророчество. Церковь о нем знает. Фанни сказала. Осторожно – голову! Хотят забрать немедленно. Думаю, Красавица-под-Маской не отдаст.
К тому времени, как Пиппи и Свиттерс достигли главного здания, переговоры утратили всякое подобие корректности. Собственно говоря, участники вышли из комнаты заседаний и теперь, разбившись на группы, стояли снаружи, у кустов жасмина, бурно споря. Ну что ж, стало быть, незаметно к ним не подкрадешься. Десятифутовый Свиттерс, вихляясь и шатаясь, вышел на свет Божий через грядку с баклажанами как раз в тот момент, когда церковник постарше, лиссабонский ученый, сорвал с аббатисы покрывало. Аббатиса отвесила ему пощечину – сей легкий удар потряс его куда меньше, нежели внезапно открывшаяся взгляду двухэтажная бородавка. Словно прикованный к месту, он таращился на сей нарост, когда внимание его отвлекло прибытие покачивающегося из стороны в сторону колосса – в горле бурлит сироп «Bay!», в волосы набилось полным-полно листьев.
Поднялась некоторая суматоха. Свиттерс описывал вокруг группы круг за кругом (он должен был двигаться, не останавливаясь, чтобы не упасть) и осведомлялся, уж не посягает ли кто, часом, на имущественные права землевладельцев, уж не имеет ли место быть нарушение границ частных владений и знакомы ли присутствующие джентльмены с уложениями Женевской конвенции. Он грозил профессору пальцем: «Так с дамой не обращаются, знаете ли», – он предостерегал и увещевал, хотя говорится ли это со смехом или с угрозой, понять было непросто. Сестры взволнованно тараторили промеж себя, обвиняюще указуя на профессора пальцем, который, едва оправившись от шока при виде нежданно-негаданно появившегося Свиттерса, принялся бранить Красавицу-под-Маской на чем свет стоит за неподобающее положение вещей. Несколько коз, растревоженных шумом, испуганно заблеяли, заорал осел, а разгневанные кукушки комментировали происходящее сверху. Только сестра Домино и так называемый поверенный сохраняли спокойствие; Домино – потому что… ну, потому что она была Домино, а поверенный – потому, что узнал в Свиттерсе своего спутника по путешествию и осознал, что во всем этом смехотворном фарсе заключено больше, нежели кажется на первый взгляд. Для такого потерять голову было делом немыслимым. Профессионал, он следил взглядом за кривлянием маньяка на ходулях с лицом абсолютно бесстрастным.
Доктор Гонкальвес – а именно так звали специалиста по фатимскому феномену – настаивал по-французски, что не уедет из оазиса без документа, за которым, собственно, прибыл. Со всей очевидностью, заявлял он об этом далеко не в первый раз, хотя прежде, в условиях менее беспокойных, держался в границах вежливости. Со своей стороны, красавица-под-Маской была тверда: искомая бумага – частная собственность Пахомианского ордена; на что доктор Гонкальвес, с каждой минутой багровея все ярче, ответствовал, что никакого такого ордена церковь не признает, и стало быть, он вообще не существует.
– А это тогда что, по-вашему? – осведомилась аббатиса, взмахнув тем, что осталось от покрывала, в сторону женщин и оазиса как такового.
– Я был склонен называть это нарушением Господнего завета, совершенным из ложных побуждений, – ответствовал Гонкальвес, – а теперь назову сумасшедшим домом.
Он стянул с головы соломенную шляпу и шлепнул ею ковыляющего мимо Свиттерса. Тот рассмеялся.
– Клевый прикид, парень, – заметил он в адрес Сканлани – именно так, как выяснилось, звали джентльмена помоложе. На нем был улиточного цвета костюм, явственно пошива «Armani». При этом комплименте верхняя губа джентльмена дернулась в едва уловимом намеке на рык.
Красавица-под-Маской попыталась кое-как закрепить разорванное покрывало; в силу неведомой причины это простое действо взбесило профессора Гонкальвеса до крайности. Он вырвал прозрачную ткань у нее из рук – и хлестнул ее вуалью. Старуха отступила назад, замахиваясь для ответного удара, подбоченилась – непроизвольно приняв ту самую позу, в которой так любил ее писать Матисс. «Любопытно», – размышлял про себя Свиттерс, ибо в компоновке кубов, сфер, цилиндров и конусов, составляющих ее тело, в плоскостях, к которым сводились фигуры, если сощуриться, он различал первоосновы Аналитического Кубизма. Верно ли, что в своих полотнах, таких, как «Синяя ню, 1943», Матисс облагородил кубизм, вернул его в естественное, менее формалистическое состояние, не отказываясь при этом от его внутренней динамики, спас женские формы от топора Пикассо и вновь сложил их воедино в всплеске сочного цвета?
Пока Свиттерс раздумывал, Домино времени не теряла. Она шагнула между профессором и тетей – так, словно имела дело с вздорными, задиристыми детьми.
