а возможно, и подготовиться к преображению, к метаморфозе, что расколет ее кокон грез и выпустит – неуверенную в себе бабочку с влажными крылышками – прямо в густолиственные кущи семейной жизни и материнства. Ну так что ж, разве он, Свиттерс – не идеальный учитель? За ним – не только опыт, но и преданность, и забота. Если мужская эрекция – тот компас, по которому столь многие женщины, к добру или к худу, вынуждены ориентироваться в мире, так найдется ли в природе инструмент более отлаженный, нежели его собственный? «Да будь у Амелии Эрхарт на борту моя пиписька…» В памяти тут же всплыли рассказы Бобби о том, как в стародавние времена дяди посвящали…
Но нет. Здесь его совесть возмутилась категорически. Спальня – это вам не классная комната. Есть на свете умения (если слово «умения» здесь уместно), которые человек приобретает самостоятельно, методом проб и ошибок. «Учить» Сюзи сексу, со своей до блеска отполированной кафедры, означает лишить ее безумствований и неумений подросткового романа: смущения и неловкости, опасения и потрясения, предательских пятен и сплетенных ног – всех этих неуклюжих восторгов и жарких и влажных сюрпризов, что выскакивают, словно чертик, из табакерки новичковой страсти. Какое у него право упорядочивать этот процесс? Какое у него право учить ее чему бы то ни было?
Этот вопрос он задал себе снова ближе к вечеру, когда, набросав план-конспект фатимской истории на домашнем компьютере, он поймал себя на том, что добавил следующий провокационный пассаж:
«В 1917 году Дева Мария, в ипостаси Богородицы Четок, шесть раз являлась детям в Фатиме. Задолго до того, в 1531 году, в качестве первой остановки в ходе своего запоздалого возвращения она выбрала Гвадалупе, что в Мексике, запечатлев свой лик – по крайней мере так утверждают – на пончо некоего бедного индейца и велев ему возвести церковь за пределами города Мехико. Следующая остановка – Париж, триста лет спустя (Господне время не обязательно совпадает с нашим): некая послушница дважды видела ее в часовне. На сей раз она затребовала отлить медаль с ее изображением и регулярно ей молиться. Вернулась Дева Мария просто-таки в одно мгновение – в 1858 году: не менее восемнадцати раз явилась в гроте по дороге в Лурд и назвала себя Непорочным Зачатием. Должно быть, тамошние края пришлись ей изрядно по душе: следующий раз она явилась четырем детям в Понтмене, Франция; результат – еще одна церковь, сооруженная в ее честь. В 1879 году она полетала над деревенской церквушкой в Ирландии; в 1930 году устроила большое представление в Бельгии, в разных местах являясь всяческим юнцам сорок один раз: в Боренге она называла себя Дева Златого Сердца, в Банно – Дева Бедных. В Амстердаме между 1945-м и 1959 годами она показала коготки: объявила себя Богородицей Всех Народов и велела своей контактной персоне обратиться к Папе, дабы тот даровал ей именования Соискупительницы, Посредницы во всех милостях и Посредницы благодати. Начиная с 1981 года, она приземлялась в двух самых «горячих точках» планеты – в Руанде и Боснии и требовала, чтобы ее называли ни много ни мало Матерью Земли и Королевой Мира. А говоря о неудачно выбранных дислокациях, ее образ пару лет назад закрепился на стене одной финансовой компании во Флориде – хотя за ссудой она вообще-то не обращалась.
Так вот, мой эротический цветочек кумквата, я вынужден задать вопрос: а где на протяжении всего этого времени был Иисус? Дева Мария является здесь и там, все настойчивее требует признания, принимает именования все более пышные и требует, чтобы имя ее указывалось на афишах рядом с его собственным в качестве Соискупительницы. Однако в течение этих пяти веков – и еще пятнадцати, им предшествующих, – Иисус сюда не заглядывал, не появлялся даже мельком. Так что такое происходит? В свое время, будучи на земле, он так не скромничал. А заметила ли ты, что Дева Мария во всех своих речениях ни разу о нем не упоминает? О Господе – да, но не об Иисусе. Сама же она в Евангелиях почти не фигурирует, и в тех редких случаях, когда и впрямь выступает на сцену, Иисус от нее, мягко говоря, не в восторге – настолько, что у Матфея, если я правильно помню, резко ее осаживает, спрашивая: «Кто Матерь Моя?» – и сам же себе отвечает, говоря: кто исполняет волю Господа, тот ему и матерь. Уж не мотив ли мести мы тут прослеживаем? Уж не под домашний ли арест угодил Иисус, уж не томится ли он в оковах в материнском подвале? Уж не имеет ли она на него некий компромат, уж не шантажирует ли его? Я так полагаю, всю эту марианскую деятельность мы можем рассматривать как вполне естественное утверждение в обществе женского начала, как долгожданное возвращение богини в качестве господствующего объекта поклонения. Однако, часом, не свидетельство ли это дворцового переворота вроде того, что стоил блистательному выскочке Люциферу его положения второй по значимости персоны на Небесах, – или, может, публичное выставление напоказ грязной семейной ссоры?»