– Довольно, – ровным голосом объявила она. – Вы, джентльмены, извольте немедленно покинуть территорию оазиса. Это официальное требование, и если оно не будет исполнено, я передаю дела нашему главе службы безопасности. – Встряхнув блестящими темно-русыми волосами, она кивнула в сторону шута на ходулях; именно сейчас она и Свиттерс встретились взглядами впервые за весь вечер. Что-то мелькнуло между ними – что-то теплое, задушевное, живое и при этом недоуменное, сторожкое и самую малость странное.
Входя в роль, Свиттерс заорал на чужаков на самом грубом итальянском:
– Sparisca! Sparisca! Прочь пошли!
Внезапно ожив – словно переключатель повернули, – Сканлани прыгнул вперед. С проворством защитника НБА сделал пять шагов по косой – и с силой тайского мастера по кикбоксингу выбросил правую ногу. Кожаная подошва пижонского ботинка миланского производства пришлась точнехонько по одной из Свиттерсовых ходулей. Потеряв равновесие, и без того неустойчивое, Свиттерс, беспорядочно размахивая руками, опрокинулся назад. И, с треском круша ветви, приземлился в жасминовый куст. Обломанные сучья кинжалами впились ему в спину, но то, что осталось от куста, сработало как буфер между ним и землей. Ноги его почвы так и не коснулись. Из глубокой царапины на щеке побежала струйка крови.
– Ну вот, еще один шрам, так его растак, – посетовал Свиттерс. – Говорю вам, боги завидуют моей писаной красоте, не иначе. – К ранке прилипло два-три благоуханных лепестка. Свиттерс принюхался. – Пахнет прям как на выпускном балу, – откомментировал он.
Выражение лица Сканлани не изменилось ни на йоту; доктор Гонкальвес издевательски заржал.
– Глава службы безопасности, вот как? – ухмыльнулся он.
Пиппи и Зю-Зю бросились вытаскивать Свиттерса из помятого куста, но тот лишь отмахнулся.
– Пригоните-ка лучше мой звездный корабль, – шепнул он Пиппи. – В машине у ворот.
Домино обожгла профессора негодующим взглядом.
– Если он поранился, – она кивнула на Свиттерса, – пророчества вы в жизни не получите.
– Ах вот как? – Гонкальвес изогнул брови. – Так, значит, есть шанс, что вы документ все-таки уступите?
– Посмотрим. Нашему ордену необходимо обсудить различные…
– Через мой труп! – отрезала Красавица-под-Маской.
– Право, тетушка, давайте посмотрим на вещи непредвзято. Когда-нибудь в будущем, на определенных условиях, при определенных уступках, возможно, в интересах всех и каждого будет…
– В интересах всех и каждого будет немедленно вернуть украденный документ, – отрезал Гонкальвес. Тон его заключал в себе столько же угрозы, сколь зеленая пленка – на майонезе. Он оттолкнул Домино в сторону – и вновь оказался лицом к лицу с Красавицей-под-Маской. – Да вы посмотрите на себя! – цедил он сквозь зубные протезы. – Вы только на себя посмотрите! И такие, как вы, дерзают бросить вызов власти Святого Отца? – Престарелая аббатиса заморгала. Если она и терзалась тайными опасениями – а не жива ли ее роковая красота и по сей день, – то теперь таковые полностью развеялись.
– Я бросаю вызов власти Святого Отца! – донесся из куста громогласный клич. – Я бросаю вызов власти Святого Отца! Я бросаю вызов власти нечестивой власти! Черт бы подрал власть и польскую колбасу, сосуд и орудие ее! – И добавил (а что вы хотите, если спина у него была вся исколота, а самого его, как говорится, «несло»?): – Черт бы побрал далласских ковбоев!
– Ах, мистер Свиттерс, пожалуйста, выбирайте выражения! – вмешалась Мария Вторая. – От святотатства добра не жди!
– Да заткните этого олуха неверующего, – приказал Гонкальвес. Обращался он к Красавице-под-Маской, по-прежнему не сводя пронзительных глаз с ее носорожьего рино-полипа в стиле рококо, но к разоренному кусту двинулся никто иной как Сканлани – с кошачьей грацией, не столько переступая, сколько скользя над землей. Впрочем, не успел юрист сделать и нескольких шагов, как прогрохотали три стремительно следующих друг за другом выстрела.
Мистер Беретта изрек свое слово. Мистер Беретта рявкнул на звезды.
В очередной раз потревоженные кукушки разлетелись в разные стороны, трепеща крылышками и протестующе, встревоженно вопя. Козы заскребли копытами, из курятника внезапно грянул хор нервозного кудахтанья. Сканлани застыл на месте. Свиттерс прицелился в него. Он был уверен: вот сейчас Сканлани в свою очередь выхватит пистолет – из внутреннего кармана своего пижонского пиджака. Движением ловким и неуловимо-быстрым, точно чародей или фокусник. Просто поневоле залюбуешься. Даже позу инстинктивно примет самую что ни на есть классическую – ноги широко расставлены, пистолет сжат в обеих руках. Так что, когда Сканлани так и не пошевелился, Свиттерс остался изрядно разочарован.