Свиттерс прочел и перечел заново предшествующие два абзаца, и указательный палец его завис над клавишей «delete» – точно бесплотный перст Старухи с Косой, уже прикоснувшийся к черному ластику. Какое у него право искушать чистый ум Сюзи, замусоривать вонючими конскими орешками сомнения стерильные, нетронутые тротуары ее улицы блаженства?
«Любое право в этом мире, – прозвучал в его голове внутренний голос, – не только право, но еще и обязанность».
Ближе к закату, когда пылающее зарево расцветило площадку для гольфа оттенкам и герани и японской глазурованной посуды, уподобив ее доске на бильярде-автомате, накативший приступ нервозности погнал Свиттерса в гараж, к холодильнику, где Дуэйн хранил запасы пива. Он осушил баночку «Будвайзера», вскрыл еще одну, запихнул парочку в переметные сумы на кресле. А затем вновь принялся раскатывать по дому туда-сюда, строя рожи фонарям «молния» и тяжеловесным оловянным щипцам для снятия нагара. В какой-то момент он громко возвестил, словно обращаясь к мешкотному недотепе, застрявшему на семнадцатой лунке:
– В этом доме дурной фэн-шуй. Я чую!
Нечто подобное он почувствовал некогда в своей квартире в Лэнгли и впоследствии описал ситуацию по электронной почте Бобби Кейсу (приукрасив, по всей видимости): «Я позвонил было специалистам по фэн-шую, чтоб помогли с проблемой, но по ошибке набрал номер «Шин фейн», и ко мне нагрянула банда ирландцев с автоматами». На что Бобби ответствовал: «Твое счастье, что не позвонил Шону Пенну».
По мере того как дневной свет угасал, возбуждение Свиттерса нарастало. Он представлял себе ряды галогенов, что переливаются и подмигивают на стадионе приходской школы; изукрашенных прыщами гладиаторов (некогда и он был в их числе), застывших в ожидании вброса меча, высокий, пронзительный визг студентов, оккупировавших дешевые места, прохладные, жесткие узкие доски под их задницами, резкий свисток судьи и сомнительное, точно жаренный во фритюрнице картофель, эхо системы общественного оповещения; пролитая «кола», выдавленная мимо сандвича горчица, клубы пыли и клубы известки, и до предела раздутое подростковое восхищение происходящим. И вот наконец первая четверть подходит к концу… и прелестница-старшеклассница незаметно для всех ускользает прочь.
Всю свою жизнь Свиттерс был своего рода сиамским близнецом, но к дихотомии, терзающей его сейчас, он готов не был. Паучий укус чувства вины – это пожалуйста, это сколько угодно, только не ледяной крюк сомнения. В какой-то момент он изнывал от желания омыть Сюзи в своем семени, втирать его, теплое и матово-жемчужное, в ее пупок, и губы, и соски, что в воображении представлялись ему леденцовыми гаечками на розовом корвете Купидона. А в следующий миг ему хотелось всего-то на всего целовать ей пальчики ног. Нет, нет, только не пальчики – слишком эрогенная зона! Целовать ей пяточку или еще лучше – левый локоток. В хлопчатобумажном рукавчике. Только раз, один-единственный раз поцеловать ее в милую макушку – а потом защищать ее, всеми доступными ему способами, от пращей и эроса взрослой ярости и судьбы; отводить в сторону отравленные пули «реального мира», иначе говоря, вульгарной ярмарки, чтобы никто и никогда не пробил дыры в волшебной балетной пачке ее детства.
Черт подери! Свиттерс всегда отличался некоторой противоречивостью, но вот невротиком он в жизни не был. Более того, как многие пышущие здоровьем люди, невротиков отчасти презирал. И вот вам, пожалуйста, в жилах его пылает лихорадочное пламя, пульс грохочет громом, легкие то раздуваются на манер воздушного шара, то опадают, а мысли все обозначены на карте, прямо как ресторанчики быстрого обслуживания. Алкоголь, его злой гений, лишь ухудшил дело, сместив мысли к себе, любимому, закачав в кровь адреналина. Да уж, дурашливый гений конопли получше будет.
Свиттерс вернулся к себе, открыл окно, чтобы комната проветрилась, закурил косячок. Сухая затяжка-другая – и к нему вернулось некое подобие спокойствия. Свиттерс затянулся глубже, закивал, прикрыл глаза. Ах-х… Мысленное видение футбольного матча приобрело очертания более мягкие. Это уже не ритуальная пародия на территориальные притязания приматов, приправленные несмертельным, хотя зачастую весьма болезненным насилием, по краям окрашенные в явно сексуальные тона, а за последние годы еще и загаженные коммерческой вонью… нет, безусловно, футбол именно таков и есть, но есть в нем еще и простодушная живость, задорный, веселый, яростный пыл, – и Свиттерс позавидовал Сюзи, которая сейчас там, более того – пожалел, что не играет на поле, не совершает чудеса доблести в ее честь, опрокидывая бегущих защитников и едва не переламывая пополам принимающих игроков.
Пару секунд спустя Свиттерс уже хихикал над идиотичностью этой фантазии и, тяжело откинувшись к спинке кресла, вскорости напрочь позабыл об игре. Иные, куда более глубокие мысли завладели его сознанием, мысли такие, как: «До какой степени исходное количество котовника повлияет на квантовую механику в теоретическом ящике с кошкой Шредингера?» и «Почему для обозначения скорости света выбрана буква С, при том, что всякому ясно: самая быстрая буква во всем алфавите – это Z?»
Бой двух из трех Юнисиных до нелепости громадных, до отвращения безобразных высоких стоячих часов грубо вторгся в его грезы. Свиттерсу померещилось, будто он насчитал восемь «бим-бомов», и наручные часы подтвердили правильность подсчета. Адовы колокола! Первая четверть наверняка давным-давно закончилась. Сюзи не придет. Она же предупредила, что, может быть, не получится. У нее – свои страхи, в том числе и великодушное опасение, что физическое подтверждение их любви, чего доброго, не лучшим образом скажется на его «хрупком здоровье».
Да, она все-таки не придет. Оно и к лучшему. Свиттерс закурил еще одну косую – но, еще не дойдя до конца, вдруг осознал, что умирает с голоду. Классический случай конопляного перекуса. (Да будь у производителей шоколадных и ореховых паст хотя бы малая толика мозгов, они бы всеми правдами и неправдами боролись за декриминализацию.) Он настолько изголодался, что пошуровал под кроватью и извлек на свет тарелку с шоколадными пирожными и печеньями, что спрятал туда, дабы не обижать Сюзи. К тому времени они уже дошли до ранней стадии окаменения – усохли, зачерствели и заплесневели, но Свиттерс заглотал их жадно, словно контрабандную амброзию.
Сахароза пирожных, весело распевая, взялась за руки с дектрозой пива – и теперь в крови у него буйствовала толпа, химическая кодла, чье наступление на церебральные бастионы отчасти умерялось, но не отводилось вовсе, более мягким и интроспективным (хотя едва ли законопослушным) тетрагидроканнабинолом марихуаны. Подзуживаемый этими силами Свиттерс к вящему своему удивлению обнаружил, что шарит в потайном отделении своего чемодана из крокодильей кожи, ища диск с бродвейскими хитами; и когда несколько секунд спустя моряцкий хор из «Тихоокеанского Юга» грянул: «Ничего нет лучше баб», – он не смог удержаться и пустился в пляс.
Свиттерс перекатился на кровать и подскочил на ней вверх. Пляска на кровати заключает в себе неизбежные ограничения, так что его первые па быстро эволюционировали – или деградировали – в неуклюжие прыжки. Но бороться с этим Свиттерс не стал, напротив; и к тому времени, как загремела «Коляска с пышной бахромой» из «Оклахомы» (он врубил полную громкость), Свиттерс скакал вверх-вниз, словно разыгравшийся маленький непоседа на батуте, а кудряшки цвета пончика на его макушке едва не обметали потолок.