Положение самого Свиттерса было неловким и неудобным: распростертый на ложе из растительных гвоздей, он тем не менее сжимал девятимиллиметровый ствол недрогнувшей рукою, намереваясь выстрелом выбить пистолет из руки Сканлани, не ранив при этом врага. Однажды в Эль-Кувейте ему такое удалось: он вдребезги разнес CZ-85 чешского производства прямо в кулаке у двойного агента. Частички металла так и брызнули во все стороны, точно холодные черные искры. Негодяй выронил то, что осталось от пистолета, и захныкал. Поднял трясущиеся руки, следя, как они медленно багровеют, а пальцы уже начинают распухать, точно сосиски в микроволновке. Но, как говорится, «то – тогда, а то – теперь». (Интересно, а как бы воспринял сию пословицу Сегодня Суть Завтра?) Свиттерс отнюдь не был уверен в том, что сумеет повторить сей подвиг, даже если бы твердо стоял на ногах. Он крепче сжал пистолет – и стал ждать. В силу непонятных причин Сканлани так ничего и не предпринял.
– Бросай оружие, – приказал Свиттерс. Он не был уверен, что правильно произнес команду на итальянском, потому на всякий случай повторил то же самое по-французски и по-английски. Сканлани пожал плечами – этаким широким, надменным неаполитанским жестом. – О'кей, парень, ты сам напросился, – промолвил Свиттерс. – Снимай пиджак. – Подозрительный поверенный все понял, так как тут же выскользнул из пиджака, тщательно его свернул и положил на землю. Плечевой кобуры, что ожидал увидеть Свиттерс, не было и в помине. – Черт! – выругался он. Долго он в этом положении не пролежит.
Размахивая «береттой», Свиттерс заставил Сканлани снять рубашку и покружиться на месте, точно модель на подиуме. Пистолета из-за пояса ниоткуда не торчало – ни спереди, ни сзади.
– О'кей, умник, давай штаны снимай. – Сканлани замотал головой. Впервые за все время он обнаружил некие чувства, а именно – ярость и омерзение. Спина Свиттерса чувствовала себя как табельные часы – в муравейнике. Еще немного – и он не вытерпит. – Снимай свои треклятые штаны, говорю! – раздраженно повторил Свиттерс. Доктор Гонкальвес и сестры ошарашенно наблюдали за происходящим.
И вновь Сканлани заупрямился. Свиттерс нажал на курок, и еще раз, и еще – несколько пуль взрыли землю рядом с модными ботинками телячьей кожи. Поднялся визг. Сканлани спешно принялся расстегивать пояс. Прошло несколько мгновений, прежде чем Свиттерс осознал три вещи:
1. Сканлани был безоружен.
2. Без всякого умысла он потребовал от бедняги не столько снять брюки, сколько спустить трусы – лингвистическая оплошность сия восходила к достопамятным ночам в Таормине и Венеции, когда Свиттерс желал поближе рассмотреть то, что итальянцы в медицинском контексте называли la vagina (точно так же, как и в Америке), а неофициально (и ласково) обычно именовали la pesca (персик) или la fica (инжиринка).
3. Одна из пуль, ударивших в землю у ног Сканлани, срикошетировала о камень и угодила Красавице-под-Маской прямо в лицо.
– Это чистой воды недоразумение, – оправдывался Свиттерс, разумея раздевание Сканлани под дулом пистолета; он еще не заметил, что Красавица-под-Маской в крови. – Я счел, что передо мной – нечто большее, чем просто-напросто дерьмовый адвокатишка. Прошу вас, примите мои искренние извинения. А тако же и соболезнования. – Домино, также до поры не обратив внимания на то, что тетя ранена, в свой черед поспешила извиниться. Сердце Свиттерса так и таяло в груди при виде того, сколько неизбывного сострадания заключает в себе ее участие – как это на нее похоже! Тем не менее он громко крикнул:
– Возлюбленная сестрица, не подходи близко! Возможно, этот тип и не вооружен, но манеры у него преотвратные.
– Не хуже, чем у тебя, – вроде бы буркнула она себе под нос, однако Свиттерс не поручился бы, что расслышал правильно, ибо в это самое мгновение на сцену событий ворвалась Пиппи, катя инвалидное кресло. С ней явился и Тофик. Совместными усилиями они выудили Свиттерса из сплетения ветвей (смахивавшего на кукушечье гнездо-переросток) и перенесли его на «повторяющую контуры тела» подушку, и по сей день украшающую «простое в обращении, откидное сиденье». По-прежнему потрясая пистолетом, он махнул им в сторону проворно одевающегося Сканлани и Гонкальвеса с его по-миножьи широко раскрытым ртом – само капризное недовольство.
– Тофик, старина, наши гости как раз прощаются. Ты ведь, если я правильно помню, должен подбросить их до Дейр-эз-Зора, где вас ждет ночлег. В темноте, да по бездорожью, да добрых шестьдесят километров по прямой, как верблюду лететь; по-моему, тебе неплохо бы отбыть в ускоренном темпе. – Только сейчас Свиттерс и Домино заметили, что пахомианки сгрудились вокруг аббатисы.
Как только выяснилось, что Красавица-под-Маской пострадала не то чтобы серьезно, Свиттерс лично проводил итальянца и португальца к воротам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65