Но вот Свиттерс в очередной раз взмыл в воздух, да еще как высоко, – и тут ему явственно почудилось донесшееся из коридора восклицание:
– Господи милосердный! Что это еще за отстойный музон?
Свиттерс приземлился. Пружины сжались, распрямились; не сбивая ритма, он вновь взмыл к потолку и, возносясь вверх, увидел ее. Она стояла в дверях. Она накрасила губы – чуть ярче, чем нужно, и подтенила веки – чуть синее, чем стоило бы; и вырядилась в одно из вечерних платьев Юнис, угольно-черное, облегающее, неотрезное, – что Свиттерс, недавно изучивший в подробностях материнский гардероб, без труда опознал. Изысканная вещица; но хотя Сюзи и Юнис уже почти сравнялись в росте, на девочке платье висело свободно и смотрелось как угодно, только не шикарно. Сюзи, по всей видимости, задалась целью выглядеть женственно и обольстительно. На самом же деле выглядела она словно маленькая девочка, примеряющая платья мачехи (что в определенном смысле соответствовало истине), – а босые ножки ощущение это только подкрепляли. Общее впечатление было невыразимо комичным – и при этом неодолимо эротичным.
Свиттерс напряг ноги и опустил руки, пытаясь прекратить движение, но пружины продолжали сжиматься и распрямляться, хотя с каждым разом все слабее, так что его бросало и швыряло по кровати из стороны в сторону, – и поделать он ничего не мог.
Сюзи открыла рот, в лице ее отражались шок, неверие, ужас. Девочка резко повернулась – и обратилась в бегство.
– Это просто шутка! – завопил Свиттерс ей вслед. – У меня полно других записей! У меня есть… Фрэнк Заппа! – Черт! Девочка небось о Заппе впервые слышит. – У меня есть… У меня есть «Биг Мама» Торнтон! – Bee шестнадцать, живя в пригороде Сакраменто, – откуда ей знать «Биг Маму»? – «Меконс»! Вот, придумал! Как насчет «Меконс»? Сюзи!
Наконец, угнездившись на краю кровати, точно каменный херувимчик, писающий в рыбный прудик, Свиттерс осознал: дело не в музыке.
Свиттерс изготовился спрыгнуть на пол и бежать за девочкой – даже мышцы уже привычно сократились.
Однако инстинкт возобладал над паникой – до мозга костей борец за выживание, Свиттерс перенес тело в кресло – и только тогда устремился в погоню.
Из-за закрытой двери ее комнаты доносились сдерживаемые рыдания.
Снова и снова губы его пытались произнести ее имя, но звук застревал в горле, словно поддельный Санта Клаус – в искривленном дымоходе.
Целых пять минут просидел он там, прислушиваясь к ее всхлипываниям. А затем медленно покатил обратно к себе, упаковал вещи и покинул дом, не оглядываясь. Ночь он провел в аэропорту, сидя в своем «Invacare 9000», изредка задремывая, но по большей части бодрствуя. За скромную сумму в тридцать пять долларов «Саутвест Эйрлайнз» позволили ему перенести дату вылета с воскресенья на субботу, и первым же утренним рейсом Свиттерс вылетел в Сиэтл.
* * *
Когда три дня спустя Свиттерс возвратился на Восточное побережье, мигрень прибыла с ним вместе. Головная боль подстерегла его и на пути между Сакраменто и Сиэтлом, она же загнала его в постель на сорок восемь часов и свела к минимуму общение с Маэстрой. Лишь на выходе из дома он вспомнил о браслете из переплетенных серебряных камелий, купленном для нее в аэропорту Сакраменто. Маэстра и сама была занята по уши: упорно взламывала компьютерные файлы эксперта-оценщика, подозревая, что тот намеренно занижает стоимость ее Матисса. От темы Сюзи она интуитивно воздержалась.
Мигрень, обретенная во время перелета через всю страну, была не мягче и не суровее мигрени коротких дистанций. В обоих случаях ощущение возникало такое, что где-то на небольшом пятачке между глаз дикобраз и омар сражаются насмерть перед стробоскопическим источником света.
На одном из железнодорожных узлов по пути следования поезда от Hью-Йорка до Вашингтона кто-то из шипастьгх противников наконец победил, и неврооптический осветитель выключил строб. К тому времени, как на фоне неба замаячили очертания столицы нации, Свиттерс более-менее пришел в норму. При виде памятника Вашингтону в спинномозговой жидкости его так и взбурлил сироп «вау!». Безусловно, возбуждение это вызвано было отнюдь не памятником как таковым – к нему, Свиттерсу, памятник имел еще меньше отношения, нежели к покойному государственному деятелю, в честь коего и был воздвигнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Но нет. Здесь его совесть возмутилась категорически. Спальня – это вам не классная комната. Есть на свете умения (если слово «умения» здесь уместно), которые человек приобретает самостоятельно, методом проб и ошибок. «Учить» Сюзи сексу, со своей до блеска отполированной кафедры, означает лишить ее безумствований и неумений подросткового романа: смущения и неловкости, опасения и потрясения, предательских пятен и сплетенных ног – всех этих неуклюжих восторгов и жарких и влажных сюрпризов, что выскакивают, словно чертик, из табакерки новичковой страсти. Какое у него право упорядочивать этот процесс? Какое у него право учить ее чему бы то ни было?
Этот вопрос он задал себе снова ближе к вечеру, когда, набросав план-конспект фатимской истории на домашнем компьютере, он поймал себя на том, что добавил следующий провокационный пассаж:
«В 1917 году Дева Мария, в ипостаси Богородицы Четок, шесть раз являлась детям в Фатиме. Задолго до того, в 1531 году, в качестве первой остановки в ходе своего запоздалого возвращения она выбрала Гвадалупе, что в Мексике, запечатлев свой лик – по крайней мере так утверждают – на пончо некоего бедного индейца и велев ему возвести церковь за пределами города Мехико. Следующая остановка – Париж, триста лет спустя (Господне время не обязательно совпадает с нашим): некая послушница дважды видела ее в часовне. На сей раз она затребовала отлить медаль с ее изображением и регулярно ей молиться. Вернулась Дева Мария просто-таки в одно мгновение – в 1858 году: не менее восемнадцати раз явилась в гроте по дороге в Лурд и назвала себя Непорочным Зачатием. Должно быть, тамошние края пришлись ей изрядно по душе: следующий раз она явилась четырем детям в Понтмене, Франция; результат – еще одна церковь, сооруженная в ее честь. В 1879 году она полетала над деревенской церквушкой в Ирландии; в 1930 году устроила большое представление в Бельгии, в разных местах являясь всяческим юнцам сорок один раз: в Боренге она называла себя Дева Златого Сердца, в Банно – Дева Бедных. В Амстердаме между 1945-м и 1959 годами она показала коготки: объявила себя Богородицей Всех Народов и велела своей контактной персоне обратиться к Папе, дабы тот даровал ей именования Соискупительницы, Посредницы во всех милостях и Посредницы благодати. Начиная с 1981 года, она приземлялась в двух самых «горячих точках» планеты – в Руанде и Боснии и требовала, чтобы ее называли ни много ни мало Матерью Земли и Королевой Мира. А говоря о неудачно выбранных дислокациях, ее образ пару лет назад закрепился на стене одной финансовой компании во Флориде – хотя за ссудой она вообще-то не обращалась.
Так вот, мой эротический цветочек кумквата, я вынужден задать вопрос: а где на протяжении всего этого времени был Иисус? Дева Мария является здесь и там, все настойчивее требует признания, принимает именования все более пышные и требует, чтобы имя ее указывалось на афишах рядом с его собственным в качестве Соискупительницы. Однако в течение этих пяти веков – и еще пятнадцати, им предшествующих, – Иисус сюда не заглядывал, не появлялся даже мельком. Так что такое происходит? В свое время, будучи на земле, он так не скромничал. А заметила ли ты, что Дева Мария во всех своих речениях ни разу о нем не упоминает? О Господе – да, но не об Иисусе. Сама же она в Евангелиях почти не фигурирует, и в тех редких случаях, когда и впрямь выступает на сцену, Иисус от нее, мягко говоря, не в восторге – настолько, что у Матфея, если я правильно помню, резко ее осаживает, спрашивая: «Кто Матерь Моя?» – и сам же себе отвечает, говоря: кто исполняет волю Господа, тот ему и матерь. Уж не мотив ли мести мы тут прослеживаем? Уж не под домашний ли арест угодил Иисус, уж не томится ли он в оковах в материнском подвале? Уж не имеет ли она на него некий компромат, уж не шантажирует ли его? Я так полагаю, всю эту марианскую деятельность мы можем рассматривать как вполне естественное утверждение в обществе женского начала, как долгожданное возвращение богини в качестве господствующего объекта поклонения. Однако, часом, не свидетельство ли это дворцового переворота вроде того, что стоил блистательному выскочке Люциферу его положения второй по значимости персоны на Небесах, – или, может, публичное выставление напоказ грязной семейной ссоры?»
Свиттерс прочел и перечел заново предшествующие два абзаца, и указательный палец его завис над клавишей «delete» – точно бесплотный перст Старухи с Косой, уже прикоснувшийся к черному ластику. Какое у него право искушать чистый ум Сюзи, замусоривать вонючими конскими орешками сомнения стерильные, нетронутые тротуары ее улицы блаженства?
«Любое право в этом мире, – прозвучал в его голове внутренний голос, – не только право, но еще и обязанность».
Ближе к закату, когда пылающее зарево расцветило площадку для гольфа оттенкам и герани и японской глазурованной посуды, уподобив ее доске на бильярде-автомате, накативший приступ нервозности погнал Свиттерса в гараж, к холодильнику, где Дуэйн хранил запасы пива. Он осушил баночку «Будвайзера», вскрыл еще одну, запихнул парочку в переметные сумы на кресле. А затем вновь принялся раскатывать по дому туда-сюда, строя рожи фонарям «молния» и тяжеловесным оловянным щипцам для снятия нагара. В какой-то момент он громко возвестил, словно обращаясь к мешкотному недотепе, застрявшему на семнадцатой лунке:
– В этом доме дурной фэн-шуй. Я чую!
Нечто подобное он почувствовал некогда в своей квартире в Лэнгли и впоследствии описал ситуацию по электронной почте Бобби Кейсу (приукрасив, по всей видимости): «Я позвонил было специалистам по фэн-шую, чтоб помогли с проблемой, но по ошибке набрал номер «Шин фейн», и ко мне нагрянула банда ирландцев с автоматами». На что Бобби ответствовал: «Твое счастье, что не позвонил Шону Пенну».
По мере того как дневной свет угасал, возбуждение Свиттерса нарастало. Он представлял себе ряды галогенов, что переливаются и подмигивают на стадионе приходской школы; изукрашенных прыщами гладиаторов (некогда и он был в их числе), застывших в ожидании вброса меча, высокий, пронзительный визг студентов, оккупировавших дешевые места, прохладные, жесткие узкие доски под их задницами, резкий свисток судьи и сомнительное, точно жаренный во фритюрнице картофель, эхо системы общественного оповещения; пролитая «кола», выдавленная мимо сандвича горчица, клубы пыли и клубы известки, и до предела раздутое подростковое восхищение происходящим. И вот наконец первая четверть подходит к концу… и прелестница-старшеклассница незаметно для всех ускользает прочь.
Всю свою жизнь Свиттерс был своего рода сиамским близнецом, но к дихотомии, терзающей его сейчас, он готов не был. Паучий укус чувства вины – это пожалуйста, это сколько угодно, только не ледяной крюк сомнения. В какой-то момент он изнывал от желания омыть Сюзи в своем семени, втирать его, теплое и матово-жемчужное, в ее пупок, и губы, и соски, что в воображении представлялись ему леденцовыми гаечками на розовом корвете Купидона. А в следующий миг ему хотелось всего-то на всего целовать ей пальчики ног. Нет, нет, только не пальчики – слишком эрогенная зона! Целовать ей пяточку или еще лучше – левый локоток. В хлопчатобумажном рукавчике. Только раз, один-единственный раз поцеловать ее в милую макушку – а потом защищать ее, всеми доступными ему способами, от пращей и эроса взрослой ярости и судьбы; отводить в сторону отравленные пули «реального мира», иначе говоря, вульгарной ярмарки, чтобы никто и никогда не пробил дыры в волшебной балетной пачке ее детства.
Черт подери! Свиттерс всегда отличался некоторой противоречивостью, но вот невротиком он в жизни не был. Более того, как многие пышущие здоровьем люди, невротиков отчасти презирал. И вот вам, пожалуйста, в жилах его пылает лихорадочное пламя, пульс грохочет громом, легкие то раздуваются на манер воздушного шара, то опадают, а мысли все обозначены на карте, прямо как ресторанчики быстрого обслуживания. Алкоголь, его злой гений, лишь ухудшил дело, сместив мысли к себе, любимому, закачав в кровь адреналина. Да уж, дурашливый гений конопли получше будет.
Свиттерс вернулся к себе, открыл окно, чтобы комната проветрилась, закурил косячок. Сухая затяжка-другая – и к нему вернулось некое подобие спокойствия. Свиттерс затянулся глубже, закивал, прикрыл глаза. Ах-х… Мысленное видение футбольного матча приобрело очертания более мягкие. Это уже не ритуальная пародия на территориальные притязания приматов, приправленные несмертельным, хотя зачастую весьма болезненным насилием, по краям окрашенные в явно сексуальные тона, а за последние годы еще и загаженные коммерческой вонью… нет, безусловно, футбол именно таков и есть, но есть в нем еще и простодушная живость, задорный, веселый, яростный пыл, – и Свиттерс позавидовал Сюзи, которая сейчас там, более того – пожалел, что не играет на поле, не совершает чудеса доблести в ее честь, опрокидывая бегущих защитников и едва не переламывая пополам принимающих игроков.
Пару секунд спустя Свиттерс уже хихикал над идиотичностью этой фантазии и, тяжело откинувшись к спинке кресла, вскорости напрочь позабыл об игре. Иные, куда более глубокие мысли завладели его сознанием, мысли такие, как: «До какой степени исходное количество котовника повлияет на квантовую механику в теоретическом ящике с кошкой Шредингера?» и «Почему для обозначения скорости света выбрана буква С, при том, что всякому ясно: самая быстрая буква во всем алфавите – это Z?»
Бой двух из трех Юнисиных до нелепости громадных, до отвращения безобразных высоких стоячих часов грубо вторгся в его грезы. Свиттерсу померещилось, будто он насчитал восемь «бим-бомов», и наручные часы подтвердили правильность подсчета. Адовы колокола! Первая четверть наверняка давным-давно закончилась. Сюзи не придет. Она же предупредила, что, может быть, не получится. У нее – свои страхи, в том числе и великодушное опасение, что физическое подтверждение их любви, чего доброго, не лучшим образом скажется на его «хрупком здоровье».
Да, она все-таки не придет. Оно и к лучшему. Свиттерс закурил еще одну косую – но, еще не дойдя до конца, вдруг осознал, что умирает с голоду. Классический случай конопляного перекуса. (Да будь у производителей шоколадных и ореховых паст хотя бы малая толика мозгов, они бы всеми правдами и неправдами боролись за декриминализацию.) Он настолько изголодался, что пошуровал под кроватью и извлек на свет тарелку с шоколадными пирожными и печеньями, что спрятал туда, дабы не обижать Сюзи. К тому времени они уже дошли до ранней стадии окаменения – усохли, зачерствели и заплесневели, но Свиттерс заглотал их жадно, словно контрабандную амброзию.
Сахароза пирожных, весело распевая, взялась за руки с дектрозой пива – и теперь в крови у него буйствовала толпа, химическая кодла, чье наступление на церебральные бастионы отчасти умерялось, но не отводилось вовсе, более мягким и интроспективным (хотя едва ли законопослушным) тетрагидроканнабинолом марихуаны. Подзуживаемый этими силами Свиттерс к вящему своему удивлению обнаружил, что шарит в потайном отделении своего чемодана из крокодильей кожи, ища диск с бродвейскими хитами; и когда несколько секунд спустя моряцкий хор из «Тихоокеанского Юга» грянул: «Ничего нет лучше баб», – он не смог удержаться и пустился в пляс.
Свиттерс перекатился на кровать и подскочил на ней вверх. Пляска на кровати заключает в себе неизбежные ограничения, так что его первые па быстро эволюционировали – или деградировали – в неуклюжие прыжки. Но бороться с этим Свиттерс не стал, напротив; и к тому времени, как загремела «Коляска с пышной бахромой» из «Оклахомы» (он врубил полную громкость), Свиттерс скакал вверх-вниз, словно разыгравшийся маленький непоседа на батуте, а кудряшки цвета пончика на его макушке едва не обметали потолок.
Но вот Свиттерс в очередной раз взмыл в воздух, да еще как высоко, – и тут ему явственно почудилось донесшееся из коридора восклицание:
– Господи милосердный! Что это еще за отстойный музон?
Свиттерс приземлился. Пружины сжались, распрямились; не сбивая ритма, он вновь взмыл к потолку и, возносясь вверх, увидел ее. Она стояла в дверях. Она накрасила губы – чуть ярче, чем нужно, и подтенила веки – чуть синее, чем стоило бы; и вырядилась в одно из вечерних платьев Юнис, угольно-черное, облегающее, неотрезное, – что Свиттерс, недавно изучивший в подробностях материнский гардероб, без труда опознал. Изысканная вещица; но хотя Сюзи и Юнис уже почти сравнялись в росте, на девочке платье висело свободно и смотрелось как угодно, только не шикарно. Сюзи, по всей видимости, задалась целью выглядеть женственно и обольстительно. На самом же деле выглядела она словно маленькая девочка, примеряющая платья мачехи (что в определенном смысле соответствовало истине), – а босые ножки ощущение это только подкрепляли. Общее впечатление было невыразимо комичным – и при этом неодолимо эротичным.
Свиттерс напряг ноги и опустил руки, пытаясь прекратить движение, но пружины продолжали сжиматься и распрямляться, хотя с каждым разом все слабее, так что его бросало и швыряло по кровати из стороны в сторону, – и поделать он ничего не мог.
Сюзи открыла рот, в лице ее отражались шок, неверие, ужас. Девочка резко повернулась – и обратилась в бегство.
– Это просто шутка! – завопил Свиттерс ей вслед. – У меня полно других записей! У меня есть… Фрэнк Заппа! – Черт! Девочка небось о Заппе впервые слышит. – У меня есть… У меня есть «Биг Мама» Торнтон! – Bee шестнадцать, живя в пригороде Сакраменто, – откуда ей знать «Биг Маму»? – «Меконс»! Вот, придумал! Как насчет «Меконс»? Сюзи!
Наконец, угнездившись на краю кровати, точно каменный херувимчик, писающий в рыбный прудик, Свиттерс осознал: дело не в музыке.
Свиттерс изготовился спрыгнуть на пол и бежать за девочкой – даже мышцы уже привычно сократились.
Однако инстинкт возобладал над паникой – до мозга костей борец за выживание, Свиттерс перенес тело в кресло – и только тогда устремился в погоню.
Из-за закрытой двери ее комнаты доносились сдерживаемые рыдания.
Снова и снова губы его пытались произнести ее имя, но звук застревал в горле, словно поддельный Санта Клаус – в искривленном дымоходе.
Целых пять минут просидел он там, прислушиваясь к ее всхлипываниям. А затем медленно покатил обратно к себе, упаковал вещи и покинул дом, не оглядываясь. Ночь он провел в аэропорту, сидя в своем «Invacare 9000», изредка задремывая, но по большей части бодрствуя. За скромную сумму в тридцать пять долларов «Саутвест Эйрлайнз» позволили ему перенести дату вылета с воскресенья на субботу, и первым же утренним рейсом Свиттерс вылетел в Сиэтл.
* * *
Когда три дня спустя Свиттерс возвратился на Восточное побережье, мигрень прибыла с ним вместе. Головная боль подстерегла его и на пути между Сакраменто и Сиэтлом, она же загнала его в постель на сорок восемь часов и свела к минимуму общение с Маэстрой. Лишь на выходе из дома он вспомнил о браслете из переплетенных серебряных камелий, купленном для нее в аэропорту Сакраменто. Маэстра и сама была занята по уши: упорно взламывала компьютерные файлы эксперта-оценщика, подозревая, что тот намеренно занижает стоимость ее Матисса. От темы Сюзи она интуитивно воздержалась.
Мигрень, обретенная во время перелета через всю страну, была не мягче и не суровее мигрени коротких дистанций. В обоих случаях ощущение возникало такое, что где-то на небольшом пятачке между глаз дикобраз и омар сражаются насмерть перед стробоскопическим источником света.
На одном из железнодорожных узлов по пути следования поезда от Hью-Йорка до Вашингтона кто-то из шипастьгх противников наконец победил, и неврооптический осветитель выключил строб. К тому времени, как на фоне неба замаячили очертания столицы нации, Свиттерс более-менее пришел в норму. При виде памятника Вашингтону в спинномозговой жидкости его так и взбурлил сироп «вау!». Безусловно, возбуждение это вызвано было отнюдь не памятником как таковым – к нему, Свиттерсу, памятник имел еще меньше отношения, нежели к покойному государственному деятелю, в честь коего и был воздвигнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65